Текст книги "Русская Швейцария"

III. «Швейцария – самая революционная страна в мире…» Цюрих

«Цюрих – торговый город, который я посещу в сопровождении Бога».

В.Ф. Нижинский. «Дневник»

Сентябрьским днем в час пополудни около лучшей цюрихской гостиницы «Цум Шверт» (“Zum Schwert”) остановился экипаж. Несмотря на то что приехавшие издалека путешествуют инкогнито, мост Гемюзебрюкке полон зевак. Гостей ожидает делегация от городских властей. Но торжественного приема не будет. Князь Северный отказывается встречаться с кем-либо, кроме одного пастора. Получив приглашение от путешественника, Иоганн Каспар Лафатер, проповедник церкви Святого Петра, спешит в гастхауз «Цум Шверт».

Иоганн Каспар Лафатер

Цюрихский пастор прославился умением читать душу и будущее по чертам лица. Гость из далекой страны, совершающий поездку по Европе, делает крюк в несколько сот километров, чтобы задать ему несколько вопросов. На приветственный комплимент, вспоминает Лафатер, Князь Северный «улыбнулся и отвечал неким весьма веселым манером: “Но друг мой, вид всей Швейцарии запечатлен на моей физиономии. Всё то прекрасное, естественное и духовное, что я недавно видел, делает мое лицо сейчас таким оживленным… Если вы сотрете всё это с моей физиономии и сбросите со счета, то останется не так уж много хорошего”».

Гостиница «Цум Шверт». XVIII век

Лафатер записал разговор. Приведем из него небольшой отрывок.

«“Склонен ли я к гневу?”

Я: “Да, монсеньор, и даже в очень высокой степени – у вас, вероятно, есть причина быть настороже…”

Он: “Как вы это усматриваете?”

Я: “По вашим глазам; по цвету их и разрезу их”.

Он: “Это правда; вы правы. – Далее: у меня много темперамента?”

Я: “Много, очень много!.. Вы крайне вспыльчивы, стремительны, бурны”.

Он: “Вы совершенно правы. – Далее: я веселого нрава?”

Я: “Природа сделала вас веселым, ибо вы добродушны. Но вы, должно быть, часто подвергаетесь плохому расположению духа; должны были легко и часто погружаться в ужасную пропасть замешательства – смущения, которое иногда граничит с отчаянием. Ради Бога… не падайте духом в такие мгновения!.. Не делайте в эти моменты никакого шага! Тотчас призовите к себе свою супругу! Обопритесь на нее! Темная грозовая туча вскоре пройдет мимо… Скоро, скоро вы сможете снова воспрянуть, если только ненадолго представитесь самому себе”.

Он казался столь же удивленным, сколь и растроганным. “Ваши слова – не что иное, как истины, и очень важные истины. И всё же это удивительно, как вы всё это так быстро могли увидеть. Скажите мне: откуда?”

Я: “По морщинам на вашем лбу. Вы, должно быть, невыразимо много страдали и боролись. Однако ваше доброе сердце всё пересилило”».

Разговор этот так взволновал Князя Северного, что перед самым отъездом он отводит пастора под руку в сторону и спрашивает:

«“И всё же скажите мне серьезно, не правда ли, у меня отталкивающая, гнусная физиономия?” Я отвечал: “Будьте покойны, монсеньор, прямодушие может жить в любых формах лица… У вас черты лица, в которых покоится счастье миллионов!”»

Павел I

Записанный Лафатером разговор состоялся во время путешествия наследника русского престола Павла Петровича с супругой Марией Федоровной по Швейцарии в 1782 году. До вступления на трон оставалось еще четырнадцать лет. Цюрихский провидец не увидел в морщинах Павла, опасавшегося всю жизнь заговора со стороны матери, что его задушат друзья сына. А может, увидел и не сказал. В доме, где произошел этот странный разговор (Weinplatz, 10), гостиницы уже давно нет, но памятная доска у входа сообщает прохожему, что на протяжении 500 лет «Цум Шверт» была одной из лучших гостиниц города. Здесь останавливались Гёте и Казанова, Моцарт и Лист, аристократы и дипломаты. До сороковых годов XIX века, когда в Цюрихе были построены новые современные гостиницы, здесь останавливались также и высокие гости Цюриха из России, в частности сын лафатеровского собеседника – Александр I.

