Текст книги "Русская Швейцария"

В том же июле приезжает из России Антония со своим отцом Ксаверием Квятковским и уже с тремя детьми. Будучи в полной уверенности, что, как уверял ее Бакунин, вилла принадлежит им, она неприятно удивлена, увидев большое количество проживающих в ее доме людей.

«Для нас она была совершенно чужим человеком, – вспоминает Сажин-Росс. – И вот этот-то чужой человек внезапно врывается в нашу среду и заявляет нам, что Бароната со всем, что в ней есть, принадлежит ей, что она хозяйка, а все остальные – пришлые, посторонние люди, и что она терпит их присутствие здесь только из уважения и снисхождения к своему старому мужу». Назревает конфликт – Антония требует от Кафиеро очистить комнату, которую тот занимал с женой, поскольку ей нужно это помещение. 15 июля происходит объяснение между Бакуниным, с одной стороны, и Сажиным с Кафиеро – с другой. Против Бакунина выдвигается обвинение в бессмысленной растрате денег, предназначенных для революционной деятельности. На обвинителей сперва обрушиваются гром и молнии, затем Бакунин признает свою вину.

Объяснение с Кафиеро становится сокрушительным ударом для старого революционера. В дневнике он записывает с болью: «Я имел еще слабость принять от него (Кафиеро) обещание обеспечить тем или иным способом участь моей семьи после моей смерти». Еще одна запись, датированная «15 среда – 25 суббота»: «Душевные муки. Кафиеро всё более злобится. Росс всё более разоблачается… Вечером 25-го я составил акт об уступке Баронаты Карлу… и решил выехать в Болонью».

Всё кончается тем, что 25 июля Бакунин передает юридические права на виллу Кафиеро. Еще через два дня он отправляется, не сказав ничего жене, в Италию, где собирается принять участие в готовящемся восстании, с тем чтобы погибнуть и тем искупить свою вину перед революцией. Только с дороги, из Шплюгена (Splügen), где он останавливается в гостинице «Боденхаус» (“Bodenhaus”), Бакунин посылает письмо своей жене, назвав его «Оправдательной запиской», в котором сообщает о своем решении умереть в бою на баррикаде и которое заканчивает словами: «Я ничего больше не должен принимать от Кафиеро, даже его забот о моей семье после моей смерти. Я не должен, не хочу больше обманывать Антонию, а ее достоинство и гордость подскажут, как ей надлежит поступить… А теперь, друзья мои, мне остается только умереть. Прощайте!.. Антония, не проклинай меня, прости меня. Я умру, благословляя тебя и наших дорогих детей».

Болонский мятеж, подготовленный членами бакунинского «Альянса» и закончившийся фарсом, становится заключительным аккордом революционной деятельности Бакунина. 3 августа в Болонье распространяется воззвание: «Первый долг раба – восстать. Первый долг солдата – дезертировать. Пролетарии, подымайтесь!» И здесь не обходится без доносчика – восстание подвергается разгрому, даже не начавшись. Бакунин записывает в дневнике: «Неудача. Страшная ночь с 7-го на 8-е. Револьвер. Смерть под рукой. Приходят один за другим Лю, Сильвио, Берарди, Нья… Остался один с 3 до 4. В 4 смерть… В 3 ч. 40 м. утра является Сильвио и не дает мне умереть». В одежде деревенского священника, в больших очках, с палкой и корзиной, полной яиц, Бакунин бежит из Болоньи.

Пока Бакунин в Италии, Сажин в Баронате говорит с его женой и, по сути, выгоняет Антонию из дома. Она уезжает с детьми и отцом к Гамбуцци в Неаполь.

