Текст книги "Русская Швейцария"

Приезжает в Дорнах и Максимилиан Волошин, причем приезд его сопровождается драматическими обстоятельствами – с началом войны граница закрывается, и поэту удается вырваться из Германии буквально в последнюю минуту. «Он рассказывал, – читаем дальше в “Зеленой змее”, – что повсюду попадал в последние поезда. “Все двери захлопывались за мной, я – как последний зверек, спасшийся в Ноевом ковчеге”». Эти впечатления отразились в написанном в Дорнахе стихотворении «Под знаком льва», которое заканчивается словами: «…Вошел последним внутрь ковчега». Здесь, под Базелем, рождается еще одно «военное» стихотворение: «Над полями Эльзаса».

Волошин также принимает участие в строительстве Гетеанума. В течение шести месяцев он работает резчиком и готовит эскизы для большого занавеса, которому предстояло украсить главный зал. Занятие это, однако, не приносит Волошину радость. «Эту работу должна была выполнять дама, – вспоминает Маргарита Сабашникова-Волошина, – обладавшая больше “мистическими”, чем художественными, дарованиями. Макс – бедный Макс! – был назначен ей в помощники. Она писала всё в розово-голубом тумане, он – в виде сильно очерченных горных формаций, знакомых ему по Крыму, и физически точных преломлений света в облаках. Оба должны были работать в маленьком, освещенном только электричеством, помещении. Макс в этом окружении совсем загрустил».

М.А. Волошин

С началом войны в Дорнахе начинаются тревожные времена, но работа не прекращается ни на день. Строительство Гетеанума идет под доносившийся гул орудий из соседнего Эльзаса. «Первые звуки, которые мы услышали в Здании, – замечает Сабашникова-Волошина, – были звуки канонады». Антропософы живут «на трагическом фоне мировой войны, – пишет Белый в “Воспоминаниях о Штейнере”, – ставшем для нас не аллегорическим фоном, а фоном самого горизонта, перманентно гремевшего пушками и вспыхивавшего прожекторами…»

Вот как описывает Белый атмосферу, царившую в швейцарской деревушке в первую неделю катастрофы: «В эти дни была паника; люди выскакивали из домов и кричали, а пушки гремели: поблизости; сеялись мороки: сражение охватило до Базеля; граница – гола; мобилизация в Швейцарии лишь начиналась; был отдан приказ: если бой у границы заденет клочок территории нашей, железные дороги, трамваи тотчас отдаются военным целям, а населению по знаку набата должно бежать в горы; швейцарское сопротивление начиналось за Дорнахом: прямо над Гетеанумом, куда повезли артиллерию; местности наши вполне отдавались стихиям войны».

Сам Белый в это тревожное время дежурит по ночам на стройке. «…Помнится мне Дорнах лунными фосфорическими ночами, когда я отбывал вахту, ощущал себя “начальником” этих странных пространств, где из кустов росли бараки, а надо всем поднимался купол. Став около Гетеанума и бросив взгляд на эти странные сечения плоскостей, озаренных луною, я восклицал внутренне: „В какой я эпохе? В седой древности? В далеком будущем?” Ничего не напоминало мне настоящего; и я взбирался по мостикам – высоко, высоко: на лоб главного портала; на лбу садился, гасил фонарик и, обняв ноги, озирал окрестности: с горизонта мигали прожекторы войны; кругом – спящие домики…“

В Дорнахе Белый чувствует себя всё более неуютно. Ему кажется, что его недооценивают, положение ночного антропософавахтера становится для него унизительным, непереносимым. «Трагедия с антропософской средой, моим последним убежищем, длилась 15 лет, – напишет он в книге “Почему я стал символистом” в 1928 году, – и остротою, и длительностью она превышала другие трагедии».