Через семь лет после Павла, в 1789 году, в Цюрих с той же целью посетить Лафатера и поклониться праху Соломона Геснера, автора знаменитых идиллий, приезжает Николай Карамзин. С Лафатером молодой москвич состоял в переписке, Геснера переводил. Если Павел Петрович провел в городе на Лиммате всего три часа, то его будущий подданный не торопится. В «Письмах русского путешественника» мы находим подробный рассказ о цюрихских впечатлениях двадцатидвухлетнего москвича, о его восторгах и разочарованиях.

Н.М. Карамзин

Карамзин останавливается не в роскошном по тем временам «Шверте», а в «трактире под вывескою “Ворона”». Здание это и по сей день стоит в самом центре города на набережной, теперь это кафе «Рабен» (“Raben”) на площади Хехтплатц (Hechtplatz). «Обширное Цюрихское озеро разливается у нас перед глазами, – описывает Карамзин открывающийся из его комнаты вид, – и почти под самыми нашими окнами вытекает из него река Лиммата…» «Рабен», один из самых старых гастхаузов Цюриха, построенный еще в XIV веке, служил долгое время пристанищем для паломников, отправлявшихся из Цюриха озером в направлении знаменитого монастыря в Эйнзидельне. Название свое гостиница получила, согласно легенде, от ворона, жившего у одного монаха. Когда накормленные отшельником разбойники убили его, ворон летел за ними до самого Цюриха и карканьем своим на крыше гастхауза обратил внимание честных людей на ночевавших здесь убийц.

Сам Цюрих не производит на Карамзина никакого впечатления: «О городе скажу вам, что он не прельщает глаз, и кроме публичных зданий, например ратуши и проч., не заметил я очень хороших или огромных домов, а многие улицы или переулки не будут и в сажень шириною».

Обращает на себя внимание местная привычка здороваться с незнакомыми. «Таков обычай в Цюрихе: всякий встречающийся на улице человек говорит вам: “Добрый день” или “Добрый вечер”!» Но и это приходится не по вкусу россиянину: «Учтивость хороша, однако ж рука устанет снимать шляпу – и я решился наконец ходить по городу с открытою головою».

«Всякий чужестранец, приезжающий в Цюрих, считает за должное быть у Лафатера». Наскоро осмотрев город, Карамзин отправляется в дом на площади перед церковью Святого Петра. «Вошедши в сени, я позвонил в колокольчик, и через минуту показался сухой, высокий, бледный человек, в котором мне нетрудно было узнать – Лафатера. Он ввел меня в свой кабинет. Услышав, что я тот москвитянин, который выманил у него несколько писем, Лафатер поцеловался со мною – поздравил меня с приездом в Цюрих – сделал мне два или три вопроса о моем путешествии – и сказал: “Приходите ко мне в шесть часов; теперь я еще не кончил своего дела…”»

К наследной особе из России пастор проявил несравненно больший интерес, чем к начинающему литератору. Долгожданная встреча разочаровала: «Между тем признаюсь вам, друзья мои, что сделанный мне прием оставил во мне не совсем приятное впечатление. Ужели я надеялся, что со мною обойдутся дружелюбнее и, услышав мое имя, окажут более ласкового удивления?»

Тем не менее Лафатер вводит Карамзина в круг своих знакомых. Но для непосредственного общения, к которому стремится Карамзин, возникают языковые преграды. «Я был слушателем в беседе цирихских ученых и, к великому моему сожалению, не понимал всего, что говорено было, потому что здесь говорят самым нечистым немецким языком». Швицер тютч, швейцарский диалект немецкого, станет своеобразной помехой, препятствующей поколениям русских путешественников сблизиться с немецкой Швейцарией, и предпочтение будет отдаваться более «понятной» французской части страны.