На обратном пути из Италии 14 августа Бакунин снова останавливается в той же гостинице в Шплюгене. Здесь он живет какое-то время – ему некуда возвратиться. Он снова бездомный и одинокий. Бакунин телеграфирует Кафиеро, настаивает на встрече, но тот не отвечает. Вместо него появляется Сажин. Запись Бакунина в дневнике 21 августа: «Приезжает Росс, остервенелый и фальшивый, как каналья… 22-го суббота. Росс крайне раздосадован. Он уезжает после обеда. Я снова один». А вот отрывок из воспоминаний Сажина: «Здесь же впервые Бакунин сказал мне, что отныне он решительно отстраняется от всяких революционных дел, что он стар, устал, болен, что теперь он вполне искренне решил уйти в частную жизнь, что, конечно, он никогда не откажется быть нашим советником, делиться с нами своею опытностью, своими знаниями, но что для активной деятельности у него нет ни силы, ни энергии».

Кафиеро соглашается на личное свидание и назначает его в Сьерре (Sierre). Встреча состоялась 30 августа. Бакунин опять вынужден обратиться к своему благодетелю Кафиеро с просьбой о деньгах.

По словам Бакунина, разговор был «чисто политический», оба были «холодны как лед». Речь шла о деньгах. Стареющий Бакунин, изгнанный из Баронаты и подавленный неудачей восстания в Болонье, вынужден снова униженно просить денег для существования: «Я заявил, что… принял бесповоротное решение окончательно удалиться от политической жизни и деятельности, как явной, так и тайной, и отдаться исключительно семейной жизни и личным делам… Отклонив, как и следовало, предложенную мне пенсию, попросил у него заимообразно пять тысяч франков с уплатой в два года и из 6 %. Он весьма любезно согласился на это». Разумеется, ни о какой «уплате» впоследствии не было и речи.

Эпоха «Баронаты» подходит к концу. Отныне Бакунин расходится с Кафиеро и итальянскими анархистами и отходит от революционных дел.

«Вскоре Бароната опустела, – пишет в своих мемуарах Олимпия Кутузова. – Осенью 1875-го обитатели ее разъехались, а сам Кафиеро, истратив всё свое состояние на революционные дела, оказался на краю разорения и вынужден был продать Баронату. Бакунин переехал в Лугано, где благодаря доле наследства, выделенной ему братьями, мог существовать не нуждаясь. В Лугано вернулась к нему жена со своим отцом, сестрой и детьми».

Утверждение о том, что Бакунин жил в Лугано «не нуждаясь», лежит целиком на совести мемуаристки. Рассказ о Бакунине в Тессине мы продолжим ниже, когда речь пойдет о Лугано.

Кафиеро уезжает продолжать свою борьбу в Италию, Олимпия возвращается в Россию. Она учительствует в тех местах, откуда Бакунин родом, и активно участвует в революционной деятельности, проходит каторжные этапы и ссылки. Муж ее также редко выходит на свободу, кочуя, в свою очередь, по итальянским тюрьмам. Находясь в заключении в Милане, он пытается кончить самоубийством – перерезает себе артерии на руках стеклом от очков. Когда через много лет Олимпия Кутузова снова приедет в Швейцарию в 1883 году, она узнает, что ее муж находится в сумасшедшем доме.

Следующий по времени эпизод русского освоения берегов Лаго-Маджоре связан с Асконой (Ascona), тихой тессинской деревушкой, превратившейся в начале XX века в приют европейских интеллектуалов, а позже – в модный фешенебельный курорт.

Сперва на асконские холмы обратили в конце XIX столетия внимание теософы. Альфредо Пиода, сам житель Локарно, последователь Блаватской (отметим, что сама Елена Петровна неоднократно бывала в Швейцарии), издает в 1889 году книгу «Теософия», в которой излагает идеи своей русской учительницы. Он призывает организовать в Асконе своеобразный теософский монастырь и основывает для этой цели акционерное общество “Fraternitas” («Братство»). Среди учредителей АО – сподвижник Блаватской еще по Адьяру (Adyar) в Индии, основатель германского теософского общества Франц Хартман (Franz Hartmann) и шведка графиня Констанс Вахтмайстер (Constance Wachtmeister), близкая знакомая Блаватской. Однако дальнейшего развития монастырская идея не находит, и в 1900 году этот участок приобретают у Пиоды Ида Хофман (Ida Hofmann) и Генри Эденковен (Henry Oedenkoven), приверженцы образа жизни, альтернативного буржуазной цивилизации.

