Текст книги "Морок"

С тревожным ожиданием – неужели опять впустую? – Иван включил мотор. Услышал надсадное чиханье железного нутра, не удержался и выругался. Но мотор выправился, загудел свободно и равномерно. Иван прислушался, облегченно вздохнул – кажется, в порядке. Сделал по двору мастерской несколько кругов и поставил свой комбайн в одну линейку с другими. Шабаш. Хоть завтра в поле. А две недели пропали. Нынче Ивану выделили новый комбайн, а он оказался с заводским браком, и пришлось до последнего винтика разбирать, а потом собирать двигатель. Хорошо, мужики помогли, а то бы один ковырялся до морковкиного заговенья.

Теперь все комбайны, помытые, смазанные, стояли друг подле друга, а их хозяева сидели на лавочке возле бочки с водой, врытой в землю, покуривали и слушали Огурца. Тот, как всегда, солировал, без передышки палил анекдотами и без устали размахивал руками, помогая ими тогда, когда не хватало слов. Никто не торопился расходиться по домам. В эти августовские дни, последние дни перед уборкой, мужиков тянуло на разговоры. Знали, что потом будет не до них, и наговаривались про запас.

Огурец неожиданно на полуслове осекся, показал пальцем на подошедшего Ивана и повернул разговор, как он любил выражаться, на сто восемьдесят.

– Во, Ваньша у нас в институте учится, растолкует. По всем высоким материям и политэкономиям.

– Чего тебе? – усмехнулся Иван. Он уже догадывался, что Огурец хочет разобраться в какой-то глобальной проблеме. На него такое находило. И чаще всего в те моменты, когда у самого Огурца в жизни что-то не ладилось. «Опять с Ольгой поругался», – уверенно подумал Иван, но виду не подал.

– Не мне, а нам, – Огурец широко раскинул руки и величаво показал на Федора Прокошина и Вальку Нифонтова, сидевших рядом, – народ с задних мест интересуется. Недоумевает по одному поводу. Делали твой комбайн на заводе. Колхоз за него гроши выплатил. Так? Выплатил и начал ладить по новой. И опять же гроши выкладывать. Одних электродов вон беремя сожгли. Объясни, как такая лавочка по науке называется?

Огурец приподнялся и приставил палец к груди Ивана. С таким суровым прокурорским видом, словно его лучший друг и был больше всех виноват в организации лавочки. Иван не любил подобных разговоров, похожих на сказку про белого бычка, знал, что они так разговорами и останутся. А слов без дела он не признавал.

– Халтурой называется. Понятно? Ты в прошлом году в Чистом углу напахал, как свинья наковыряла, а теперь будем молотить – душу вытрясет. Знаешь, сколько зерна потеряем? А работяга в городе за молоком стоит в очереди. Ты про него думал, когда свинорой устраивал? И он про тебя так же. Заимообразно. – Чем больше Иван говорил, тем больше начинал сердиться. – Права ты уже качать научился, а работать – нет.

– Эээ, Ваньша, я тебе проблему выкладываю, а ты ее на личность сваливаешь. Не можешь в существо вникнуть. Хреново, видно, в институте учишься.

– Чего завелся, тоже мне деятель! – Федор Прокошин все проблемы решал по-своему. – Езжай на завод, погляди, потом нам расскажешь. Пристал как банный лист. Откуда он, Ванька, знает!

Спорить с Федором Огурец не стал. С этим мужиком спорить было бесполезно. Если он так решил, значит, так оно и есть. Решил, например, что начальству доверять ни в коем случае нельзя, а доверять можно лишь самому себе, и разубедить его в обратном никто не мог – хоть лоб расшиби.

К своим сорока годам Федор нашел ответы на все случаи жизни и жил спокойно. Работал так, что рубаха дымилась, обихаживал свой большой аккуратный дом, по праздникам гулял с соседями и в силу своего тяжелого несговорчивого характера обязательно с кем-нибудь ругался. Еще нарожал пятерых ребятишек, он так и говорил про себя – нарожал. Когда его в шутку спрашивали, зачем такой выводок, ведь нынче обходятся одним-двумя, Федор невозмутимо отвечал:

– Так я, поди, с бабой живу.