В статье «Почему я стал символистом» Белый пытается разобраться в своих сложных отношениях с антропософским обществом. «В Москве меня объявили погибшим; в Мюнхене меня не объявили ничем, потому что там я был ничем… ну и случилось то, что тридцатитрехлетний уже “ХЕРР БУГАЕВ” в сознании многих в обществе был пристроен в сынки к “МАМЕНЬКЕ”; “МАМЕНЬКОЮ” такой сделали мадам Штейнер; одни справедливо возмущались картиною тридцатитрехлетнего “БЭБИ” в коротенькой юбчонке, ведомого “МАМЕНЬКОЙ”, но негодование свое перенесли на меня, ибо гнусный вид “БЭБИ” приписывали моему хитрому и весьма подозрительному подхалимству; другие же, относясь с доверием к моему ими созданному мифу о наивном “ПРОСТАЧКЕ”, – всерьез принимали великовозрастного лысого бэби; эти последние называли меня: “УНЗЕР ХЕРР БУГАЕВ”». И дальше: «В чужой глухорожденности сидел закупоренный русский писатель, четыре года, как в бочке, переживая подчас чувство погребенности заживо; а в это время на поверхности бочки без возможности моей что-либо предпринять разрисовывались и “БЭБИ”, и “БУКИ”: и святой идиотик, в идиотизме росший в грандиозную чудовищность сверх-Парсифаля, и лукавая, темная личность, неизвестно откуда затершаяся в почтенное немецкое общество: втереться в непонятное доверие Рудольфа Штейнера, его жены и нескольких учеников Штейнера, “НАШИХ УВАЖАЕМЫХ ДЕЯТЕЛЕЙ”».

Белый явно не жалует своих немецких коллег по антропософии: «Средний немецкий антропософ, – читаем там же, – исчерпывается в цыпочках своего стояния перед Штейнером, в необыкновенной болтливости и назиданиях новичкам, сим козлам антропософского отпущения (так я четыре года и простоял в “НОВИЧКАХ”), очень невысокой культурности, в любви к слухам и сплетням (оккультным и неоккультным)».

Белый любит Доктора и ненавидит его немецкое окружение, озабоченное, по мнению русского поэта, не столько заботой о внутреннем самоусовершенствовании, сколько борьбой за близость к учителю. Возможно, антропософские, как выражается Белый, «тетушки» не могли простить Белому внимания Штейнера.

Рисунок А. Белого к медитации

У Белого портятся отношения с Ильиной, у которой он с женой снимает комнаты, и они переезжают в дом рядом с виллой Штейнеров. «…Я оказался соседом с ним: волей судьбы мы переехали в домик, стоявший как раз напротив домика доктора, – читаем в “Воспоминаниях о Штейнере”, – домик наш не был огорожен; несколько яблонь да небольшая дорожка отделяли нас от низенького заборчика, за которым перед цветочною клумбою, маленькими, посыпанными гравием дорожками, стояла двухэтажная вилла “Ханзи”, приобретенная Марией Яковлевной».

Белый и Ася Бугаева-Тургенева время от времени приглашаются Штейнерами на вечерний чай, что болезненно воспринимается завистниками. Интерес Доктора к России связан с происхождением его супруги. Жена Штейнера, Мария фон Сиверс, выросла в России, окончила петербургскую гимназию. Молодая девушка занималась переводами теософских трудов и, поехав в Берлин, познакомилась там на докладе в 1902 году со Штейнером. Эта встреча определила всю их последующую жизнь – основатель антропософии соединяет судьбу с девушкой из России. Увлечение Штейнера Россией выражалось даже в мелочах. «Русские резные изделия радовали его, – пишет Белый в “Воспоминаниях о Штейнере”, – он привез в Дорнах деревянные игрушки, вырезанные военнопленными: резные коровки, собаки, лошадки, – запутешествовали по Дорнаху. В его квартире был самовар: М.Я. вывезла из России его; самовар нам подавался».