Начинается короткая, но яркая история «Монте-Верита» (“Monte Verita”), санатория, привлекшего своими «антиобщественными» идеями многих интеллектуалов, революционеров и аутсайдеров начала века. Среди жителей «Горы правды» весьма почитается Толстой с призывом к уходу к простоте, природе, труду, естеству, с его ненавистью к цивилизации, лжи и деньгам. Питание строго вегетарианское, форма одежды – костюмы Адама и Евы или туника с веревочными сандалиями. Внутренняя свобода находит себе выражение в свободе тела: одним из программных элементов «ухода» от оков цивилизации становится альтернативный танец – в частности, сюда приезжает и Айседора Дункан.

Большой популярностью пользуется «Монте-Верита» у русских. О санатории пишут в России, например, журнал «Вегетарианское обозрение» уделяет альтернативной колонии в Швейцарии много внимания, замечая, впрочем, что подобными же принципами руководствуются отечественные духоборы. Особенно поток россиян, ищущих новой правды на асконской горе, усиливается после разгрома революции 1905 года. Для них строят специальный дом – “Casa dei Russi” («Русский дом»), между отелем «Семирамис» (“Semiramis”) и «Каза-Анната» (“Casa Annata”). Домик этот сохранился и по сей день.

Врач-анархист Рафаэль Фридеберг (Raphael Friedeberg), сын раввина из Тильзита, исключенный за раскольничьи взгляды из немецкой социал-демократической партии, поселяется в 1907 году в Асконе, и сюда к нему приезжают лечиться европейские революционеры всех мастей, прежде всего анархисты. 7 марта 1906 года Фридеберг пишет своему другу анархисту Брупбахеру: «В Асконе сейчас, как и каждый год в это время, настоящая русская чума и нельзя найти свободного места; так будет продолжаться до конца каникул, когда в Берне и Женеве снова начнется учебный семестр, до этого они не уедут».

Фриц Брупбахер все-таки приезжает в Аскону, которую он называет «столицей психопатического интернационала», со своей русской женой эсеркой Лидией Кочетковой летом 1907 года. Некоторые подробности жизни в «Монте-Верита» находим в его книге воспоминаний: «Во всяком случае, хорошо было то, что не нужно было являться на ужин в лакированных ботинках и смокинге. Вполне достаточно было трусов. Намного хуже казалось нам то, что за наши 7 франков в день на человека мы не получали ничего, кроме орехов и сырых овощей. И еще нечто, напоминающее хлеб. Контрабандой нам удавалось получить молоко и яйца, что было запрещено под угрозой выдворения. Мы даже ходили в городок за мясом, пока однажды вегетарианец-ортодокс, петербургский профессор Воейков, не застал нас за “трупоедством”, и мы получили серьезный выговор». Упоминаемый здесь русский профессор – Александр Иванович Воейков, академик Петербургской академии наук, метеоролог и географ, занимавшийся популяризацией асконского образа жизни в России.

Брупбахер так объясняет суть заведения: «Первоначально Эденковен хотел создать совершенно новый мир, своего рода колонию новых людей, которая могла бы окупать себя экономически. Они хотели дать пример всему человечеству. Как и многие подобные попытки, всё нашло свой конец в виде частнособственнического предприятия». Толстовцы из России, приезжавшие в гости в Аскону к своим европейским духовным собратьям, наверняка немало удивлялись, когда с них брали плату за вход на территорию «Горы правды», – одноразовое посещение стоило полфранка.

Несколько раз приезжает из Англии в Аскону между 1908 и 1913 годами к своему другу Фридебергу и лечится здесь месяцами Петр Кропоткин. Интересно, что поскольку русский анархист был выслан некогда из Швейцарии, то бернское правительство требует от кантона Тессин выслать революционера, но те игнорируют послания из столиц – на курорте действуют свои законы, и высылают только тех, кто не платит. Здесь Кропоткин пишет свою «Этику».