«Я не мог свободно говорить с ним, – пишет Карамзин о своих беседах с Лафатером, – первое, потому что он, казалось, взором своим заставлял меня говорить как можно скорее, а второе, потому что я беспрестанно боялся не понять его, не привыкнув к цирихскому выговору».

Без труда найдя общий язык для беседы с Павлом, Лафатер не утруждает себя изложением своих мыслей на языке, понятном молодому москвичу. Впрочем, скоро находится взаимоприемлемый способ общения занятого пастора с досужим путешественником. Карамзин утром приносит ему вопрос и к вечеру получает письменный ответ. Например: «Какая есть всеобщая цель бытия нашего, равно достижимая для мудрых и слабоумных?» Ответ: «Бытие есть цель бытия. Чувство и радость бытия есть цель всего, чего мы искать можем». Лафатер оставляет себе копию каждого ответа – у рачительного швейцарца ничего не пропадает – и издаст потом книгу под названием «Ответы на вопросы моих приятелей».

Гостиница «Рабен», где останавливался Карамзин

Знаменитость разочаровала. Юноша не знал еще истины, что нельзя подходить близко к кумирам. Посещает Карамзин проповедника и в церкви Святого Петра. «Правда, если он говорит все такие проповеди, какую я ныне слышал, то их сочинять не трудно… Признаюсь, что я ожидал чего-нибудь лучшего».

Через много лет Карамзин напишет: «Всякой из нас в некотором смысле физиогномист. Все мы говорим: “умное, глупое, доброе лицо”! Но физиогномика никогда не будет верною наукою, основанною на правилах. Лафатер тысячу раз сам обманывался. При мне были в Цирихе два человека, которых он хвалил чрезмерно: после открылось, что они лицемеры и шалуны. Останемся при темном чувстве! Будем физиогномистами для себя, но всегда готовыми признавать ошибки свои».

Не обходится и без курьезов. За время пребывания в Цюрихе Карамзин совершает пешеходную прогулку до Шафхаузена, чтобы насладиться зрелищем Рейнского водопада. После возвращения он записывает: «Вместе с господином Т* ходили мы смотреть ученья цирихской милиции. Почти все жители были зрителями сего спектакля, для них редкого. Тут случилось со мною нечто смешное и – неприятное. Господин профессор Брейтингер, с которым я еще не видался по возвращении своем из Шафгаузена, встретился мне в толпе народа, когда уже кончилось ученье, и после первого приветствия спросил, каково показалось мне виденное мною? Я думал, что он говорит о падении Рейна; воображение мое тотчас представило мне эту величественную сцену – земля затряслась подо мною – всё вокруг меня зашумело – и я с жаром сказал ему: “Ах! Кто может описать великолепие такого явления? Надобно только видеть и удивляться”. – “Это были наши волонтеры”, – отвечал мне господин профессор и с поклоном ушел от меня. Тут я понял, что он спрашивал меня не о падении Рейна, а об учении цирихских солдат: каковым же показался ему ответ мой? Признаться, я досадовал и на себя, и на него и хотел было бежать за ним, чтобы вывести его из заблуждения, столь оскорбительного для моего самолюбия, но между тем он уже скрылся».

Перед отъездом из Цюриха Карамзин с томиком Геснера в кармане идет почтить память поэта. «В последний раз ходил по берегу Лимматы – и шумное течение сей реки никогда не приводило меня в такую меланхолию, как ныне. Я сел на лавке под высокою липою, против самого того места, где скоро поставлен будет монумент Геснеру». Здесь приходят к нему мысли о бренности рукотворного и вечности словесного. «Рука времени, всё разрушающая, разрушит некогда и город, в котором жил песнопевец, и в течение столетий загладит развалины Цириха; но цветы Геснеровых творений не увянут до вечности, и благовоние их будет из века в век переливаться, услаждая всякое сердце». Забавно, что уже Греч, приехавший в Швейцарию по следам Карамзина, отметит, что Геснера никто не читает – потомство его «чтет, но не чтит».