Если в «Почему я стал символистом», оценивая результаты своих «антропософских» лет, Белый восклицает: «Не спрашивайте меня об этой мучительной и позорной стороне четырехлетнего моего быта жизни (позорной, – не знаю для кого: меня, что не умел отстранить его, других ли, меня одевших в позор); знаю лишь: хорошо, что русские не видели “АНДРЕЯ БЕЛОГО” в одежде скомороха…» – то при этом он не жалеет только о своем контакте со Штейнером: русский поэт «сидел в бочке», но получил то, что искал: «Из бочки, над бочкою увидел я мое “Я” – высоко над собой; оттого-то я взял фонарь и несколько лет говорил о человеке, как ЧЕЛЕ ВЕКА. Знак этого Чела на мгновения вспыхивал и над моим челом… в Дорнахе, когда это чело венчали терньи».

«Швейцарские» годы Белого приносят его читателям «Котика Летаева». Кроме того, из-под его пера выходит работа «Рудольф Штейнер и Гёте в мировоззрении современности». Поводом для написания ее служит книга Эмилия Метнера, бывшего друга Белого по «Мусагету», направленная против Штейнера. Метнер написал в одном из писем о Штейнере, когда увидел его еще в 1909 году: «Это какой-то теософский пастор, выкрикивающий глубокие пошлости».

Поэт в «Воспоминаниях о Штейнере» пишет об особенном таланте Доктора производить впечатление даже на своих врагов: «Эмилий Метнер написал против доктора резкую книгу, граничащую с пасквилем; доктор это знал; когда Метнер уже по написании книги появился в Дорнахе, так случилось, что мне, пишущему ответ, пришлось просить доктора разрешить Метнеру посещение рождественских лекций для членов; доктор разрешение дал; Метнер после лекций почувствовал потребность подойти к доктору и лично поблагодарить его за разрешение; помню, как Метнер покраснел и невнятно залепетал, подойдя к доктору; можно было, глядя со стороны, подумать, что злейший враг доктора, – просто какой-то юноша обожатель». После приезда Метнера в Дорнах в марте 1915-го отношения старых друзей навсегда прерываются.

Кстати, третий бывший соредактор «Мусагета» – поэт-символист Эллис-Кобылинский – тоже живет в это время в Швейцарии, в Берне, но с ним встречи у Белого больше уже не будет. Ярый приверженец в течение короткого времени антропософских идей, Эллис скоро становится таким же ярым врагом Штейнера.

Жизнь в Дорнахе становится для Белого всё мучительней. В письме Блоку 23 июня 1916 года он пишет: «Я был… в состоянии душевного разлада, подавленности вследствие условий моей 2-летней жизни здесь, о которых я ничего не могу рассказать, которые морально ужасны, невыносимы, удушливы, безысходны, несмотря на то, что мой ангел-хранитель, Ася, со мною и что доктор, которого мы обожаем, бывает с нами…»

В том же письме Белый дает описание работы на антропософской стройке, резко отличающееся от гимна труду в процитированном выше письме Иванову-Разумнику: «…И вот мне открылась картина этой зимы: воет ветер, в оконные стекла бьет жалкая изморозь; свинец облачный припадает к земле; из свинца рычит грохот пушек; ты приходишь домой – иззябший физически и иззябший морально из “кантины” (т. е. досчатого барака, где мы пьем кофе в 5 часов после работы): из-за загородки перекрестных “злых”, “ведьмовских” взглядов, опорочивающих тебя, из трескотни чужеземных слов – из толпы тебя презирающих, как дурачка, и ненавидящих иногда, как русского, к которому с симпатией относится доктор: с сознанием, что еще ряд безысходных месяцев ты будешь обречен вращаться среди полусумасшедших “оккультических” старых дев и видеть, как жена твоя, превращенная в почти работницу, стучит молотком по тяжелому дереву, выколачивая свои силы (такова ее охота!), в облаке гадких сплетен и неописуемо враждебно-мерзкой атмосфере этой самой нашей “кантины” обреченная жить; – вот с таким сознанием возвращаюсь домой и, принимаясь растапливать печи вонючими “брикетами” (зная, что теперь пойдет “брикетная вонь”), я бывал охвачен воистину безысходностью…»