Среди приверженцев вегетарианства, устремившихся на рубеже столетий с берегов Невы на берега Лаго-Маджоре, Наталья Борисовна Нордман, писательница, прославившаяся в России своим воинственным суфражизмом. Будучи женой Ильи Репина, она являлась центром интеллектуального кружка, образовавшегося вокруг художника, который находился целиком под ее влиянием. По характеристике Розанова, эта женщина Репина целиком «проглотила». Так, например, активная вегетарианка заставляла художника и его гостей есть в «Пенатах» ставшие знаменитыми «сенные котлетки».

Тяжело заболев, Нордман покинула мужа и уехала в Швейцарию, в Аскону. Хорошо знавший ее Корней Чуковский пишет в воспоминаниях:

«Благородство своего отношения к Репину она доказала тем, что, не желая обременять его своей тяжелой болезнью, ушла из “Пенатов” – одна, без денег, без каких бы то ни было ценных вещей – и удалилась в Швейцарию, в Локарно, в больницу для бедных. Там, умирая на койке, она написала мне письмо, которое и сейчас, через столько лет, волнует меня так, словно я получил его только что.

“Какая дивная полоса страданий, – писала мне Наталья Борисовна, – и сколько откровений в ней: когда я переступила порог «Пенатов», я точно провалилась в бездну. Исчезла бесследно, будто бы никогда не была на свете, и жизнь, изъяв меня из своего обихода, еще аккуратно, щеточкой, подмела за мной крошки и затем полетела дальше, смеясь и ликуя. Я уже летела по бездне, стукнулась о несколько утесов и вдруг очутилась в обширной больнице… Там я поняла, что я никому в жизни не нужна. Ушла не я, а принадлежность «Пенатов». Кругом всё умерло. Ни звука ни от кого”.

От денег, которые послал ей Илья Ефимович, она отказалась».

Через несколько недель после написания приведенных выше строк, в июне 1914 года, Наталья Нордман умирает в Локарно, в Орселино (Orselino). Узнав о смерти жены, Репин едет в Швейцарию поклониться русской могиле на берегу Лаго-Маджоре и еще до начала войны успевает вернуться домой, в Куоккалу. «Возможно, он и тосковал по умершей, – продолжает Чуковский, – но самый тон его голоса, которым он в первую же среду заявил посетителям, что отныне в “Пенатах” начнутся другие порядки, показывал, как удручали его в последнее время порядки, заведенные Натальей Борисовной. Раньше всего Илья Ефимович упразднил вегетарианский режим…»

В 1918 году на Пасху в Аскону приезжают из Цюриха Марианна Веревкина и Алексей Явленский. Художники находят маленький «кастелло» – Castello Bezzola – с башенкой на самой «пьяцца» на берегу Лаго-Маджоре и поселяются здесь.

А.Г. Явленский

Явленский вспоминает: «Три года, проведенные в Асконе, были самыми интересными в моей жизни, потому что природа там сильна и таинственна и заставляет жить с нею вместе. Удивительная гармония днем, и что-то жуткое ночью. Мы приехали в Аскону в конце марта и сняли квартиру прямо на озере. Был период дождей, и дождь шел целый день без перерыва, то сильнее, то чуть ослабевая, но это было обворожительно, потому что от тепла лопались почки. Лаго-Маджоре было меланхолично, часто с туманами, ползущими по воде. Здесь я работал дальше над моими вариациями, часто вдохновленный этой природой. <…> Во время моего пребывания в Асконе я очень много работал, там появились многие вариации, и потом я начал рисовать мои “лики” и абстрактные головы. Для меня это были иконные образы. Теперь, в 1937 году, больной и за семьдесят, когда я вспоминаю то время, моя душа плачет от печали и тоски».

В Асконе происходит окончательный разрыв между ним и Марианной Веревкиной, его покровительницей в течение многих лет их совместной жизни в Мюнхене и в Швейцарии. Явленский женится на матери своего сына Андрея, служанке Веревкиной Елене Незнакомовой. «Эмансипации» от Веревкиной в немалой степени способствует ее обнищание после большевистской революции – до этого все жили на пенсию, которую она получала за отца, царского губернатора и впоследствии коменданта Петропавловской крепости в Петербурге.