И все вопросы исчерпаны.

– Вон Яков Тихонович идет, – подал голос Валька, самый молодой из четверых. – Он вам проблемы сразу разъяснит.

Валька улыбнулся тихой, извиняющейся улыбкой. Такая привычка у него была – говорить, улыбаясь.

По машинному двору торопился Яков Тихонович. В старых кирзовых сапогах, в легоньком пиджаке, он мало походил на бригадира, но мужикам именно это и нравилось. Слушались его беспрекословно, а крикливые разносы, которые он мог устроить любому и в любое время, сносили терпеливо.

– Загораем?

Яков Тихонович примостился на скамейке, сдернул кепку с головы, вытер ею потный лоб и, не дожидаясь ответа на первый вопрос, задал второй:

– Как комбайн?

– Комбайн, шеф, как часики. Только вот у меня вопрос. – Огурец по новой изложил свой вопрос, а заодно и ответ Ивана, правда, про Чистый угол умолчал.

– Мудрецы! – закипятился Яков Тихонович, словно ему наступили на больную мозоль. – Заимообразно! Несообразно! Руки надо отрывать за такую работу! Привыкли теперь – тяп, ляп… и с глаз долой! А надо не мудрить. Напортачил – оставайся без зарплаты. Все! Тогда бы почесались.

– Ты сам-то многих без зарплаты оставил? – спросил Иван.

– А у меня руки связаны. И ты не подначивай. Я его лишу, а на меня и прокурор, и профсоюз, и кака только холера еще не окрысится. Пока там не поймут, – показал пальцем наверх, – что пора гайки закручивать, толку не будет.

– Да что мы за народ такой! – разозлился Иван. – Чуть чего – пальцем в небо – там! А вот тут, у себя под носом, а? Может, беспорядок у нас начинается?

– Ну ладно, – Федор поднялся. – Это вы дома доругаетесь. Тихоныч, когда в поле?

– Дня через два, думаю. А тебе, Иван, так скажу: накрутишься нынче со своим звеном, поглядим, как заговоришь.

– О, черт, вас не переслушать!

Федор поднялся с лавочки и пошел домой. Широкий, угловатый, похожий на комель большого дерева, он и издали внушал невольное уважение своей несокрушимостью.

– Поглядим, как заговоришь, – повторил Яков Тихонович. – А то мы мастера со сцены чудеса показывать.

Иван не ответил. Он прутиком рисовал на земле чертиков. Аккуратных таких чертиков с витиевато закрученными хвостиками. Я в рай, а черти за штаны – к нам давай. Кто же так говорил? А, председатель колхоза Вениамин Павлович, Веня, как его называли за глаза. Тогда, после собрания, уже вечером, он приехал к Завьяловым, где отец с сыном крупно переругались и сидели по разным углам. Яков Тихонович до сих пор не простил сыну той выходки. «Ишь ты, правдолюбец выискался, – кричал он, – ишь ты какой хороший. Встал и положил на всех с прибором. А что мы план по хлебу выполнили – забыл! А что у нас с машинами вечная катавасия – тоже забыл! Выходит, по-твоему, раз погода нас прижала, то людям уже и доброго слова не скажи. А люди по ночам работали!» Короче говоря, наругались всласть. И когда в избу вошел председатель, говорить уже ни о чем не хотелось. Он закрыл за собой дверь, остановился на пороге, внимательно оглядел Завьяловых и сразу определил:

– Поругались? Ничего, Яков Тихонович, почаще нас надо встряхивать. Правильно, Иван Яковлевич. Ну, а теперь давайте спокойно, без крику потолкуем.

