Текст книги "Морок"

Глава шестая

1

За ранним завтраком, подавая Федору на стол, жена рассказывала о ребятишках, о всех событиях, что случились в большой семье за вчерашний день. Событий было много. Сорванцы без дела не сидели. Старший чуть не до слез довел молодую учительницу.

– На уроке баловался?

– Кого там! У них урок какой-то – господи, из памяти вышибло! – ну, призывала она их в деревне оставаться и тут работать. А наш оболтус знаешь, чего он ей наговорил?

– Ну.

– А он ей говорит: вы, говорит, Вероника Степановна, сами ждете не дождетесь, когда у вас отработка после института кончится да когда вы чемодан соберете. А нас агитируете. Вроде какое она право имеет. Я, говорит, и без вашей агитации пойду с отцом работать. А вы, говорит, формализмом занимаетесь. Шпарит, как по-писаному. Научили на свою голову.

– Силен, бродяга. А еще чего?

Другие события были не столь важными: двойка по математике, порванные штаны, синяк под глазом и понос у самого младшего – старшие перестарались, угощая своего любимца ранетками.

– А сама-то как? – Глаза у Федора потеплели, и улыбка, редкая гостья на его лице, тронула губы. Тяжелой грубой ладонью он дотронулся до большого, взбугрившегося живота жены. – Скоро?

– Если по срокам, так дней через десять. Как тут без меня будете, сам на работе.

– Управятся. Старший организует. Тяжелого только не таскай.

– Да знаю, ученая. Я вот что, Федя, ты не сердись только, послушай…

– Ну.

– Нифонтиха вчера в магазине… ругается на вас. Не растолкуют ничего толком, не покажут, а только орут да злятся, что он заработать не дает. А парень весь извелся, аж с лица спал. Грозилась к председателю пойти, а если нет – в город, говорит, отправлю, в шею вытолкаю.

– Так. Ясно. Это Валька ей говорит или Нифонтиха сама придумала?

– Он-то как раз молчит. Вы бы уж, Федя, как-нибудь… парнишечка ведь.

– В советах не нуждаюсь. Сколько раз говорить?

Федор был уверен: если жена начнет давать советы или – не приведи бог до такого дожить! – командовать в доме, тогда это будет не дом, а черт знает что. И, любя свою жену, помогая ей, много воли не давал, держал в руках.

– Так. Ясно, – еще раз повторил Федор, поднялся и стал одеваться. Жена молча подала ему чистые портянки, пиджак, фуражку. Уже у двери, взявшись за ручку, Федор оглянулся. – Ты это самое, Татьяна, поосторожней тут, с грузом.

– Ладно уж. – Татьяна улыбнулась ему, как улыбалась каждый раз, провожая на работу. – Поберегусь.

В это же самое время завтракали и в доме Нифонтовых. Точнее, завтракали только Анна Акимовна и Валька. Хозяин, Гриша Нифонтов, – хоть и дожил мужик до седых волос, а все Гриша, – тыкал вилкой в яичницу, отковыривал маленький кусочек, подносил ко рту, морщился, передергивался и клал обратно на сковородку. Рука у него мелко, как заведенная, дрожала. Гриша жестоко страдал с похмелья, и от одного вида еды ему выворачивало нутро. Был он на несколько лет моложе своей жены, но рядом с ней казался совсем стариком. Во рту дыры от выпавших зубов, небритые щеки обвисли, глаза с мутной белесой пленкой и красными прожилками.

Валька на отца старался не смотреть и ел быстро, торопливо, словно за ним гнались. Хотел побыстрее убежать из дома. Он знал, что произойдет дальше. Мать будет долго ругаться и кричать на отца, а он будет молчать и морщиться от похмельной тряски и ждать удобного момента, чтобы проскользнуть к двери и увеяться к магазину. Если там ничего не обломится – поплетется на работу, а если попадет хоть капля – явится домой только вечером и на развезях. В слюне, в соплях, будет жаловаться и плакать: «У меня судьба такая… судьба обидела. Да, обидела, сука, Гришу Нифонтова».