М. Веревкина

Явленский находит в Швейцарии нового друга и мецената – художницу-немку Эмми Шейер, уже известную нам Галку, которая отказывается от своего творчества и посвящает свою жизнь творчеству русского художника. По окончании войны Эмми Шейер зовет его в Германию. После того как немцы выслали их в августе 1914 года, Явленский думает о возвращении в эту страну с тяжелым чувством. В апреле 1921 года он пишет Галке: «Я знаю, что я должен переселиться в Германию. Но моя душа не идет туда, и я не знаю, что это значит, я чувствую, что вероятно что-то произойдет…» В том же году Явленский покидает Аскону и Веревкину, с которой они были вместе тридцать лет со времени их учебы у Репина в Петербурге, и уезжает с семьей в Висбаден. Тяжелые предчувствия художника оправдались – в Германии его ожидают после нескольких коротких лет успеха болезнь, нищета, запрет пришедших к власти нацистов «художнику-вырожденцу» выставляться и работать.

Веревкина остается в Швейцарии одна и практически без средств к существованию. После блестящей жизни в мире искусства – с 1896 года по 1914-й ее салон в Мюнхене был местом встречи аристократии с международной артистической богемой – ей приходится вести жизнь новую, совершенно другую, начинается борьба за выживание.

Поддержки Красного Креста, выплачивающего ей как беженке, потерявшей в России средства к существованию, для жизни недостаточно, и в шестидесятилетнем возрасте ей впервые приходится зарабатывать себе на пропитание. Какое-то время Веревкина пытается работать разъездным агентом одной фармацевтической фирмы. Она пишет друзьям – художнику Паулю Клее и его жене – о своих переживаниях, связанных с разрывом с Явленским: «И вот наша 27-летняя жизнь лежит растоптанная на площади Асконы в пыли и грязи. Что будет, не знаю, да мне и безразлично. Я слишком много узнала, чтобы еще о чем-то переживать. Поскольку я, как Вы знаете, получаю всего лишь 5 франков, я устроилась агентом по продаже медикаментов. Так я могу существовать дальше. Но тем, что я, художник, вместо того чтобы писать картины, должна развозить по врачам лекарства, я обязана тому человеку, который обязан, в свою очередь, мне всем своим искусством от А до Я».

Продажа медикаментов продолжается недолго, хорошие художники редко оказываются хорошими торговцами, и Веревкина пытается зарабатывать тем, что рисует открытки с видами для туристов. У русской художницы устанавливаются тесные контакты с жителями деревни. Ее называли «бабушкой Асконы» и относились к ней с уважением и любовью. «Аскона научила меня, – пишет Веревкина о своем тессинском опыте, – не презирать ничего человеческого, одинаково любить как великое счастье творить, так и убожество выживания, и носить то и другое в душе как сокровище. Но это упоительное чувство – стоять перед великим произведением в слезах восхищения и сказать себе: этот путь является и твоим путем тоже, можешь ли ты идти по нему или нет».

Эта удивительная женщина, сыгравшая свою роль в становлении нескольких окружавших ее художников, повлиявшая на переход Василия Кандинского к абстрактному искусству, сама замечательная художница, неделями живет без денег, занимая у соседей на почтовые марки. Но при этом, когда богач Макс Эмден, владелец сети универмагов в Германии, купивший себе на Лаго-Маджоре острова Бриссаго, узнав о нуждающейся русской, присылает своего слугу, чтобы купить у нее какую-нибудь картину, Веревкина гордо отказывает, чувствуя свою честь художника оскорбленной.

В последние годы она много работает, участвует в групповых выставках асконских художников «Большая Медведица» – но это не приносит ей ни успеха, ни денег. Она живет в долг, не имея возможности когда-либо вернуть его. «Мои личные потребности невелики, если я здорова, но мое искусство требует определенных расходов, и если я болею, это тоже требует денег. С моей смертью исчезнут все мои долги, так что я не переживаю из-за своего тяжелого положения».