Долго они толковали в ту ночь, до самого утра. И мирились, и снова ругались, но в одном сошлись – механизатор нынче на земле, как поденщик. Вспахал – получил, посеял – получил, а выросло что или засохло – дело десятое. И нет никакого другого выхода, кроме одного – ставить человека в зависимость от земли, от урожая, который она дала. Для начала решили создать звено и опробовать его на уборке. Звено с одним результатом и с одним котлом заработанных денег. Если получится, на будущий год увеличить это звено и отдать ему всю землю и всю технику. Если получится… Пока же еще ничего не известно и будущая уборка как в тумане. Что она принесет?

Иван продолжал рисовать чертиков и даже не заметил, как ушли отец и Валька. На скамейке остался лишь один Огурец. Сдвинув на лоб легкую белую кепку, захватанную мазутными пальцами, он с кислым видом оглядывался по сторонам. Следа не осталось от недавней веселости.

«Точно, с Ольгой скандал», – окончательно убедился Иван. Он хорошо знал своего дружка и не сомневался: скандал мог случиться лишь по одной причине: Огурец сорвался на сторону. Такой он был ухарь – ни одну приличную юбку не пропускал мимо. Если это становилось известно, Ольга сматывала в узелок вещички, брала за руку дочку и уходила к своим родителям. Огурец искренне каялся, переживал, становился перед женой на колени и мог даже пустить слезу. В конце концов вымаливал прощение, Ольга возвращалась домой и тогда в деревне (да что в деревне – в округе, в районе!) не было идеальней мужа. Мелким бесом рассыпался он перед Ольгой, пылинке не давал упасть. А потом вдруг, ни с того ни с сего, снова уходил на отхожий промысел, и – плохо играло, начинай сначала.

– Ты чего такой кислый, поганых грибов наелся?

– Помоги, Ваньша. В последний раз. Моя опять к своим старикам удула.

– Ну, знаешь…

– Да не было ничего, Ваньша, во, крест. Еду из райцентра – стоит бабенка на выезде с чемоданом. Я ведь не жлоб, чтоб на пустой машине и мимо. Довез до Шашурова. Спасибо, до свиданья. Чисты, как поцелуй младенца. Доложили, заразы! А Ольга к старикам упорола. Ваньша, поговори, а? Последний раз. Она только тебя и слушает.

– Ты хоть мне не заливай.

В смиренной позе кающегося Огурец долго стоять не мог. Плюнул, крутнулся на одном месте, полез в карман за папиросами. Все у него делалось и получалось по-своему, по-особому, не так, как у других. Он даже закуривал лихо и с удалью – щелкал большим пальцем по пачке, и папироса залетала ему в рот. Прикурил, оглянулся, словно боялся, что их подслушают, снова попросил:

– Ваньша, будь человеком.

– Ладно, пошли.

Ольгины родители жили на другом краю, и друзьям пришлось топать через всю деревню. Встречные бабы были, как обычно, в курсе дела и провожали их понимающими улыбками. Над друзьями бабы посмеивались, а Ольге втихомолку завидовали. Взбрыкивал Огурец не часто, а в остальное время носил жену на руках. В самом прямом смысле. Подхватывал полнотелую, пышную Ольгу и кружился с ней по избе. А то сажал ее в передний угол, не позволял вставать и сам мыл полы, варил ужин, кормил кашей дочку и доил корову. Наверное, за это и прощала его Ольга, ну, и за то, что он вообще такой, Огурец, нельзя на него долго злиться.

Улица кончилась Дальше околица. Дом Ольгиных родителей последний, его едва видно за зеленой листвой высоких, разлапистых тополей.

– Ну, ты иди. – Огурец подтолкнул Ивана к калитке. – Я тут пока, на лавочке.

Иван сделал зверское лицо, показал ему кулак, толкнул калитку, вошел в ограду и столкнулся с Ольгой. Она развешивала после стирки белье. Полная, статная, с приветливыми ясными глазами, Ольга была так мила в своем стареньком коротковатом платьице, такой домашностью и уютом веяло от нее, что Иван не удержался и про себя выругал Огурца: «Балбес! От такой женщины на сторону бегать!»