Посещение Цюриха литератором из Москвы пройдет незамеченным. Зато русское нашествие, последовавшее через десять лет, в 1799-м, надолго останется в памяти местных жителей. И сейчас на карте города можно найти Russenweg и Kosakenweg, названия этих улиц напоминают о том времени, когда на этих холмах, застроенных теперь городскими кварталами, стояли палатки русской армии.

К марту 1799-го почти вся Швейцария находится в руках французов, которыми командует генерал Массена. Россия, Австрия и Англия заключают договор о совместных действиях. Война в Швейцарии начинается с успехов союзников – австрийские войска наносят поражение французам в первой битве под Цюрихом в июне 1799 года. Французы отходят, и фронт между армиями делит на несколько месяцев Швейцарию пополам. Императоры решают начать генеральное наступление на Францию и распределяют направления: Россия должна вторгнуться на территорию революционной республики из Швейцарии, поэтому австрийские войска передислоцируются на север, в Германию, а их позиции в Швейцарии занимает русская армия генерала Римского-Корсакова. С юга, из Италии идет Суворов, с тем чтобы, объединившись, начать поход на Париж.

Отправляя войска в полюбившуюся ему Швейцарию, Павел подчеркивает «освободительный» характер похода. В письме Лафатеру царь пишет: «Мои войска идут в Швейцарию, чтобы защитить благополучие ее обитателей и вернуть им их прежнее правление». Павел благодарит еще раз за свидание, состоявшееся семнадцать лет назад, и высылает пастору особую «охранную грамоту», которая должна освободить его от каких-либо возможных неприятностей во время военных действий. Увы, царская грамота не спасет. Лафатер будет ранен пулей французского гренадера и скончается после месячных мучений.

Армия Корсакова входит в Цюрих в августе 1799 года. Двадцать пять тысяч солдат и казаков занимают позиции в окрестностях и в самом городе. Для небольшого городка, меньше Берна и Базеля, с населением около двадцати тысяч жителей, подобное событие – явление эпохальное.

Пришедшие из России войска производят на обывателей сильное, если не сказать шокирующее, впечатление. Один очевидец записывает в своем дневнике: «Понедельник, 19 августа. Посещение русского лагеря около Зеебаха. Сперва наталкиваешься на лагерь казаков, который оставляет впечатление, будто ты заблудился в татарской степи… На лугу пасутся лошади, несколько казаков с длинными пиками охраняют их… Бородачи в коричневых и синих рубахах и шароварах выглядят довольно странно.

Русский лагерь под Цюрихом

Они грязны сверх всякой меры. Офицеры одеты несколько лучше. Низкие, наспех сплетенные шалаши из прутьев и веток, в которых казаки ночуют, выглядят как собачьи конуры. У входа прикреплены жестяные иконки с ликами святых, которые внушают казакам глубокое благоговение и до которых нельзя дотрагиваться. Пехота выглядит по-прусски, но истощена, голодна и вызывает чувство сострадания… Они получают убогое жалованье по 2 крейцера в день и заплесневелый хлеб, который выглядит как торф. Поскольку этим прокормиться невозможно, они воруют среди белого дня всё, что растет в поле и на деревьях, и едят это сырым и неспелым. Казаки сбивают своими пиками ветки с плодами на землю, выкапывают картофель из земли и заглатывают неспелые орехи вместе со скорлупой, а также мыло, свечи, короче, всё, что можно разжевать. Где они проходят, там всё выглядит так, будто прошла саранча». Высшие русские офицеры размещаются в самом городе, в лучших домах, и, напротив, приятно удивляют цюрихское общество – своим знанием языков, манерами и тем, что используют время для собирания библиотек, в основном на языке своих врагов.

Схватка между русскими и французами у Цюрихберга

Сам Римский-Корсаков располагается со штабом в доме Рехберг (Rechberg) на Хиршенграбен (Hirschengraben, 40), в том самом импозантном особняке, где была до этого штаб-квартира Массены.

Массена, не дожидаясь подхода Суворова, решает разбить русские армии по частям и внезапным ударом атакует русские позиции под Цюрихом. 25 сентября французы переходят Лиммат около Дитикона (Dietikon) и нападают на город со стороны Хёнга (Höengg). Начинается Вторая битва под Цюрихом. Невысокие полководческие способности Корсакова спасают Цюрих от разрушения – русские войска бегут, почти не оказывая сопротивления.