Не пишет Блоку Белый о сложных своих отношениях с женой, своим «ангелом-хранителем», о которых узнаем из «Материала к биографии»: «Под влиянием работы у доктора Ася перестала быть моей женой, что при моей исключительной жизненности и потребности иметь физические отношения с женщиной – означало: или иметь “роман” с другой (это при моей любви к Асе было для меня невозможно), или – прибегать к проституткам, что при моих антропософских воззрениях и при интенсивной духовной работе было тоже невозможным; итак: кроме потери родины, родной среды, литературной деятельности, друзей, я должен был лишиться и жизни, т. е. должен был вопреки моему убеждению стать на путь аскетизма…» Внимание Белого переключается на свояченицу – Наталью Тургеневу-Поццо: «Образ женщины как таковой стал преследовать мое воображение, теперь же Наташа стала меня преследовать в снах».

Фактическое прекращение брака Белого происходит уже осенью 1914 года: «равнодушие, холодность Аси меня угнетали», «страсть к Наташе увеличивается». Белый спасается от атмосферы, царившей в их дорнахском доме, тем, что убегает в город: «Иногда, совершенно удрученный, я отправлялся в Базель; и начинал там сиротливо бродить по улицам, в холодном осеннем тумане, бесцельно забирался в “кино” и тупо созерцал мелодрамы и фильмы с фронта; какое-то гнетущее чувство преследования охватывало меня…»

Встает всё чаще вопрос и вообще об отъезде из Швейцарии. «Однажды Сизов мне говорит (это было на портале): “Знаешь, Боря, Дорнах – не для нас, русских: сюда можно будет впоследствии приехать на курс и провести несколько праздничных дней; но жить всегда – нет и нет!”»

В 1915 году начинается русский исход из Дорнаха. Первым не выдерживает и уезжает в Париж Максимилиан Волошин. Под предлогом объявленной в России мобилизации возвращаются из Швейцарии домой Андрей Белый, Александр Поццо, Трифон Трапезников, Константин Лигский, другие мужчины-антропософы. Вряд ли Белый уезжает в мае 1915-го из Базеля с мыслью отправиться на фронт защищать царя и отечество. Сразу по приезде на родину он достает себе медицинское заключение, освобождающее его от службы в армии.

Через несколько лет, вместивших в себя войну, революцию, смерти от голода и мороза, пожары библиотек, расстрелы интеллигенции и прочую русскую экзотику, Белый вырвется из большевистской России и бросится в Швейцарию, но его остановит на полпути письмо бывшей жены из Дорнаха – учитель вовсе не жаждет видеть чудаковатого ученика. Встреча произойдет в Берлине, где обоснуется Белый в эмиграции и куда приедет с лекциями Доктор. «Штейнеру, спросившему меня: “Ну, – как дела?” – я мог лишь ответить с гримасою сокращения лицевых мускулов под приятную улыбку: “Трудности с жилищным отделом”. Этим и ограничился в 1921 году пять лет лелеемый и нужный мне всячески разговор».

Не получается долгожданной встречи и с супругой – Ася, отдав предпочтение другому, окончательно заявляет Белому о разрыве их брака. Всё это приводит Белого к пресловутым пьяным танцам в берлинских дансингах и к возвращению в СССР со своей новой женой – также членом Антропософского общества Клавдией Николаевной Васильевой, с которой Белый познакомился еще в Дорнахе.

Перед отъездом поэта обратно в коммунистическую Россию происходит еще одно событие, взволновавшее его. В ночь на Новый, 1923 год сгорает дотла деревянный Гетеанум. Этот пожар Белый воспринимает как знамение, более того, принимает на себя ответственность за это событие. «В 1915 году в Дорнахе, – пишет он в “Почему я стал символистом”, – я видел во сне пожар “ГЕТЕАНУМА”; самое неприятное в этом сне: пожар был НЕ БЕЗ МЕНЯ; …в 1922 году (весной, летом, осенью), размышляя об ужасе, стрясшемся со мною, ловил я себя на мысли: “ГЕТЕАНУМ”, ставший кумиром, раздавил души многих строителей; угрожающе срывалось с души: “Не сотвори себе кумира”. И опять проносился в душе пожар “Гетеанума”; и душа как бы говорила: “Если б этой жертвою вернулся к нам Дух жизни, то…” Далее я не мыслил. А 31 декабря 1922 года он загорелся; и горел 1 января 1923 года».

