Текст книги "Морок"

Глава одиннадцатая

Виктор задыхался, ему не хватало воздуха. Гулко, редко бухало сердце, всякий раз, словно в последний, ноги подкашивались, и он падал лицом прямо в грязь. Собирал силы, вставал на четвереньки, оглядывал бесконечное, пустое поле и от бессилия, от усталости и отчаяния начинал выть. Утробно, по-звериному. Он знал, что там, за полем, должен быть лес и ему надо до него добраться. Там – твердая земля, там – чистый, прохладный воздух, там можно упасть на мягкую, влажную траву, вздохнуть полной грудью и перевести дух. А здесь он задыхался, по колено проваливался в грязь, падал, судорожно извивался, раскидывая руки и ноги, и тоже знал: если не вырвется отсюда – пропадет. Захлебнется в душной, вонючей слизи, она залижет его – и скроет под собой, навсегда упрячет. Его не будет.

А еще Виктор знал, что сначала ему надо увидеть березки. Когда он увидит их, стоящие чуть на отшибе, он обязательно доберется до леса. И тогда – выживет.

Дрожали и подсекались ноги, каждый шаг давался с великим трудом, будто груз неимоверной тяжести гнул книзу. Устоять бы под ним, удержаться. Виктор напрягался до стона и снова падал, со всхлипом разевал рот, чтобы глотнуть воздуха, но вместо воздуха захлебывался мерзкой, вонючей жижей.

А вокруг – никого. Выплюнув изо рта черные сгустки, он перевернулся на спину, хотел увидеть над собой небо, но и неба над ним не было. Пустота бездонная. Он смирился, что выхода ему отсюда не будет. И лежал теперь спокойно, дожидаясь последней минуты, уже равнодушно чувствуя, как зализывает его, тянет вниз жидкая, но цепкая, с дьявольской силой, черная грязь. Обреченно закрыл глаза. Прислушался, как бухает сердце. Реже и глуше. И тут ему захотелось подумать и вспомнить. Прикоснуться к чистоте и свету. В последний раз. Но глаза застилало туманом, грязь плотно и надежно держала за руки, за ноги, сковывала тело, и светлого он вспомнить не мог. Совсем другое накатывало: из серого полумрака выплывало темное от страха и боли Любавино лицо с остановившимися неживыми глазами. Когда оно таким было? «Да не этого я хочу! Не хочу я это вспоминать!» – хотел закричать Виктор, но только хриплое, невнятное бульканье вырвалось изо рта. А Любавино лицо приближалось вплотную. Он вспомнил. Оно было таким, когда он ее бил, когда она, защищаясь, поворачивалась к нему боком, а его кулак натыкался на что-то мягкое, зыбкое, и он, в одержимости злобы, хотел это мягкое, зыбкое пробить насквозь. Да ведь это была жизнь, жизнь его ребенка – запоздало и горько услышал он, словно не от самого себя услышал, а кто-то сказал ему со стороны. И он пробил эту жизнь. Вдруг, подпрыгивая, дергаясь, перед его усталыми, измученными глазами замелькали, закружили странные картины с цветом, запахом и звуком: тесная кабина с бензиновым перегаром, молящий крик, бьющий в уши, тугие мешки с зерном и еще какие-то ветки, тоненькие, жидкие, пытающиеся выпрямиться, ветки на стройных стволах, а стволы у основания затесаны топором и мертвы.

Он попытался еще раз вырваться, дернулся, закричал. Все исчезло. Скорей бы окончательно засосала грязь и он бы затих, успокоился под ее толщей и в ее мерзком запахе. Но что это? Кто-то вытаскивал его. Сильными, короткими рывками поднимал вверх, пытаясь поставить на ноги. Вырвал, поставил. По лицу заскользила суровая материя, стирая грязь. Он с трудом разлепил глаза.

Высокая костистая старуха в длинной белой рубахе, с растрепанными седыми волосами держала его и не давала упасть. Крепкие руки вцепились в плечи, и от них будто вливалась новая сила. Он сделал первый шаг, тяжелый, мучительно-маленький, словно неразумный ребенок, только-только начинающий ходить. Качнулся, но крепкие руки помогли устоять. Тогда он сделал еще один шаг. Снова его мотнуло, уже в другую сторону, и снова крепкие руки не дали упасть. Он даже не подумал, не задал себе вопроса: откуда появилась эта старуха? Кто она? Он ухватился за нее, как тонущий судорожно хватается за спасательный круг, нутром чувствуя, что спасение близко.

Грязь была такой же цепкой, липкой, и по-прежнему несло от нее нестерпимой вонью, но что-то уже маячило впереди, брезжило и давало надежду.

Долгим-долгим показался Виктору путь. Но было легче, он знал – спасется. Еще немного, а там – березки. Он не заметил, когда пошел без поддержки. Вот сейчас – березки. И он их увидел: жиденькие сухие ветки с нераспустившимися почками, корни отрублены, а комли аккуратно затесаны. Значит, не будет ему спасения? Виктор в страхе оглянулся назад – где же старуха? Но она уже уходила в глубину поля, спокойно, неспешно, словно уплывала. Ее белая рубаха таяла, исчезала, как тает и исчезает туман.

Виктор упал прямо к изуродованным березкам, заорал без слов, вкладывая в свой неистовый крик и ужас, и мольбу, и надежду на прощение и спасение.

Усталый, глухой голос откликнулся ему:

– Думаю, будет жить.

Виктор сразу обмяк, успокоенно вытянулся на твердой, сухой земле, горько и тихо спросил:

– А как? Как жить?