Когда на улице тепло, он ночует в сенках на старом матрасе, постеленном в углу, когда холодно – забирается на печку, а иной раз и совсем не приходит, отлеживается в конюховке. Вечером Анна Акимовна не говорит ни слова, копит до утра. Вальке противно смотреть на похмельного отца, брезгует и одновременно, до слез, жалеет. Не раз предлагал матери отправить его на лечение, но она и слушать не хочет: «Еще чего! Больного нашел! Пусть вон на ферме вкалывает, там пусть лечится!»

С пьянством мужа она боролась по-своему. Добивалась, чтобы Гришу вызвали в колхозную контору и чтобы председатель или парторг сняли с него стружку. Начальства Гриша страшно боялся. После очередного вызова бросал пить, держался месяц-другой, не больше, и все начиналось сначала.

Валька давно заметил: у матери нет к отцу никакой жалости. Когда он однажды сказал ей об этом, Анна Акимовна отрезала:

– Слезами моя жалость вышла, до капельки!

Вилка в трясущейся руке отца дробно выстукивает по тарелке.

– Не звякай, дай хоть поесть спокойно!

Вот оно, пошло-поехало! Валька вскакивает из-за стола и уже на ходу допивает чай.

– Валентин, подожди, – остановила его Анна Акимовна. – Задержись на минутку, ничего там без тебя не сгорит. Поговорить надо, а то опять до ночи.

Валька останавливается у порога, мнет в руках кепку. Он с детства был приучен матерью к послушанию и не научился ей возражать.

– Алексей письмо прислал, пишет, что у них трактористы нужны и заработки хорошие, опять же – жилье на первый случай есть. А самого его, пишет, бригадиром поставили.

– Мам, ну недавно же говорили. Не хочу.

– Пыль глотать хочешь! Или вот спиться, как папаша? Этого хочешь? Да кака тебя холера тут держит?

Валька молчал, теребил кепку. Он хорошо понимал мать, он вообще умел понимать других людей, догадывался, что у них на душе и почему они делают так, а не иначе. У матери было мало светлых дней, она боится, что и на его долю выпадет то же самое. Не знает, что работа может быть не только тяжелой, но и радостной, такой, какой она была вчера, когда Валька почувствовал себя равным со всеми, когда он, счастливый от упорства и единого порыва, молча пел песни. Не понимает. И боится, что Валька, как и отец, начнет пить. Наивно уверена, что город надежнее убережет его от беды. Нынешней весной, когда сосед уходил в армию, Валька был на проводах, страшно переживая, что провожают не его, сидел вместе с другими гостями за столом и вместе с другими поднял первую рюмку за хорошую службу. Вдруг словно укололи. Поднял голову. Мать смотрела на него остановившимися глазами. В них был такой страх, что Валька невольно поставил рюмку на стол.

– Куда ты парня выпихиваешь? Не хочет, и не надо.

– А, заговорил, забулдыга несчастный!

Валька, чтобы не слушать, выскочил на улицу.

2

Иван удивлялся – когда отец спит? Вчера легли за полночь. Утром поднялся – его уже нет. Приехал на поле – он здесь. Поглаживал рыжие, прокуренные усы, похмыкивал, украдкой поглядывал на сына, оттягивал приятный момент. Но долго не выдержал.

– Сполнил, товарищ командир, как обещал. Принимай механизм.

С гордостью показал пальцем на сварочный аппарат. Новенький, с яркой, еще заводской краской. Рядом стояла тракторная тележка. Иван заскочил на колесо, заглянул. Там были аккуратно разложены запасные части, инструмент и даже лежали стопкой несколько пар брезентовых рукавиц.

– А, как теперь говорят, полный технический сервис.

Яков Тихонович ожидал от сына удивления и радости. А Иван невольно сравнивал этот сервис с тем, что видел в прошлом году в одном из пригородных хозяйств, куда их, студентов-заочников, возили специально. Там у каждого звеньевого была рация. Случится поломка – связываются с мастерской, и через несколько минут машина техпомощи со слесарями уже на полосе. Черт возьми, а он должен радоваться простой сварке!

От внимательного взгляда Якова Тихоновича не ускользнуло раздражение сына, и он взвился:

– Нет, вы на его гляньте! Он еще и морду воротит! Тебе, может, Сельхозтехнику целиком приволочь. Мы, понимаешь, с председателем бились, бились, а он еще и морду воротит!