В те самые часы, когда пылает Гетеанум, Белый встречает Новый год у Горького в Саарове под Берлином: «Комната была увешана цветною бумагой; вдруг – всё вспыхнуло: огонь объял комнату; бумага, сгорев, не подожгла ничего; странно-веселый вспых соответствовал какому-то душевному вспыху».

В 1923 году накануне возвращения Белого в Россию происходит последняя встреча ученика с Доктором. В «Воспоминаниях о Штейнере» Белый пишет: «Наступило прощанье; и я – мне нисколько не стыдно в этом признаться: я поцеловал ему руку. Ведь этот неудержимый жест, непроизвольный, есть выражение сыновней любви».

Марина Цветаева в «Пленном духе» напишет о поэте: «Не этого ли искал Андрей Белый у доктора Штейнера, не отца ли, соединяя в нем и защитника земного, и заступника небесного, от которых, обоих, на заре своих дней столь вдохновенно и дерзновенно отрекся?»

В строительстве нынешнего, бетонного Гетеанума, возведенного в Дорнахе взамен сгоревшего, тоже принимают участие русские, хотя и не в таком количестве, как это было возможно до революции, – двадцатые-тридцатые годы в России не способствуют развитию интереса к антропософии. Так, до конца своей жизни остается в Дорнахе Ася Тургенева. О встрече с ней читаем в воспоминаниях философа Николая Лосского, который во время поездки с докладами по Швейцарии в 1929 году приезжает в Базель. «…Мы пошли в окрестностях Базеля в Dornach посмотреть Goetheanum антропософов. Нас встретила там бывшая жена Андрея Белого, урожденная Ася Тургенева. Она заведовала росписью стекол Goetheanum’а, которая производилась следующим образом. По толстому стеклу струилась вода и в разных местах действием сверла уменьшалась в различной степени толщина стекла, благодаря чему при дневном освещении получались воздушно утонченные изображения каких-то духов, почитаемых антропософами. Внешний вид здания производил впечатление гриба, замкнутого в себе и враждебно настороженного против остального мира».

Ася Тургенева проживет долгую жизнь и умрет в 1966 году рядом с Дорнахом в Арлесхайме.

VI. «Рейнский водопад достоин своей славы…» Рейнский водопад и Шафхаузен

«На противоположном берегу мальчишки удили рыбу и удивлялись иностранцам, которые в грязи, под дождем, смотрели на падение воды, для них вседневное и обыкновенное. Такова сила привычки. Мы равнодушно глядим на солнце и теснимся, чтобы посмотреть на фейерверк».

Н.И. Греч. «Путешествие по Швейцарии»

12 августа 1799 года в Шафхаузен вошли русские полки. Солдаты России были посланы императором Павлом освободить полюбившуюся ему Швейцарию от французов.

Городские власти устраивают Римскому-Корсакову, командующему армией, помпезную встречу. Генералу передают послание русскому царю, составленное отцами города в самых верноподданнических выражениях: «Пресветлейшему, великодушнейшему и непобедимейшему русскому кайзеру Паулю, самодержцу всех русских и нашему всемилостивейшему князю и господину в Петербурге». От имени жителей бургомистр и члены городского совета благодарят своего «освободителя» за «особое благоволение» и «милостивейшее участие Вашего Величества в судьбе нашего дорогого отечества», то есть за посылку войск для «полного освобождения Швейцарии» от «проклятой французской системы».

Простым жителям Шафхаузена трудно разделить восторги своих начальников. Экзотические «освободители» производят на швейцарцев скорее отталкивающее впечатление. Так, например, один очевидец записывает: «Они, похоже, большие любители неспелых фруктов, поскольку безжалостно опустошают сады и виноградники (в августе!), портят при этом и сами деревья и лозы. При этом они выглядят чрезвычайно сильными и воинственными, и если бы казаки не вели столь постыдной войны против виноградников и плодовых деревьев и не били бы столь варварски наших крестьян, то производили бы как воины вполне благосклонное впечатление. Донские казаки самые живописные и одеты все одинаково, в то время как уральские одеты кто во что горазд. Калмыков сразу можно узнать по их широкой голове и маленьким глазам. Познакомился я и с одним киргизом».