Ольга степенно повернулась на стук калитки, сразу нахмурилась, но, увидев, что Иван один, что следом не тащится ее благоверный, улыбнулась.

– Гостей принимаете?

– Не всех. Проходи, Ваня. С работы? Хочешь молочка?

Не дожидаясь ответа, направилась в летнюю кухню, вынесла литровую банку молока и стакан. Глядя на нее, Иван еще раз молча выругал Огурца. При такой красавице…

– Ольга, я вот…

– Пей молоко сначала, потом будешь уговаривать. Опять этот потаскун послал. Надоел! И знаешь, самое обидное, всех окрутит, всем пыли в глаза пустит. Мать родная и та… Знаешь, что говорит? От хороших баб, говорит, мужики не бегают. Прошу отца, чтоб машину забрал, у того свое – зачем я ее покупал, если она в гараже будет ржаветь. Как же, Лёне плохого нельзя делать, а дочери родной, выходит, можно.

Ольге надо было выпустить пар, выговориться. Иван пил молоко и внимательно слушал. Он уже заранее знал, что будет дальше. Сколько он их мирит? Лет пять, не меньше. И всякий раз дает зарок – больше не пойду. Хватит. Сами разбегаются, пусть сами и сходятся. Тоже нашли попа-миротворца. Дает зарок, а потом морщится, но отказать Огурцу не может. Не может, хоть плачь.

– Ну, я его проучу, – решительно пообещала Ольга. – Три месяца сроку. Пусть один помается. А ему, Ваня, скажи, что я, мол, ни в какую. Не согласна.

– Скажу, Ольга, обязательно. Спасибо за молоко.

– Пошел уже?

– Дела дома. Ужин надо варить.

– Жениться тебе надо, Ваня. Тогда и ужин варить не будешь.

– На вас глянешь – лучше век холостым.

– Ну, скажешь, Ваня… Не совсем уж мы плохие, – покраснев, поправила его Ольга.

Иван покачал головой и развел руками. Направился к калитке и, закрывая ее, краешком глаза увидел: Ольга стоит на верхней ступеньке крыльца на цыпочках, вытягивает голову, пытаясь увидеть – кто там, за оградой?

Огурец сидел на прежнем месте. Ждал. Вскочил и, забегая вперед, стал заглядывать Ивану в глаза. Спросить боялся.

– Так, Огурец. – В переулке Иван резко остановился. – Мирить мне вас надоело. Больше не подходи. Понял?

– Да это я понял, – досадливо отмахнулся Огурец. – Она, Ольга, что сказала?

– Три месяца карантина. Но учти: еще раз соскочишь с зарубки – так отметелю, не до баб будет.

– А я виноват! – Огурец обиженно крутнулся на одном месте, сорвал с головы и скомкал в руке кепку. – Сам не знаю, чего во мне находят! У них же, у баб, своя философия! Ты глянь на меня, на красавца, – килограмм костей да метр кожи, огурец худосочный. А вот кидаются. Ни одну силком не брал. А? Чего во мне такого особенного? Не знаешь? И я не знаю. А страдаю!

– Ладно, страдалец! Я домой. Но учти: терпенье у меня лопнуло.

Огурец вздохнул:

– Все учат бедного крестьянина. А понять никто не хочет.

И пошагал домой. Походка у него была бодрая.

«Жук навозный», – сердито подумал Иван, глядя ему вслед.