Французы захватили обозы, часть артиллерии, походную церковь и даже военную канцелярию с шифрами для секретной переписки. Около шести тысяч русских убитыми и ранеными остались в Цюрихе и окрестностях. Полки Римского-Корсакова «отходят» через Кэферберг (Käferberg), Клотен (Kloten) и Бюлах (Bülach) в направлении Эглизау (Eglisau) на правый берег Рейна и потом в район Шафхаузена. Неудачливый генерал будет отставлен Павлом от службы и отправлен в деревню, карьера его, однако, успешно продолжится при Александре I.

Кстати, среди попавших в плен французам – Фабиан Вильгельмович Сакен фон-дер-Остен, будущий русский фельдмаршал, губернатор побежденной французской столицы в 1814 году. Участвовал в несчастливом для русского оружия сражении, командуя мушкетерским полком, и Николай Алексеевич Тормасов – в 1812 году он будет руководить корпусом и падет, смертельно раненный, на Бородинском поле.

«Битва при Дитиконе» увековечена в Париже на арке в перечне наполеоновских побед. В России Вторая битва при Цюрихе пополнила список «незнаменитых» войн. При всех правителях не любили упоминаний о русских поражениях. О событиях тех дней в окрестностях Цюриха напоминают два монумента – на горе Цюрихберг и в местечке Лангнау (Langnau am Albis). Узнав о разгроме Корсакова, Суворов горными ущельями с боями повел свою армию обратно в Россию. Война была закончена.

Следующий самодержец, Александр I, неоднократно приезжает в Цюрих, но уже вершителем швейцарских судеб – будущее Швейцарии решается при активном участии русской дипломатии на Венском конгрессе. 9 октября 1815 года на опасения жителей Цюриха относительно будущности Гельвеции император России возражает: «Я нахожусь в таком отдалении от вас, что не могу принести вам ничего, кроме добра». В Цюрихе Александр знакомится с Гансом Конрадом Эшером, основавшим колонию для бедных детей и сирот, и когда через несколько лет в швейцарских кантонах Гларус, Санкт-Галлен, Аппенцель и Тургау будет свирепствовать голод, русский государь пожертвует альпийской республике 100 000 рублей, половина из которых будет предназначена колонии Эшера.

Владимир Печерин, один из интереснейших русских мыслителей и поэтов, уехав из России в 1836 году, отправляется в Швейцарию, которую раньше знал из заграничных поездок. После Лугано, где вращается в кругу итальянских революционеров, он приезжает в Цюрих. Здесь Печерин пытается найти деньги для организации русской общины в Америке. Проект терпит фиаско – бывший московский преподаватель греческой филологии вынужден бежать, чтобы не попасть в долговую яму. Из Цюриха он отправляется в Бельгию, где обратится в католичество и проведет оставшуюся жизнь в ирландских монастырях.

В.С. Печерин

В 1843 году в Цюрих приезжает из Германии двадцатидевятилетний Бакунин. На берега Лиммата приводит его дружба с Гервегом. Мятежного поэта, известного русскому читателю больше своим участием в семейной драме Герцена, чем стихами, выслали из Германии, и он со своей невестой решает поселиться в Цюрихе, традиционном прибежище всех гонимых. Бакунин следует за другом и находит здесь не только общество эмигрантов-радикалов, но и любовь. В письме своему знакомому А. Руге, приглашая его в Цюрих, он замечает: «Я думаю, что Вам здесь понравится. Кружок не велик, но действительно очень приятен и душевен». Душевность создает знакомство с итальянским республиканцем Пескантини, в жену которого, Иоганну, Бакунин влюбляется. Та отвечает пылкому русскому взаимностью, но не хочет бросить мужа. Бакунин начинает борьбу за ее освобождение. «Я должен ее освободить <…> зажигая в ее сердце чувство ее собственного достоинства, возбуждая в ней любовь и потребность свободы, инстинкта, возмущения и независимости…» – пишет он брату, не указывая имени дамы. Советские историки позже станут утверждать, что речь в этом письме идет о страсти Бакунина к родине и революции.