Когда она умерла 6 февраля 1938 года, проводить ее в последний путь пришла вся Аскона. Из Милана приехал православный священник. Отпевали Веревкину по православному обряду несколько эмигрантов из России, живших в Швейцарии и Италии. Известность пришла к русской художнице, нашедшей успокоение на асконском кладбище, лишь спустя несколько десятилетий. Ее картины выставлены в Асконе в Фонде Марианны Веревкиной (Fondazione Marianne Werefkin) и в местном Музее современного искусства (Museo Communale d’Arte Moderna Ascona).

Над Локарно

После революции «русский поток», разливавшийся по берегам Лаго-Маджоре, иссякает, но время от времени здесь все-таки слышится русская речь. Так, например, с февраля 1924 года по март 1925-го около Локарно, в Брионе (Brione), лечится от туберкулеза Эль Лисицкий. В Тессине художник вместе с Гансом Арпом (Hans Arp) работает над книгой «Измов», которая выходит в 1925 году в Цюрихе. В отличие от большинства художников и писателей, стремившихся на «юг» в поисках вдохновения для своего творчества, Лисицкий приехал сюда не по доброй воле, а для лечения, и относился к чудесам природы Тессина без особого восторга, будучи поглощен теоретическими работами. Его пребывание в Тессине совпадает с решением оставить станковую живопись и посвятить себя новым изобразительным средствам, более, по его мнению, соответствующим «новой России», – фотомонтаж, шрифты, архитектура. Окружение в Локарно, состоявшее из толстовцев и других искателей истины, кажется представителю советского авангарда удушающим, он пишет в письме жене Софье: «Ты знаешь, как скептически я ко всему этому отношусь». Софья вспоминает: «Мы приехали в колонию художников в Аскону на Лаго-Маджоре, напоминавшую сборище блаженных или сектантов. Мы были рады снова вернуться в холодный, чистый воздух Амбри-Сотто (Ambri-Sotto)». В этой высокогорной деревне, расположенной недалеко от перевала Сен-Готард, проводит художник несколько месяцев.

Среди русских послереволюционных эмигрантов, обосновавшихся в Тессине, пожалуй, самая интересная фигура – Эллис-Кобылинский. Белый пишет о своем друге в «Воспоминаниях о Штейнере»: «Эллис, натура люциферическая, всю жизнь несся единым махом; и всегда – перемахивал, никогда не достигал цели в прыжках по жизни; его первый “МАХ”: с гимназической скамьи к Карлу Марксу: отдавшись изучению “КАПИТАЛА”, он привязывал себя по ночам к креслу, чтобы не упасть в стол от переутомления; в результате: “УМАХ” к… Бодлеру и символизму, в котором “ЕДИНЫМ МАХОМ” хотел он выявить разделение жизни на “ПАДАЛЬ” и на “НЕБЕСНУЮ РОЗУ”; так в Бодлере совершился “УМАХ”: от Бодлера… к Данте и к толкованию “ТЕОСОФИЧЕСКИХ БЕЗДН”, т. е. в Данте совершился новый “УМАХ”: от Данте к Штейнеру; в 11-м году его снаряжали в путь: без денег, знания языка, опыта; прожив с друзьями, водившими и “мывшими” его в буквальном смысле, – этот “СЛИШКОМ МОСКВИЧ”, в Берлине становится “СЛИШКОМ ГЕРМАНЦЕМ”, сев в первый ряд уютного помещения берлинской ветви на Гайсбергштрассе».

Л.Л. Эллис-Кобылинский

Жизнь Эллиса, о котором Марина Цветаева сказала: «разбросанный поэт, гениальный человек», – в чем-то типичный пример исканий-шараханий русского интеллигента начала века, с обязательным сжиганием бывших кумиров. Сын известного московского педагога Поливанова, воинственный марксист в молодости, Эллис вдруг объявляет, что все экономические знания не стоят одного стихотворения Бодлера, и становится одним из лидеров символизма. Близкий друг Белого, он был душой кружка «аргонавтов», активный участник «Весов», один из организаторов «Мусагета». Познакомившись через своих друзей с идеями Штейнера, поэт становится рьяным штейнерианцем, проповедует кругом и каждому свою новую религию, грозится побить недоброжелателей Доктора и на лекциях, как вспоминает Белый, «…садясь в первый ряд, сбрасывал с занятых мест ридикюльчики (вещь, ужасная для Германии), чтобы из первого ряда “пылать” любовью». Пройдет совсем немного времени, и на своего учителя Эллис напишет уничижительный пасквиль.