Незаметно, со стороны, Яков Тихонович любил наблюдать за сыном. Внимательно приглядывался к его уверенной, развалистой походке, к его большим рабочим рукам, в которых горело любое дело, к высокой, плотно сбитой фигуре, приглядывался и вспоминал себя молодым. Внешне сын был похож на отца. А вот характер материн – сдержанный, все в себя прячет. Но за внешней легкостью и кажущейся податливостью, хорошо знал Яков Тихонович, таились упорство и внутренняя сила. В иные моменты такой характер становится кремнем. Ни испугать, ни переделать. Яков Тихонович на себе испытал. По молодости, был такой грех, начал прикладываться к рюмке и однажды, по пьяной лавочке, хотел поучить Галину, толком и сам не знал за что. Но не успел и шага сделать, во дворе дело было, как увидел перед глазами вилы, показавшиеся ему очень большими и черными. Свистящий шепот выбил из головы хмель: «Шагнешь – проткну». Уже совершенно трезвыми глазами вгляделся в лицо Галины и понял: проткнет. После того памятного случая не то что руку – голоса не поднимал. И перестал без меры заглядывать в рюмку.

Да, характером сын пошел в мать. Завели с ним недавно разговор о Любаве – была у Якова Тихоновича тайная надежда остепенить сына. Хотел спокойный, разумный подход найти. Но вместо этого начал горячиться, а когда он, основательно истрепавший свои нервишки за долгие годы бригадирства, начинал горячиться, – переходил на крик и слов особо не выбирал. Распалившись от обиды за сына – такой парнина по какой-то б… сохнет! – он так Любаву и назвал, и еще кое-что добавил. Теперь уж и не вспомнить – что. Но сказано было доходчиво и выразительно. На Ивана, когда он услышал, страшно глянуть: глаза налились кровью, кулаки белые, а сам дергается, словно к нему ток подвели. Яков Тихонович не на шутку испугался. Но Иван стерпел. Выскочил из избы, отдышался на крыльце, успокоился, а когда вернулся, предупредил:

– Батя, еще раз так о ней скажешь, я тебе не сын.

«Ну порода, – почесал затылок Яков Тихонович. – Точно: яблоко от яблони…»

Больше разговоров о Любаве не заводил. Пусть Иван сам решает. Не маленький. Да и то сказать – в сердечных делах нотациями не образумишь. Но про себя Яков Тихонович продолжал называть Любаву теми словами, каких она, по его разумению, заслуживала. Вильнула подолом, изломала парню жизнь, а теперь снова, да ладом, любовь закрутила. Нет, что ни говори, а толку от бабенки не будет.

Яков Тихонович со вздохом поскреб лысоватый затылок и, отвлекаясь от своих мыслей, снова стал глядеть на сына. Иван в летней кухне хозяйничал у печки. Само собой получилось, что после смерти матери женские дела он взял на себя. Справлялся быстро, ловко, словно тем и занимался всю жизнь, что варил, стирал белье да убирал в избе. Радоваться да любоваться бы, глядя на сына, если бы не чертова баба. Тьфу ты, язви в душу, опять… Яков Тихонович плюнул и закашлялся.

– Батя, бросай курить.

– Да тут не табак, тут другой табак.

– Какой еще?

– A-а… Давай ужинать. Как савраска по полям седни, аж живот подвело. Хлеба нынче, я тебе скажу, загляденье…

Договорить он не успел. Стукнула калитка. Стукнула громко, уверенно, словно хозяин заходил на свой двор. Это был Федор Прокошин. Он молча прошел в летнюю кухню, где сидели хозяева, молча подвинул себе табуретку, с писком придавил ее и широко расставил ноги в старых домашних тапках со стоптанными задниками. Обвел взглядом Якова Тихоновича, Ивана и безо всяких предисловий – Федор не любил и не умел много говорить – выложил:

– Иван, скажи, можно из вашего звена выйти или нельзя?

– Подожди, Федор, не понял.

– Кого тут понимать. Думал и решил – не с руки мне там. Вот и спрашиваю – можно выйти или нет?

Иван растерялся, не знал, что ответить, – так неожиданны были и приход Федора, и его вопрос.

Яков Тихонович не удержался, взвился:

– Нет, ты глянь на его! Завтра в поле, а он надумал. А раньше, год почти целый, где был?