Русские офицеры с семьями расквартированы в лучших домах города. Тот же мемуарист, Иоганн Георг Мюллер (Johann Georg Müller), сообщает, что их слуги доставляли жителям особенно много хлопот из-за своей склонности к воровству. К тому же швейцарцев поражали русская неопрятность и простота нравов: «Офицеры оставляли спать своих денщиков на полу у дверей, чтобы их не изнежить».

Разумеется, офицеры русской армии пользуются возможностью полюбоваться падением Рейна. Их император, еще будучи цесаревичем, специально приехал сюда во время своего путешествия в 1782 году насладиться живописным зрелищем из Цюриха. От водопада вниз по Рейну свита Князя Северного отправилась тогда на лодках до Базеля, чтобы там покинуть Швейцарию. Путь русской армии теперь, в августе 1799 года, лежит на юг – на Цюрих.

«Освобождение» Шафхаузена оказалось непродолжительным. На берегу Рейна хорошо была слышна канонада Второй битвы под Цюрихом. Началось отступление, больше похожее на бегство.

Войска оставляют после себя разорение и нищету. Там, где они проходят, пишет Мюллер, «не остается ни картофелины, ни яблока, ни винограда, при этом умышленно портят и деревья, так что и на будущие годы урожай уничтожен. Ночами в деревнях и на хуторах мародерствуют. И у нас ожидают, как в кантоне Цюрих, что народ поднимется против этих шаек разбойников. Предоставили бы нам выбор между ними и тучей саранчи – думаю, предпочли бы последнее. Разорение повсюду не поддается описанию».

Интересно отметить, что события того памятного для жителей кантона Шафхаузен лета оставили след и в названии местечек. Когда через несколько лет после окончания войны крестьянин по имени Петер поставил свой дом на том месте, где был лагерь русской армии, неподалеку от городка Рамзен (Ramsen) на границе с Германией, соседи не без иронии назвали этот хутор Петербургом. А где есть Петербург, должна быть и вторая русская столица – соседний хутор рядом с бывшим русским лагерем называли Москвой. По крайней мере, так объясняют местные краеведы историю столь необычного названия швейцарской деревни. Если Петербург со временем исчез, то Москва, оказавшись пограничным пунктом, стала развиваться, и это имя гордо красуется и поныне на подробной карте этого района.

Сын неудачливого «освободителя» Швейцарии, победитель Наполеона Александр I приезжает в Шафхаузен в январе 1814 года. Императорская коляска прибывает в город лишь поздно вечером 7 января, так что официальный прием откладывается на следующий день. Царь останавливается в лучшей гостинице города «Кроне» (“Krone”, старая «Кроне» не соответствует современному отелю с тем же названием. Здание, сильно перестроенное, сохранилось: Vordergasse, 54). Здесь его уже поджидает сестра, великая княгиня Екатерина Павловна, вдова принца Ольденбургского. В свое время руки этой неординарной женщины, сопровождающей брата в боевых походах и влияющей на решение европейских политических вопросов, безуспешно просил сам Наполеон.

На следующее утро в семь часов о прибытии высокого гостя извещают жителей Шафхаузена сто один пушечный выстрел из крепости Мунот, возвышающейся над городом, и получасовой перезвон всех колоколов. После обеда царь с сестрой едет смотреть на водопад. Рейнское чудо производит на высочайшего путешественника такое впечатление, что по его заказу Сильвестр Щедрин пишет большое полотно.

Царь посещает замок Лауфен (Laufen), а также замок Верт (Wörth) на другом берегу Рейна, где путешественники могли полюбоваться водопадом при помощи технического чуда своего времени – камеры обскуры.