Иван отмалчивался. Начинать утро с шума не хотелось, а особой радости, как ни старался, он изобразить не мог. Понимал, конечно, каких трудов стоил отцу и председателю «сервис», но радоваться вчерашнему дню не мог.

Обиженный Яков Тихонович долго бы еще отводил душу, но ему помешал Огурец. Он приехал сегодня на «Жигулях» – тещу с утра пораньше отвозил за грибами, – открыл дверцу, выскочил и начал хохотать. Укатывался до слез.

– Гляди, парень, родимчик хватит.

– Точно, дядь Яш, хватит. – Огурец едва отдышался. – С нашим населением не только родимчик, а чо-нить ишшо похрушше хватит. Дед Евсей подает тебе, дядь Яш, сигнал «SOS» – спасите мою душу. И наши тоже, а то без обеда останемся.

– Да скажи толком!

– Бабка на работу не пускает. Там у них сраженье, как на Курской дуге, танковое. Тебя звал на выручку.

Евсей Николаевич действительно попал в беду. Рано утром бабка обнаружила у него под травой в телеге предметы женского туалета, как выражался Евсей Николаевич, рассказывая Огурцу. Недолго думая сгребла их, тигрицей влетела в избу, и предметы сердито загуляли по лицу сонного еще Евсея Николаевича. Вставить хоть слово было невозможно – бабка не слушала. Заперла на замок и сказала, что пойдет искать на него управу в сельсовет.

Комбайнеры могли остаться без обеда.

– Давайте, мужики, жмите, а я на выручку.

– А дед-то какой лихой! – Федор расхохотался.

– Дед как дед. – Яков Тихонович направился к своей кошевке. – Пошутил кто-то. Шутка только дурацкая. Давайте, мужики, давайте, некогда стоять.

Подстегивая Пентюха, он уехал. Мужики расходились по комбайнам.

Новый день занимался над неубранным рабочим полем. Стояла тишина. В такую минуту, если подойти к березовому колку, замереть и придержать собственное дыхание, то можно различить легкий стук, с каким первые листья, задевая за ветки, опускаются к земле. Все в конце концов опускается к земле: и березовый лист, и железо, и люди. Рождаясь, рвутся вверх и даже улетают, но где бы ни парили, в какие бы заоблачные выси ни поднимались, последний путь один-разъединственный – к земле. Она тебя выкормит, она тебя поднимет, она же тебя и примет в положенный срок.

А все-таки жаль было разбивать тишину и хрупкий осенний воздух. Но надо. Ударила тугая, грохочущая волна и подмяла под себя округу.

Федор уже прочно уселся за штурвалом, когда вспомнил, что хотел поговорить с Валькой, сказать ему, чтобы Нифонтиха зря языком не трепала, а он бы ей не жаловался. «С нами шибко не цацкались, – хотел сказать Федор. – Посадят на механизм, и дуй. А для учебы курсы есть. Сам соображай. И поменьше баб слушай».

Но мотор комбайна уже работал, и спускаться с мостика не хотелось. Федор решил отложить разговор до удобного случая.

А Валька думал о Федоре. Боялся, что случится поломка и снова придется звать на помощь, а Федор снова будет ругаться. От одного его взгляда, в котором так и читалось: взяли тут тебя на мою шею… Вальке становилось не по себе и хотелось исчезнуть. Вот если бы Федору понадобилась помощь, а еще лучше, если бы что-нибудь случилось. Вот загорелся бы у Федора комбайн, а Валька бы вытащил его из огня… Представив, как бы это было внушительно, Валька сам себя остановил: «Ты что, сдурел, пожара захотел. Ну, додумался».

Нет, не надо ждать особого случая и надеяться на не го. Надо просто работать, гонять и гонять комбайн от одного края поля к другому, и убирать хлеб, и крепче становиться на ноги.

3

На дверях красовался большой замок. Яков Тихонович спустился с крыльца и постучал в окно. В окне показалось растерянное лицо Евсея Николаевича. Он горестно кивал головой и разводил руками. Ничего, дескать, не поделаешь, заперли.

– Старуха-то где?

– Ушла, Яша, закрыла, как арестанта, и ушла.

– Кто обед-то повезет? Мужики без обеда останутся.