– На работе, дома был. Ты, Тихоныч, не шуми. Не подходит мне звено. Сам посуди. Ну, Иван, ладно, Ленька тоже мало-мало соображает. А Валька? У его ж за спиной надо стоять и глядеть в оба глаза. А деньги поровну. А у меня их пять короедов – все есть хотят. Короче, мне общее хозяйство боком выходит. Один я больше заработаю. Так можно или нет выйти?

– Федор, ведь говорили – за квалификацию тебе доплата, уравниловки нет. Пойми, ведь надо же когда-то за землю браться всем…

– Погляди, погляди на его! – никак не мог успокоиться Яков Тихонович. – Дожились, бляха-муха! Да ему по новой надо коллективизацию проводить!

– Да не шуми ты, Тихоныч. Я спрашиваю – можно или нет? Как-никак обещал. А если б не обещал, я бы и спрашивать не стал.

Иван лихорадочно искал ответ. С одной стороны, без Федора, самого опытного, придется туго, с другой – как с ним работать, если у него уже сейчас такое настроение.

– Нет, нельзя! – отрезал Яков Тихонович. – Я, как бригадир, запрещаю. Поздно, все расписано, все составлено. Иди к председателю, проси у него.

Яков Тихонович, конечно, хитрил, но в то же время и знал, чем взять Федора. Не пойдет тот отказываться от своего слова. Это для него все равно что через себя перешагнуть.

– На нет, как говорится, и суда нет.

– А раньше, раньше где был? Про что думал?

– Быстро, Тихоныч, только кошки любятся. Нынче отработаю, а на будущий год – шабаш. Пошел я.

Федор тяжело поднялся и тяжело направился к калитке. Его сильные короткие ноги крепко подминали густую траву в ограде. По-хозяйски закрыл за собой калитку, натянул на глаза кепку, сунул руки глубоко в карманы и подался домой. Даже не оглянулся.

Яков Тихонович, забыв об ужине, крутился на летней кухне между столом и печкой, похожий на взъерошенного, задиристого петуха, матерился. Иван запивал молоком жареную картошку, помалкивал. Ему ни о чем не хотелось говорить. Он знал: таких, как Федор, надо убеждать делом. А разговоры… Это так, для перекуров.

– А ты что молчишь? Новый труженик деревни.

Про Ивана не раз писали в районной газете, и всякий раз называли его новым тружеником деревни. Яков Тихонович, когда был злой, тоже так его называл, с издевкой. Сын в долгу не оставался. Об отце тоже не раз писали в газете.

– А что я вам должен ответить, уважаемый хозяин деревни Белая речка?

– Ты же первый глотку за это звено драл. Забыл? Забыл, как вы тут с Веней ночью расписывали?

– На память пока не жалуюсь.

– А чего как воды в рот набрал? Вякнул тут при Федоре и замолк?

– Да зря ты. Отпустить его надо было.

– Ну… – Яков Тихонович даже задохнулся. – Ну, знаешь! Зачем тогда людям мозги морочил?

– Неужели трудно понять? Не нужен он мне, если из-под палки в звено… Один скандал.

– Вот теперь и расхлебывай. Вылез на трибуну, навякал, вот теперь и расхлебывай. А завтра Валька с Ленькой придут отказываться.

Яков Тихонович присел, крупным глотком хватнул из кружки чая, обжегся, выплюнул, бросил кружку, поддал ее сапогом и выскочил из кухни. Иван спокойно ел. Он давно привык к отцовским выходкам. Яков Тихонович скоро остынет, угомонится и, виновато улыбаясь, вернется. Так оно и случилось. Отец вернулся, подобрал кружку, сел за стол, подвинул себе поближе сковородку с картошкой, смущенно пробормотал:

– Нервишки, мать их, совсем разболтались. Ты тоже, ухарь, нет, чтобы помолчать.

– Я же молчал. Сам говорить заставил.

– Опять заводишь?

– Ешь, ешь давай. Я поехал.

Когда на улице затрещал мотоцикл, Яков Тихонович сердито бросил ложку.

– От же курва! Надо ж так парня приворожить!