Александр I с сестрой после осмотра Рейнского водопада

На следующий день русский император снова отправляется на Рейн и после осмотра природных красот не гнушается заглянуть перекусить к простому швейцарскому крестьянину в Нейхаузене (Neuhausen). Современная гравюра не без умиления изображает монарха величайшей империи запросто сидящего со своей сестрой за крестьянским столом швейцарского землепашца.

Газета «Всеобщий швейцарский корреспондент» (“Allgemeiner Schweizerischer Korrespondent”) сообщает в пятом номере за 1814 год: «Незабвенным останется для жителей Шафхаузена пребывание в их городе столь человеколюбивого и благородного монарха. Тысячи благословений сопровождали высочайшего гостя. Повсюду оставлял он доказательства своего великодушия».

Эти «доказательства великодушия» из русской казны особенно впечатлили жителей Шафхаузена. Гостеприимный крестьянин из Нейхаузена получил на память 50 золотых дукатов, столько же лодочник, подвозивший царя к водопаду, столько же получили на чай слуги в гостинице, владельцу камеры обскуры досталось кольцо с бриллиантом.

На следующий день император всероссийский отправился, сопровождаемый орудийным громом, в Базель – предстоял победоносный поход на Париж.

Оставив полководцев, обратимся к музам.

К Рейнскому водопаду Карамзин идет пешком. Выйдя рано утром, только к вечеру уставший путешественник со своим товарищем добирается до цели. «Наконец, в семь часов вечера, услышали мы шум Рейна, удвоили шаги свои, пришли на край высокого берега и увидели водопад. Не думаете ли вы, что мы при сем виде закричали, изумились, пришли в восторг и проч.? Нет, друзья мои!»

Москвича постигает еще одно разочарование. Явно восторженные описания, которые читал молодой писатель, не соответствовали открывшейся картине.

«Мы стояли очень тихо и смирно, минут с пять не говорили ни слова и боялись взглянуть друг на друга. Наконец я осмелился спросить у моего товарища, что он думает о сем явлении? “Я думаю, – отвечал Б***, – что оно – слишком – слишком возвеличено путешественниками”. – “Мы одно думаем, – сказал я…”»

Разочарованные путники спешат в Шафхаузен, боясь, что там закроют на ночь ворота и им придется ночевать в чистом поле. «Мы пришли, – продолжает рассказ Карамзин, – прямо в трактир “Венца”, где обыкновенно останавливаются путешественники и где – несмотря на то, что мы были пешеходы и с головы до ног покрыты пылью, – нас приняли очень учтиво. Сей трактир почитается одним из лучших в Швейцарии и существует более двух веков. Монтань упоминает о нем, и притом с великою похвалою, в описании своего путешествия; а Монтань был в Шафгаузене в 1581 году». Речь идет всё о той же гостинице «Кроне».

Сам Шафхаузен не производит на Карамзина никакого впечатления. Писатель ограничивается лишь коротким замечанием: «О городе не могу вам сказать ничего примечания достойного, друзья мои».

Рейнский водопад

На следующий же день, к счастью, открывается недоразумение, случившееся накануне. Всё дело оказывается в точке, с которой надобно любоваться падающим Рейном. Теперь русский путешественник вполне доволен: «Друзья мои, представьте себе большую реку, которая… с неописанным шумом и ревом свергается вниз и в падении своем превращается в белую кипящую пену. Тончайшие брызги разновидных волн, с беспримерною скоростию летящих одна за другою, мириадами подымаются вверх и составляют млечные облака влажной, для глаз непроницаемой пыли. Доски, на которых мы стояли, тряслись беспрестанно. Я весь облит был водяными частицами, молчал, смотрел и слушал разные звуки ниспадающих волн: ревущий концерт, оглушающий душу! Феномен действительно величественный! Воображение мое одушевляло хладную стихию, давало ей чувство и голос: она вещала мне о чем-то неизглаголанном! Я наслаждался – и готов был на коленях извиняться перед Рейном в том, что вчера говорил я о падении его с таким неуважением. Долее часа простояли мы в сей галерее, но это время показалось мне минутою».