Уже тогда проявляется специфическое бакунинское отношение к деньгам. Пламенный революционер занимает, как Хлестаков, у всех подряд. Из Берлина и Дрездена он уехал, наделав кучу долгов, то же происходит и в Цюрихе. Когда никто больше уже не дает и положение становится катастрофическим, русский дворянин и помещик решает стать пролетарием и зарабатывать на свой хлеб «в поте лица», о чем извещает родных и друзей в письмах в марте 1843-го, после чего успокаивается, довольный принятым мужественным и достойным решением, и, не торопясь идти наниматься на фабрику, отправляется на Женевское озеро, где отдыхают супруги Пескантини. О намерении зарабатывать деньги трудом вскоре будет забыто. Молодой человек уже чувствует свое призвание. Его ждет высшее предназначение – осчастливить не кредиторов возвратом долгов, но всё человечество светлым будущим. В июне 1843 года в журнале «Швейцарский республиканец» он публикует статью под названием «Коммунизм», в которой провозглашает: «Коммунизм исходит не из теории, а из практического инстинкта, из народного инстинкта, а последний никогда не ошибается».

С 1838 года аристократические русские путешественники останавливаются в открытом тогда отеле «Бор» (“Baur”). Через несколько лет на берегу озера появляется еще одна гостиница того же хозяина, и до сих пор эти отели, конечно, в перестроенном виде, – «Бор-ан-Виль» (“Baur-en-Ville”), получивший теперь имя «Савой» (“Savoy”) и расположенный на Парадеплатц (Paradeplatz), в самом центре города, и «Бор-о-Лак» (“Baur-au-Lac”, Talstrasse, 1) на берегу озера – считаются одними из самых престижных в городе.

Несколько раз приезжает в Цюрих Тютчев. Останавливается он обычно в отелях Бора (или Баура в немецкой транскрипции), но иногда делает исключение. В письме Эрнестине, своей второй жене, в июле 1847 года поэт пишет: «… вместо того, чтобы остановиться в гостинице Баура, которая неизбежно навеяла бы на меня грусть, я устроился в своего роде фонаре на 4-м этаже “Hotel du Lac”, в настоящем волшебном фонаре, где со всех сторон открывался вид на озеро, горы, великолепное, роскошное зрелище, которым я вновь любовался с истинным умилением. Ах, милый друг мой, что и говорить – моя западная жилка была сильно задета все эти дни».

Среди цюрихских достопримечательностей того времени – школа для детей-инвалидов, знаменитая на всю Европу. В 1808 году она была основана для слепых детей, с 1827 года открыто отделение для глухонемых. В 1857 году эту школу, находившуюся в доме «Цум Бруннентурм» (“Haus zum Brunnenthurm”), угол Обере Цойне и Шпигельгассе (Obere Zaune/Spiegelgasse), посетит во время своего краткого пребывания здесь Толстой. Это уникальное учебное заведение станет одной из причин приезда в Цюрих Герцена. Сюда отдает он в 1849 году своего глухонемого сына Колю. Результаты специальных методов обучения поразительны. «В полгода, – напишет Герцен о сыне в “Былом и думах”, – он сделал в школе большие успехи. Его голос был voile; он мало обозначал ударения, но уже говорил очень порядочно по-немецки и понимал всё, что ему говорили с расстановкой; всё шло как нельзя лучше – проезжая через Цюрих, я благодарил директора и совет, делал им разные любезности, они – мне».

Но город на Лиммате войдет в жизнь Герцена черной страницей.