Евсей Николаевич снова безнадежно закивал головой. Яков Тихонович молчком выругался. Бросай сейчас все дела и вызволяй старика. Как в той присказке – и швец, и жнец, и на дуде игрец. Никакая закавыка в деревне без него не обходится, и каждую из них он должен разогнуть по совести и по уму. «Чтоб вас мухи заели!» Но ругайся не ругайся, а надо идти искать старуху.

Яков Тихонович сделал рукой знак Евсею Николаевичу, чтобы тот не рыпался, сидел и ждал, а сам отправился на поиски, внутренне подбираясь, как перед вызовом к начальству. Огонь, а не старуха была у Евсея Николаевича. А вот и сама, легка на помине. Топает по улице, направляясь к своему дому. Яков Тихонович закурил и удобно уселся на лавочке – знал, что разговор предстоит длинный. Но на этот раз ошибся.

Старуха даже не глянула на него, даже «доброго здоровья» не обронила, не сбиваясь с быстрого шага, прошмыгнула мимо, достала из кармана фартука ключ и отомкнула замок.

– Евсей! – заблажила она. – Ты пошто мне ничо не сказал?! Эти свистушки над тобой посмеялись!

– А ты много слушала?! Налетела, как танк, рот открыть не дала.

Но старуха привыкла, чтобы последнее слово все-таки оставалось за ней. С ходу переключилась на Якова Тихоновича:

– А ты, бригадир, куда глядишь? Это ж надо додуматься, такие штуки со старым человеком шутить. Ему зимой нынче семьдесят годов будет! И что за народ за бессовестный пошел!

Яков Тихонович не возражал и помалкивал. Как бы дело не испортить. Дождался Евсея Николаевича, посадил его в кошевку и повез на конюшню. По знакомой дороге Пентюх бежал так охотно и быстро, что его приходилось придерживать. Яков Тихонович натягивал вожжи, а сам круче и круче отворачивался в сторону, чтобы Евсей Николаевич не заметил его улыбки, сдерживаемой из последних сил. Но тот был занят своим невеселым рассказом и глядел под ноги.

Вчера, когда он вернулся с поля и сдал в столовой пустую посуду, его попросили съездить на ферму и привезти оттуда две фляги молока. Евсей Николаевич маленько припоздал и приехал, когда дойка уже закончилась, а доярки, дожидаясь машины, сидели и обсуждали последние новости. Незаметно общий разговор съехал в одну сторону – на все лады костерили мужиков. И пьют много, и работают через пень колоду, и дома не хозяева, и вообще ничего толкового от них не дождешься, даже в сугубо мужском деле. Разговор как разговор, и потух бы он быстро. Но Евсей Николаевич послушал и вмешался. Достал из кармана свою мятую тетрадку, куда он мелким бисерным почерком заносил все газетные дискуссии, и начал просвещать доярок. Популярно им растолковывал, что эмансипация ни к чему хорошему не привела, что женщины зачастую сами виноваты, когда хотят быть в семье главными. Чтобы сказанное выглядело убедительнее, он дословно приводил цитаты и этими-то цитатами вконец разозлил доярок. Горластые, как грачи по весне, они подняли такой хай, что Евсей Николаевич сразу спрятал тетрадку в карман и взялся грузить фляги. Когда он притащил вторую флягу, то заметил среди доярок резкую смену настроения. Они уже не кричали и не ругались, а оживленно посмеивались. Но Евсей Николаевич особого внимания не обратил. Бабы! Что с них возьмешь? Он и предположить не мог, что они ему так отомстят.

– Сплю утром, сон такой хороший видел, про что – не помню, а помню, что хороший, сплю, значит, а она давай меня по лицу охаживать предметами, ну и шуму – полная изба.

– Какие хоть предметы-то? – едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, и не поворачивая головы, спросил Яков Тихонович.

– Ну, трусы, да этот… натитник. Новенькое все, с этикетками. Не пожалели, заразы! Пристала – кому это ты подарунчики такие носишь? Глашку Арефьеву, покойницу, и ту вспомнила. А прошло-то уж сорок лет. О, наши тяжкие!

– Ничего, Евсей Николаевич, рассосется.

– Рассосется, куда денется. Ладно, Яша, хватит про это. Насмешил на старости. Давай про другое. Семенное поле-то уберут? Успеют?

– Не знаю. От помощников отказались.