После выхода «Писем русского путешественника» посещение Рейнского водопада становится обязательным номером при планировании русскими туристами зарубежных поездок.

Вполне романтическое описание оставляет Жуковский, тоже советующий находиться поближе к воде, тогда «Рейнский водопад достоин своей славы». Поэт пишет: «Но разительное, неописанное зрелище представляется глазам, когда смотришь на падение вблизи, с галереи, построенной на берегу у самого водопада: тут уже нет водопада, нет картины; стоишь в хаосе пены, грома и волн, не имеющих никакого образа; и это зрелище без солнца еще величественнее, нежели при солнце: лучи, освещая волны, дают им некоторую видимую, знакомую форму; но без лучей всё теряет образ; мимо тебя летают с громом, свистом и ревом какие-то необъятные призраки, которые бросаются вперед, клубятся, вьются, подымаются облаком дыма, взлетают снопом шипящих водяных ракет, один другому пересекают дорогу и, встречаясь, расшибаются вдребезги; словом, картина неописанная. На галерее можно стоять без малейшей опасности; но волны так беспорядочны, что иногда совсем неожиданно бываешь облит с головы до ног».

«Я так живо помнил страницу Карамзина о Рейнском водопаде, что в осмотре своем старался наблюсти тот самый порядок, которому он следовал: позднее осуществление одного из самых ранних, юношеских моих мечтаний!» Это отрывок из «Писем из заграницы» Павла Анненкова. Примечательно, что Анненков первый обращает внимание на то, что тот водопад, которым восторгался Карамзин, уже совсем не тот, что предстает глазам его последователей: «Но не только политическое состояние Европы изменилось с того времени, как странствовал молодой наш путешественник, даже изменился и водопад. Много утесов сбросил он уже с себя, сровнял много скал (смотри виды водопада в конце прошлого столетия и вид его в 1840 году), и если что одинаково отразилось в его (Карамзина) и моем глазе, так это клубы пены да еще влажные облака водяной пыли, освещенной солнечным сиянием».

Рейнский водопад, находясь на самой границе, был или первым, что видели, приезжая в Швейцарию, или последним, когда покидали ее. Греч пересекает границу в день своего рождения – 3 августа 1841 года. Это его второе путешествие по Швейцарии. «Мы въехали в тесные, темные, грязные улицы вовсе не миловидного Шафгаузена и по совету бывалого возницы остановились не в городе, а в гостинице Нейгаузен, шагах в ста от водопада». Писатель идет осматривать достопримечательность, несмотря на непогоду, и его поражает «неприятное чувство»: чудо природы крутит колесо табачной фабрики.

Н.И. Греч

Следуя карамзинскому маршруту, Греч отправляется на лодке по Рейну. Тут с ним происходит еще одна русская встреча. Лодочник, узнав, что везет туриста из России, указывает под Эглизау на берег – там русские могилы, в которых похоронены русские солдаты, умершие от ран при несчастливой битве под Цюрихом в 1799 году.

Если все писавшие о водопаде едины в своих восторгах, то для Толстого это повод остаться равнодушным к месту всеобщего восхищения.

Но Толстой – пожалуй, единственное исключение. В большинстве своем русские путешественники вполне разделяли восторги Карамзина и Жуковского, как, например, Чайковский, выразивший общее мнение будущих поколений туристов из России, записав в дневнике в 1873 году: «Рейнский водопад превосходен».

Еще одной достопримечательностью Шафхаузена становится построенный в середине XIX века замок Шарлоттенфельс (Scharlottenfels) в Нейхаузене. И здесь прослеживается «русский след». Замок принадлежал Генриху Мозеру (Heinrich Moser), знаменитому уроженцу Шафхаузена, составившему капитал на торговле в России швейцарскими часами. Название свое роскошное имение на Рейне получило по имени жены Мозера – Шарлотты, с которой он познакомился и вступил в брак в Санкт-Петербурге. Причудливую для Швейцарии архитектуру дворца Мозер позаимствовал в России – у своих богатых заказчиков.