«После моего отъезда, – рассказывает Герцен, – старейшины города Цюриха узнали, что я вовсе не русский граф, а русский эмигрант, и к тому же приятель с радикальной партией, которую они терпеть не могли, да еще с социалистами, которых они ненавидели, и, что хуже всего этого вместе, что я человек нерелигиозный и открыто признаюсь в этом. Последнее они вычитали в ужасной книжке “Vom anderen Ufer”, вышедшей, как на смех, у них под носом, из лучшей цюрихской типографии». В бой вступает швейцарская бюрократическая машина. «Городская полиция вдруг потребовала паспорт ребенка; я отвечал из Парижа, думая, что это простая формальность, – что Коля действительно мой сын, что он означен в моем паспорте, но что особого вида я не могу взять из русского посольства, находясь с ним не в самых лучших сношениях. Полиция не удовлетворилась и грозила выслать ребенка из школы и из города». Потребовался залог. Герцен возмущен, но не суммой, для него ничтожной: «Какое же обеспечение – несколько сот франков? А с другой стороны, если б у моей матери и у меня не было их, так ребенка выслали бы (я спрашивал их об этом через “Насиональ”)? И это могло быть в XIX столетии, в свободной Швейцарии! После случившегося мне было противно оставлять ребенка в этой ослиной пещере».

Герцен хочет забрать Колю из Цюриха, но оставить в школе. Ситуация неразрешимая. Но не для Герцена. Он предлагает лучшему учителю, Иоганну Шпильману, благодаря которому его сын и другие дети учились говорить, такое содержание, что тот бросает учебное заведение и становится домашним учителем в семье русского эмигранта. Задержка с выдачей обратно залога приводит Герцена в такую ярость, что он разражается открытым письмом президенту Цюрихского кантона, Альфреду Эшеру (в виде памятника-фонтана Эшер встречает теперь каждого приезжающего в Цюрих на площади перед вокзалом), которое заканчивает: «И могу смело Вас уверить, что ни моя мать, ни я, ни подозрительный ребенок не имеем ни малейшего желания, после всех полицейских неприятностей, возвращаться в Цюрих. С этой стороны нет ни тени опасности». Ни мальчик, ни его учитель в Цюрих действительно никогда больше не вернутся. Через год, в 1851-м, Иоганн Шпильман утонет при кораблекрушении вместе со своим учеником и матерью Герцена.

Георг Гервег

В Цюрихе Герцен переживает и тяжелую трагедию, связанную с увлечением его жены Гервегом. Доходит до того, что со своим бывшим другом он общается через «Новую цюрихскую газету» (“Neue Zürcher Zeitung”). После того как товарищ Герцена дает революционному поэту публичную оплеуху, последний помещает в номере от 18 июля 1852 года статью «Знаменитая пощечина», в которой утверждает, что рукоприкладства не было, что всё это – в переложении Герцена – «далеко ветвящаяся интрига, затеянная бароном Герценом на русские деньги, и что люди, приходившие к нему, у меня на жалованье». В номере от 27 июля Герцен отвечает: «У меня на жалованье никогда никого не было, кроме слуг и Гервега, который жил последние два года на мой счет…»

Н.А. Герцен

В Цюрихе Герцену придется бывать еще неоднократно. Но каждый раз этот город будет вызывать только неприятные ощущения. 28 ноября 1868-го он напишет Огареву (речь идет о выборе места для того, чтобы где-то поселиться вместе всей семьей окончательно, несбывшаяся мечта, преследовавшая его всю жизнь): «Домов здесь много, – один очень хорош, – с мебелью, со всем просят 2500, – отдадут за 2250. За городом – вид удивительный, кантона на три. Но всё это совершенное уединение, – хорошо ли для Таты, для Ольги и для Лизы – вот вопрос. Скучнее Цюриха – разве Берн и Базель. Всё угрюмо и, кроме политехникона, – jar nicks…» А следующей ночью пишет в дневнике: «Цюрих. 29 ноября 1868 г. Опять приближается страшная годовщина – смерти детей. Сколько раз хотел я записать для себя, для детей эти дни, эти ночи, страшное 4 декабря – пока не могу. Разве новое несчастие станет между им и воспоминанием. Свежая боль осадит прошедшую».