– А парень-то у тебя крутой. Наблюдаю за ним – крутой.

– Жареный петух этого крутого не клевал. То ему не так, это неладно. Честное слово, понять не могу. Вот дай ему все, хошь роди, хошь укради. Сварку достал, радуюсь, а он морду воротит. Не знает, как мы раньше за каждой железкой в мастерскую комбайны гоняли.

– Так, Яша, человек в жизни и устроен, чтобы ему всего мало было. Это ж психология. Если сегодняшним доволен, то в завтрашнее не захочется. Я вот тут недавно вычитал…

Евсей Николаевич полез в карман пиджака за своей заветной тетрадкой и вдруг дернулся.

– Нету! Тетрадку вытащила, холера! Ну разве это жизнь, Яша? Ведь убедилась, что не виноват, так все равно назло сделала, тетрадку вытащила! Яша, разве это жизнь?!

– Не убивайся, новую заведешь.

– Да зачем мне новая! У меня там все записи!

Но вот и конюшня. Яков Тихонович оставил расстроенного Евсея Николаевича и заторопился по своим делам, которых у него всегда было под завязку.

4

Свекровь подкараулила Любаву у конторы. Специально пришла пораньше, уселась на лавочке возле крыльца и решила, что не уйдет, пока не дождется. Любава появилась следом за ней. Как всегда, была порывистой, легкой и быстрой на ногу. Только темные круги под тихими глазами словно невзначай говорили, что жизнь у хозяйки не совсем сладкая. Свекровь оглянулась – не видит ли кто? – и придержала Любаву за руку.

– Погоди, голубушка, не торопись. Потолковать надо.

Любава вздрогнула. Ей хотелось вырваться и убежать. Но она послушно остановилась и ждала, что свекровь будет говорить дальше. Мало она слышала от этой женщины добрых слов, никогда не любила ее и за пять лет жизни под одной крышей так и не смогла с ней хотя бы свыкнуться, но сейчас жалела. Потому и ушла украдкой, чтобы избежать тяжелого разговора, и опять же – из жалости, которая у нее обязательно появилась бы к свекрови. Вот и сейчас покорно остановилась, ждала, хотя прекрасно знала, что ни успокоить, ни утешить ее она ничем не сможет.

Свекровь настойчиво тянула за руку, хотела отойти подальше от конторы, из окон которой уже выглядывали любопытные, ожидая маленького, веселого происшествия. Любава подчинилась. Они обошли контору и остановились возле палисадника под старым раскидистым тополем. Здесь их нельзя было увидеть из окна.

– Что же ты так? Ни слова, ни полслова. Муж ведь он тебе. Головой-то думаешь или нет? – Суровое лицо свекрови дрогнуло, разом обмякло, она заплакала и стала говорить совсем по-другому. – Любушка, я ведь на него жизнь положила, один он у меня. Чего хочешь сделаю, вернись только. Он без тебя с ума сойдет или делов натворит. Любушка, ну согласись.

Свекровь говорила торопливо, захлебываясь, сбиваясь, и держала за руку, не отпускала Любаву. А та искала утешительные слова, но их не было. Молча высвободила руку и молча пошла к конторе, едва сдерживаясь, чтобы не зареветь. Свекровь осталась стоять на месте. Глядела вслед, и лицо ее снова твердело. Становилось прежним – суровым и спокойным. Голос тоже затвердел.

– Ох, пожалеешь! До крови ведь доведешь!

Любава споткнулась, но не остановилась. Как шла, так и шла. Свекровь ухватилась руками за тополь, и если бы Любава оглянулась, то увидела бы, как она сгорбилась, скорбно поджала узкие, поблекшие губы и за какие-то минуты постарела на несколько лет.

«До крови ведь доведешь!» Страшные слова пугали и повторялись в памяти. «Да в чем же я так провинилась! – хотелось закричать Любаве. – За какие грехи на меня все это свалилось?!» «До крови ведь доведешь!» Разве она хочет этого? Нет! Но ведь может такое случиться? Вспомнила Виктора, неудержимого в злобе, вспомнила его лицо, вспомнила, как он выговаривал, словно плевался, «с-с-с-сволочи!», и у нее перехватило дыханье. Может, все может случиться. А куда ей податься? Куда?