Еще одна ночь неслышно легла на Белую речку. Темная и прохладная сентябрьская ночь. Она принесла с собой неясные шорохи, сонные бормотания и надежду на доброе солнечное утро.

Отполыхали далекие зарницы, отгорели на высоком небе яркие лохматые звезды, проплыла и исчезла легкая паутина бабьего лета – начиналась настоящая осень.

Земля лежала усталая, обессиленная и умиротворенная, как женщина после тяжелых, мучительных родов. Все, что вызрело в ней, она отдала. Переживала теперь тот сладкий, особый момент облегчения, который дается только после соленых праведных трудов. Благость царила на убранных пустых полях, в притихших березовых колках, в их пожухлой, срывающейся листве, в аспидно-черных пашнях с ровными рядами уложенной в скирды соломы, и в самой деревне, на ее центральной улице и в узких переулках.

Заканчивали свои дневные дела, готовились отходить ко сну и сами жители Белой речки.

Горели еще окна в избе Евсея Николаевича. Хозяин поставил последнюю точку в предложении, закрыл толстую общую тетрадь, исписанную до последнего листочка, протер усталые, натруженные глаза и вслух повторил последнюю фразу: «Не ленись, не пей, не воруй, не трепись языком без дела. Простое правило. Вот когда оно дойдет до каждого человека, тогда и наступит настоящая жизнь». Евсей Николаевич очень хотел верить, что правило дойдет до каждого человека и что настоящая жизнь наступит.

Мирно спали на летней кухне Федор и Валька. Пришла Татьяна, зажгла свет, посмотрела на них, осторожно поправила одеяла и неслышно закрыла за собой дверь.

У Анны Акимовны болели руки. Она не спала, сидела за столом, ждала Вальку и не знала, как удобней их положить.

Плакала Боярчиха в пустом большом доме.

Всхлипывал Гриша Нифонтов, тыкался в конюховке из угла в угол, запинался за хомуты и за вожжи и никак не мог вспомнить – какую же песню пели они с Анной, когда ездили за вениками.

Огурец весь вечер рассказывал дочке сказки. Его сказки нравились ей больше, чем книжные, и она просила: «Еще, ну еще одну». Приморившийся Огурец отказать был не в силах и усаживал Бабу Ягу на свой комбайн, заставлял работать, Кощей на Змее Горыныче пахал огороды, а Иван-дурак ездил на «Колхиде» и развозил ребятишкам подарки. Ольга, разобрав постель, подала команду спать, и дочка, вдруг выпростав из-под одеяла тонкие теплые ручонки, обвила Огурца за шею и в самое ухо жарко ему шепнула: «Папа, я вас больше всех люблю, крепко-крепко, тебя и маму». И уснула сразу же – тихая, счастливая. У Огурца неожиданно защекотало в носу, он заморгал глазами, схватил со столика папиросы и выскочил на улицу.

– Ты что? – спросила Ольга, выходя следом за ним и присаживаясь рядом на крыльце.

Огурец ничего не ответил, положил ей голову на колени и замер.

В доме у Завьяловых тоже горел свет. За столом сидели Любава и Яков Тихонович. Они ждали Ивана.

А Ивану было страшно возвращаться в деревню – какая новость его там ждет? С половины дороги он повернул обратно. В поле. Бросил мотоцикл, упал на колючую стерню возле кучи соломы, раздвинул жесткие, коротко обрезанные стебли и ухом приложился к остывшей уже земле. Родной и горькой. Это была его земля. Она жила. Даже сейчас, осенью, из нее ясно шел густой гул, будто кровь катила по жилам тугими, размеренными толчками. Без остановки, не зная ни дня ни ночи. Мощному движению не было конца, оно было вечным, как и сама жизнь.

Иван лежал, широко раскинув усталые руки, слушал землю, и ему виделась длинная вереница знакомых людей, ни разу не виденных им воочию, но знакомых. Они возникали и безмолвно шли перед ним: вечные пахари, воины, плотники и ямщики. Шли твердо, сосредоточенно, как ходят только рабочие люди, знающие себе цену. Иван узнавал каждое лицо, как узнавал и старую женщину, шедшую впереди всех, ее длинную, до пят, посконную рубаху, ее белые волосы, рассыпанные по плечам, ее легкую, сноровистую походку. Иван всматривался в знакомые лица и ясно понимал, что все эти люди – отдельные, но крепко зацепленные друг за друга звенья прочной и нерушимой цепи. Она складывается и тянется из года в год, из века в век. И вот сейчас, когда они пройдут, ему надо подняться и замкнуть последнее звено. Замкнуть, зная, что живет он не только свою собственную жизнь, но еще и вмещает в себя сотни других жизней, прожитых до него, их радости, горести и неосуществленные надежды. Кровь ушедших бродит в нем. Значит, не напрасным и не зряшным был путь, пройденный до него, и надо сделать все, чтобы твои помыслы, твои беды и радости отозвались в тех, кто пойдет следом.

Короткие минуты длилась эта картина, похожая не то на сон, не то на явь. Но Иван нисколько не удивился ей. Он ждал ее. Ждал, чтобы постигнуть самый высокий, самый затаенный смысл той работы, которую он делал на земле.

Он поднялся, завел мотоцикл, и длинный жесткий луч фары просек белесую дымку, поднимающуюся над полем, прямо лег на маленький неубранный клочок пшеницы. Иван катил мотоцикл вперед, жесткий луч тоже продвигался вперед, и, когда он достиг края неубранного хлеба, Иван остановился. Стоял и смотрел. Завтра взревут моторы, и здесь останется лишь рыжая стерня. Завтра…