Не пришелся по душе Цюрих и Льву Толстому, побывавшему здесь в июле 1857 года, впрочем, на это у него есть свои причины. В Цюрихе он узнает, что заразился болезнью, подхваченной еще в Люцерне. 21 июля он пишет из Цюриха Василию Боткину: «Увы! Я в Люцерне схватил… – Вот до чего довело меня воздержание! Бросился на первую попавшуюся! Теперь лечусь…»

Не полюбился этот город и знаменитому русскому пейзажисту. Так, например, письмо от 17 февраля 1864 года Иван Шишкин помечает: «Цюрих проклятый». К такому выводу молодой живописец приходит, проведя несколько месяцев в мастерской Рудольфа Коллера, известного швейцарского художника, прославившегося изображениями домашних животных, к которому приехал «учиться писать овец, коров и пр.». Поначалу, весной 1863-го, из Цюриха идут восторженные письма. Например, своему другу Ивану Волковскому Шишкин рассказывает: «Теперь погода гадкая, она загнала нас опять в мастерскую Коллера – там я копирую коров. Ну, брат, я теперь только узнал Кузькину – то знать, каково писать коров. А особенно, как они написаны у Коллера – не больно раскачаешься. Вот, кто хочет учиться животных писать, то поезжай прямо в Цюрих к Коллеру. Прелесть, я до сих пор не видывал и не думал, чтобы так можно писать коров и овец. А человек-то какой – просто прелесть».

И.И. Шишкин

Лето Шишкин проводит в Бернском Оберланде, работая с натуры, осенью снова возвращается к своему учителю. «Я опять в (черт бы его побрал) Цюрихе – у Коллера, – сообщает он в декабре. – По вечерам рисую с этюдов коров и овец, пейзажем вечером теперь почти не занимаюсь…» Еще через месяц, в январе 1864-го: «Я теперь здесь почти умираю от хандры, от скуки, от безнадежности что-либо сделать, просто беда!!! Картина моя еще не кончена, и лень, и полное отвращение мешает за нее приняться, что называется, в полном безнадежном разочаровании, так это всё гадко. Я, кажется, уже умер для искусства…Ах, эта заграница… много она испортит здоровой крови…» И еще: «О Боже, Боже, какая тягость такое скверное положение, ни на что бы не смотреть… с профессором своим я тоже чуть не поругался, хотя он и хороший человек, а по правде сказать, выскочка… И я теперь в мастерскую давно не хожу». Русский художник уходит из мастерской Коллера и работает самостоятельно, занимается офортом, в феврале едет в Женеву, а потом, в начале лета 1864-го, – на Фирвальдштетское озеро.

Картина И. Шишкина «Буковый лес в Швейцарии»

Примерно в это время, около 1864 года, образуется первая русская эмигрантская колония в Цюрихе. Она основана была «гейдельбергцами» – молодыми людьми, учившимися до этого в немецком университете. Среди них – Александр Черкесов, студент-естественник, потом в России известный книготорговец и издатель «прогрессивной литературы», а также защитник на политических процессах. Владимир Ковалевский, прославившийся в будущем своей женой – знаменитым профессором математики. Фиктивный брак окажется роковым – палеонтолог не на шутку влюбится в недоступную супругу, и это мучение продлится до трагической гибели от склянки с хлороформом. Александр Серно-Соловьевич, лидер «молодой эмиграции». Жили все коммуной в пансионе Людмилы Шелгуновой, жены сидевшего тогда в Петропавловке радикального критика Николая Шелгунова и подруги известного беллетриста А. Михайлова (Александра Шеллера), отправленного на сибирскую каторгу. Все они вскоре переезжают в Женеву.

Русское освоение Цюриха, безусловно, связано с университетом. Первопроходцем выступает Надежда Суслова, сестра мучительницы Достоевского Аполлинарии, которая сама, кстати, часто приезжает к ней в Цюрих. Достоевский пишет из Женевы племяннице Соне Ивановой 1/13 января 1868 года: «На днях прочел в газетах, что прежний друг мой, Надежда Суслова (сестра Аполлинарии Сусловой), выдержала в Цюрихском университете экзамен на доктора медицины и блистательно защитила свою диссертацию. Это еще очень молодая девушка; ей, впрочем, теперь 23 года, редкая личность, благородная, честная, высокая!»