Во время Первой мировой войны происходит новый крутой поворот. Эллис оказывается в Швейцарии. Знакомство с католической писательницей Иоганной ван дер Мойлен (J. v. d. Meulen) приводит к переходу русского поэта в католицизм, Эллис становится иезуитом. В доме ван дер Мойлен «Каза-Фиоретти» (“Casa Fioretti”) в Локарно-Монти проводит он большую часть оставшейся жизни. В двадцатые-тридцатые годы он занимается эзотерикой и космологией, увлекается европейским Средневековьем, регулярно посещает службы в церкви Мадонны-дель-Сассо (Madonna del Sasso). Эллис публикует статьи в католических журналах, выступает за слияние христианских церквей, причем в форме присоединения православия к католичеству. Он пишет стихи по-русски, но не публикует их. Ему хочется познакомить западного читателя с практически неизвестными ему русскими писателями, и Эллис много пишет о классической русской литературе. В Швейцарии выходят его книги о Гоголе, Пушкине, Жуковском. Русский поэт умирает в Локарно-Монти в ноябре 1947 года. Он похоронен на кладбище Св. Антония в Локарно. Могила его не сохранилась.

Еще один «русский край» в итальянской Швейцарии – берега Луганского озера (Lago di Lugano), с успехом соперничающие по живописности с Лаго-Маджоре.

«Живу я все в городе, которого нет. Lugano состоит из огромного отеля, превосходно содержимого, при котором находится озеро, – остальное вздор. Трактир называется Albergo del Lago, а озеро, вероятно, Lago del Albergo». Язвительная характеристика Герцена, по которой Лугано есть гостиница при озере, а озеро существует при гостинице, высказанная еще в 1852 году, со временем полностью себя оправдала. В XX веке эти места с удивительно мягким климатом превратились в фешенебельный курорт, точкой притяжения туристов со всего мира. Русское освоение берегов Луганского озера началось давно. Сюда приезжали спасаться и от русской зимы, и от русской действительности.

В тридцатые годы века XIX здесь живет, уехав из России, Владимир Печерин, один из оригинальных русских мыслителей, проделавший путь, по которому за ним пройдет немало искавших истину, – от ниспровержения к религии. В Тессин его приводит поиск связей с итальянскими революционерами. В Лугано он вращается среди политэмигрантов, приверженцев Маццини (Mazzini). Как мы уже говорили, он станет католическим монахом.

Неоднократным постояльцем «гостиницы при озере» был Герцен. Летом 1852 года он живет в Лугано во время драматической истории несостоявшейся дуэли со своим бывшим другом поэтом Гервегом. Получив вызов, Герцен обращается к суду чести революционеров разных стран. В письме своей знакомой Марии Рейхель он пишет 30 июня из «Альберго дель-Лаго» (“Albergo del Lago”): «Цюрихский злодей окончательно опозорен. Он сидит взаперти в своей комнате и не смеет показаться на улице. Я напечатаю свой отказ, и с ним вместе все наши – свою декларацию, что честного боя с таким подлецом иметь нельзя. <…> Храбрость я могу еще показать на другом поле. Его я могу наказать, раздавить, сделать несчастным, презрительным, свести с ума, свести со света, но драться с ним – никогда! Это мой ultimatum».

Русский писатель мстит более жестоко, чем выстрелом на дуэли, – он уничтожает противника перед потомками в «Былом и думах» своим пером.