5

Убрать семенное поле до дождя не успели. После обеда Огурец наехал на железяку, торчавшую из земли, раздался противный скрежет, и ножи жатки полетели. Полотно было изогнуто. Огурец со злости пнул железяку, отбил ногу и, прихрамывая, поковылял к сварочному аппарату, тая надежду, что в тележке лежит запасное полотно, но его там не было. За спиной молча остановился Иван. Огурец свистнул, развел руками.

– В мастерскую надо ехать, Ваньша.

– Давай езжай, вези полотно. Попроси Федора, он сварить поможет.

– Ага, разбежался Федор, спит и видит.

– Тебе надо было получше видеть, куда едешь.

Огурец спорить не стал. Уехал в мастерскую. Иван уже махал рукой Федору, чтобы тот остановился. Готовился к перепалке. Федор тяжело спустился на землю, несколько раз согнулся и с трудом выпрямился.

– Спину сводит. Старею, что ли? Чего там у него полетело?

– Полотно у жатки. Варить придется. Сделаешь?

– А что я за это буду иметь? – спросил Федор, снова сгибаясь и выпрямляясь, держась руками за поясницу.

– Спасибо. Больше ничего не обещаю.

– Спасибо для меня слишком много, а вот три рубля в самый раз.

– Слушай, Федор, – Иван вплотную придвинулся к нему. – Слушай, что ты за человек?

– Из такого же теста. Только речи мне не толкай, ладно? Не могу, не обучен за других ишачить. Он коробочку разинул, а я ему помогай. Не, Иван, не. Обижайся не обижайся, это дело не мое. Черт, надо же как спину свело!

– Вчера же ведь договаривались, обещали, что уберем.

– Да не дави ты мне на горло! Я и так вчера отступку от своей натуры сделал. Ладно, думаю, каких железок не будет, свои дам, ну еще что по мелочи – тоже могу. А это – нет! Не могу, понимаешь?! Приучим вот так, они сядут на шею и ножки свесят. Нет, Иван, не дави.

Федор полез на мостик.

Ремонтировать жатку Огурцу помогал сам Иван. Варить ему приходилось мало, и вдвоем они проковырялись почти до вечера. Поработали после этого часа полтора.

Прогноз не подвел. В темноте над полем тихо и вкрадчиво зашуршал дождь. С каждой минутой он набирал силу. В свете фар влажные хлеба, оставшиеся на семенном поле, казались черными.

Комбайны отогнали в деревню под навес. По его доскам гулко и без перерыва барабанили тугие капли.

– Ох и высплюсь седни, – зевая, приговаривал Федор. – За все дни доберу. Что, перекурим на сон грядущий. Ленька, дай папироску.

Огурец лихим щелчком вышиб из пачки папиросу, и она упала Федору на колени.

– Садись, чего стоите.

И только тут Федор догадался, что происходит непонятное. Все молчат. Молчат и не присаживаются рядом. Иван вообще отвернулся.

– А в чем дело, мужики?

– Дело в том, что это поле мы могли бы убрать до дождя. А не убрали, – ответил ему Иван.

Никто ни о чем не договаривался, но вышло само собой, что трое отодвинули от себя четвертого. Федор насторожился. Еще ничего подобного ему не приходилось испытывать в своей жизни. Чтобы его вот так, запросто, взяли и отодвинули. Хотел сказать, что они слишком молоды, что у них еще под носом мокро, но говорить уже было некому. Иван, Валька и Огурец уходили, оставляя его одного. «Ну и пусть топают, не на того нарвались, не побегу», – решил Федор, оставаясь прочно и надежно сидеть на скамейке.

Темная, редко где освещенная фонарями центральная улица Белой речки закисала грязью. Звук шагов получался уже хлюпающим. И лишь это хлюпанье сопровождало Вальку, Ивана и Огурца. Говорить им было не о чем. Семенное поле весной засевали первым, сейчас оставшийся хлеб будет перестаивать, а если дождь зарядит дней на пять-шесть, он начнет осыпаться. И пусть его осталось всего несколько гектаров, но ведь это самый лучший, самый отборный хлеб, какой только вырос на полях вокруг Белой речки.

По домам разошлись тоже молча.