Приезжает Герцен в Лугано и позднее. В августе 1865 года он, например, живет здесь в гостинице напротив памятника Вильгельму Теллю и посылает дочке Лизе фотографию с надписью: «Тата должна тебе рассказать, как он стрелял в яблоко на голове сына и спас Швейцарию… Его надобно любить, как Гарибальди».

Интересно, что уже в то время швейцарские педагоги открыли для себя «русский рынок». В одном из писем Герцен возмущается школами, в которых учились здесь дети русской аристократии: его гнев вызвало объявление, в котором сообщалось, что некий доктор Гейзлер открыл в Лугано пансион для русских детей, и при этом жирным шрифтом обращалось внимание на то, что туда не принимают детей польских и русских эмигрантов.

Лугано становится местом угасания великого европейского бунтаря из России – Михаила Бакунина. Здесь, на вилле «Фумагальи» (“Fumagalli”) в Бессо, поселяется он с семьей после катастрофы с «Баронатой». Луганская вилла покупается в долг в ожидании наследства. Для ведения переговоров с братьями Бакунин отправляет в Россию сестру жены, Софью Лозовскую. На участке земли вокруг дома старый анархист разводит теперь огород. В ноябре 1874 года Бакунин пишет Огареву, уехавшему провести остаток жизни в Лондон: «Я также, мой старый друг, удалился, и на этот раз удалился решительно и окончательно, от всякой практической деятельности <…> Здоровье мое становится все плоше и плоше, так что к новым революционным попыткам и передрягам я стал решительно неспособен».

О последних месяцах жизни Бакунина читаем в воспоминаниях А.В. Баулер «М.А. Бакунин накануне смерти». Своему огороду Бакунин отдается с той же страстью, с которой делал всё в жизни. Он зачитывается сельскохозяйственной литературой и решает возводить свой сад строго на научной основе – вырубает на участке все деревья и выкапывает множество ям, предназначенных для удобрений.

Анархист Реклю посещает своего друга в Лугано и дает ему советы в новом начинании, но русский ниспровергатель не знает в огородничестве, как и во всей своей жизни, никакой меры и с нетерпением травит всходы чересчур большой дозой удобрений. Близкие относятся к новой затее Бакунина скептически, утверждая, что в этом саду ничего, кроме ям, никогда не будет. Да и сам Бакунин скоро остывает, видя бессмысленность любой своей деятельности. «Ямы специально для лягушек, – вспоминает Баулер слова Бакунина, – до смерти люблю их кваканье… Что может быть лучше русского летнего вечера, когда в прудах лягушки задают свой концерт?

Он опустил голову… печаль подернула лицо и тенью легла вокруг губ».

Когда разговор заходит о приближающейся смерти, Бакунин вспоминает свою сестру: «Умирая, она сказала мне: “Ах, Мишель, как хорошо умирать! Так хорошо можно вытянуться…” Не правда ли, это самое лучшее, что можно сказать про смерть?»

«В моем представлении в ту минуту, – заключает Баулер, – исчез великий революционер, неустанный борец, призывавший к разрушению. Передо мной очутился утомленный жизнью старик».

Все старые друзья бросили его, новых он находит себе среди луганских рабочих, обожавших тучного шумного старика и называвших его «глиняным русским» в отличие от «золотого русского» – Павла Григорьевича фон Дервиза, железнодорожного магната, у которого тоже была вилла в Лугано.

Последним ударом, окончательно подорвавшим его силы, становится разочарование, связанное с полученной частью наследства из России. Денег, на которые рассчитывал, оказывается так мало, что этой суммы не только не хватает на то, чтобы расплатиться за виллу, но и опять семье не на что жить. Снова ему грозит остаться без крыши над головой. Бакунины решают перебраться в Неаполь к Гамбуцци. На старости лет великому революционеру предстояло жить нахлебником у многолетнего любовника своей жены.

Болезнь спасает от унижения. Всё слилось воедино – воспаление почек, гипертрофия сердца, ревматизм, простата, водянка. Вместо Неаполя он отправляется в Берн, к своему старому знакомому врачу Фохту. Бакунин уезжает из Лугано 9 июня 1876 года. Поездка, из которой он уже не вернется.