Иван переоделся в сухое, развесил сушить мокрую спецовку и остановился, прикидывая, как бы побыстрее соорудить ужин. Последние дни ему некогда было заниматься домашними делами, и сейчас, оглядывая кухню и комнату, он видел беспорядок, запустение и ту необихоженность жилья, какая особенно бросается в глаза в холостяцких общежитиях. Опускались руки. Лечь бы на кровать, укрыться с головой одеялом и ничего не видеть, не слышать и ни о чем не думать. Особенно об оставшемся хлебе.

На крыльце послышались шаги, волгло зашебаршил дождевик – пришел Яков Тихонович. Он щурился от света, долго раздевался и разувался у порога. И, лишь пройдя к столу, устроившись на лавке, спросил:

– Не управились?

– Сам знаешь, чего спрашивать.

– Да, тут и спрашивать нечего. Обмарались вы, ребята. Прямо скажем – обмарались.

Иван не отвечал. Яков Тихонович больше ни о чем не спрашивал. Они молчком поужинали, улеглись, но Яков Тихонович вдруг соскочил и, поддергивая большие сатиновые трусы, решительно взмахнул рукой.

– Нет, Иван Яковлевич, скажу я все-таки тебе. Терпежа нет молчать.

Иван лениво откинул одеяло, приподнялся на подушке. Не хотелось ему сейчас слушать отца. Владело им в эту минуту полное безразличие ко всему. И еще чувство беспомощности. Словно на глазах горел дом, а под рукой ни ведра, ни лопаты. И оставалось лишь одно – стоять и смотреть.

Яков Тихонович еще раз поддернул сползающие трусы, прошелся по комнате. Видно было, что изо всех сил он сдерживает раздражение, загоняет его внутрь, собираясь говорить спокойно и рассудительно.

– Скажи мне, Иван Яковлевич, хоть один валок вы нынче положили? А? Ни одного! Все напрямую убирали. А почему? Да потому, что хлеб чистый. А почему он чистый? Да потому, что по парам сеяли. А откуда пары? Их ведь нам не дают иметь. План! Засевай, и точка. Сколько ругани было, сколько нервов мы с председателем на пару истрепали! Тебя ни одним боком не коснулось. Тебе уже готовенькое дали.

– Батя, не мое это дело – за пары воевать. Не мое! Ваше дело с председателем. Вы мне – условия, я вам – работу. Что неясного?

– А работы-то твоей нет!

– И условий тоже нет.

– Не пойму тебя, Иван, не пойму.

Тот еще дальше откинул одеяло, вскочил с кровати, следа не осталось от недавнего безразличия.

– А Федора кто воспитал? Кто его воспитал единоличником? Гони гектары, а там хоть трава не расти. А вопрос с техобслуживанием кто до сих пор не решил? Тоже я?

– Ну, единоличником-то и ты был совсем недавно.

Иван осекся.

– И если уж по совести, то и на Федора шибко кивать не надо. Он вам всем троим сто очков вперед даст. Требовать легко. Вынь да положь. Это и дурак может.

Иван шлепнул себя ладонью по лбу и сел на кровати. Его словно озарило. Только сейчас. Понял, чем он так раздражает отца.

– Батя, вот теперь мне все ясно.

– Что – ясно?

– А почему ты мной недоволен.

– Так, интересно.

– Очень даже интересно. До меня только теперь дошло. Ты сам прекрасно знаешь, что я прав. Не манны ведь небесной прошу – положенного. А ты ничего не можешь. Не можешь и злишься, потому что привык – на нет и суда нет. А чтобы оправдаться, говоришь, что я требую слишком много. А я вправе требовать. Ты не думал, сколько надо мной народу сидит, начиная с тебя и выше. Добрая сотня ртов на пару моих рук. И эта сотня ни черта для меня сделать не может.

Яков Тихонович был сражен наповал. Иван прочитал его самые тайные мысли.

– И я тебя без конца буду дергать, чтобы ты дергал председателя, а он – других, чтобы вся эта сотня хоть мало-мало шевелилась. Нет, батя, не будет нам с тобой мира.

– Войну, что ли, мне объявить собрался?

– Ну, это уж слишком громко. Скажем так, по-современному – конфликт. И давай, батя, спать. Ночь уже.

Они снова улеглись. Но долго еще не засыпали, каждый думая о своем.