Текст книги "Таинственные превращения"

Глава IV. Из огня в полымя

Кто спит, тот сыт. Я проспал до следующего утра, но никогда еще мой сон не был так тяжел. Спину и бока ломило от продолжительной тряски в автомобиле, и еще долго во сне я сворачивал с дороги на дорогу и блуждал по призрачным извилинам парка. Потом пошли чудовищные сны: Броселианд поднялся, как шекспировский лес, и задвигался. В этом лесу два дерева все время шли рука об руку: белая береза в блестящем панцире говорила со мной по-немецки, но я не слышал ее речей, потому что цветы пели, животные-растения пронзительно лаяли, а громадные деревья подняли рев.

Проснувшись, я еще долго слышал этот страшный гомон и жалел о том, что не ознакомился с оранжереей более основательно. Неторопливое и вдумчивое изучение многое разъяснило бы. Я ругал себя за вчерашнее нетерпение. Но почему бы не попробовать исправить ситуацию? Ведь еще не поздно.

Заложив руки за спину, с сигаретой в зубах я, как бы случайно фланируя, подошел к оранжерее. Сегодня она была заперта по всем правилам. Значит, я упустил исключительный случай. Ведь тогда я мог все доподлинно узнать! Ах, какой я трус!

Стараясь оставаться незамеченным, я вышел из запретной области и кратчайшей дорогой направился по аллее к серому строению. Вскоре я встретил профессора. Очевидно, он подстерегал меня, но весело, по-братски поздоровался. Когда он засмеялся, его помятое лицо слегка напомнило мне прежнее дядино. Его добродушие ободрило меня: очевидно, Лерн не догадывался о моем дерзком поступке.

– Ну-с, племянничек, – почти доверчиво обратился он ко мне, – отдохнул? Каково твое мнение о Фонвале? Невесело, не правда ли? Тебе скоро надоест совершать променады в этой посудине.

– О дядя! Я люблю Фонваль не за его внешность, а за его заслуги; если хотите, за его связь с прошлым. Вы ведь хорошо знаете, что все мои игры проходили на этих лугах и в этой чаще. Все это вместе, весь Фонваль – мой старый дедушка, на коленах у которого я катался верхом или получал розги. Не примите за лесть, чуть-чуть похожий на вас, дядюшка.

– Да-да, – пробормотал Лерн, уклоняясь от этой темы. – И все-таки тебе это очень скоро надоест.

– Вы заблуждаетесь. Этот фонвальский парк, мой земной рай!

– Верно! Правда! – поддержал он меня и засмеялся. – Точь-в-точь рай, даже с запретной яблоней. Ты каждую минуту можешь здесь оказаться под деревом жизни и под деревом познания добра и зла, не имея права к нему прикоснуться. Опасное дело. На твоем месте я бы лучше убрался отсюда вместе с машиной. Господи! Если бы Адам обладал такой!

– Но, дядя, ведь это лабиринт…

– Ну, если так, – весело вскричал дядя, – то я тебе буду служить проводником. Впрочем, мне весьма любопытно посмотреть, как слушается тебя такая… такой…

– Такой автомобиль, дядюшка.

– Ага, автомобиль. – И грубый немецкий акцент Лерна придал этому и без того тягучему слову громоздкость и неподвижность какого-то каменного сооружения.

Мы отправились к каретному сараю. Было видно, что дядя не старается скрыть от меня свое недовольство. Тем не менее он несколько смирился с моим вторжением сюда. Меня же больше всего злило его добродушное настроение, оттого что мои нескромные намерения казались мне все более преступными. Может, я и отказался бы от них в это мгновение, если бы мое влечение к Эмме не пробуждало во мне злобу и бунт против деспотического тюремного режима, установленного для нее дядюшкой. И потом, был ли он действительно искренен? Не намекал ли он слегка на мое обещание и клятву, когда мы подходили к импровизированному гаражу?

– Николя, я много думал об этом. Я уверен, что в будущем ты нам понадобишься, и мне очень хочется познакомиться с тобой поближе. Если желаешь остаться здесь на несколько дней, мы с тобой поболтаем. После полудня я работаю мало, мы можем совершать прогулки пешком или на твоей машине и беседовать обо всем. Только не забудь о своем обещании!

Я кивнул и подумал: «Вероятно, он скоро опубликует результаты своих экспериментов, и польза этого открытия, то есть цель, оправдает бесчестные средства. Методы, которые он скрывает до обнародования результатов, конечно, неправедны, но дядя, очевидно, рассчитывает на триумф своего открытия, на то, что своим успехом он загладит все свои варварства и сделает их безнаказанными. Не исключено также, что его приемы и средства, приведшие к заветной цели, так и останутся секретными. Опять же его можно понять: он боится конкуренции. Что же тут удивительного?» Так я думал, наполняя бак бензином, который случайно обнаружил в одной из запасных канистр.

Лерн сел рядом со мной и указал мне в крутом узком коридоре поистине гениально проложенный потайной путь. Сначала я удивился, что дядя решился на такое: не показывает ли он мне, как поскорее убраться отсюда? Ведь в глубине души он мечтает об этом?

Добрый, славный дядя! Какой отшельнический, высасывающий все соки образ жизни нужно вести, чтобы проявлять такое невежество по отношению к автомобилю! Совсем как ученый в чуждой ему области. Мой физиолог был совершенно неграмотен по части механики. Он не имел почти никакого понятия об этой послушной, замкнутой и стремительной машине, хоть она и воодушевляла его до крайности.

Мы на опушке леса.

– Остановись, пожалуйста, – попросил он. – Объясни мне эту штуку, она прямо-таки удивительная. Я обычно не захожу дальше этого места. Я уже старая тряпка. А ты, если хочешь, потом отправишься дальше.

Я принялся демонстрировать ему свою машину и заметил при этом, что сигнальное устройство испорчено и требует починки. С помощью двух винтиков и кусочка проволоки я вернул гудку всю его прежнюю мощь. Лерн расцвел от удовольствия. Затем я продолжил свою лекцию, и внимание моего слушателя росло с каждым словом.

Информация и вправду заслуживала интереса. Хотя за последние три года моторы мало изменились в своих главных частях и первоначальной структуре, зато снабжение их всем необходимым стало гораздо совершеннее, и в подборе прикладного материала проявляется необычайная изобретательность. Так, при конструировании автомобиля моей марки, имеющего небольшую величину, не пущено в ход ни одной деревянной щепочки. Мой добротный и быстрый автомобиль (восемьдесят лошадиных сил) целиком состоит из алюминия, никеля, бронзы, чугуна и стали.

Действительно, достойна удивления степень совершенства, достигнутая в постепенном, изо дня в день неуклонно растущем автоматизме машины. В настоящее время все ее части сделались автоматами и один механизм регулируется другим. Шофер не больше чем рулевой. Стоит пустить машину в ход, как она сама собой начнет проявлять свое неослабное усердие. Вызванная к деятельности водителем, она остановится только по его же команде. Короче говоря, современный автомобиль обладает свойствами существа, наделенного спинным мозгом, то есть инстинктом и рефлексами. Наряду с автоматическими движениями вырастают и произвольные, вызванные разумом шофера, который является, так сказать, мозгом машины. Разум побуждает ее к целесообразным обдуманным действиям через посредство металлических нервов и стальных мускулов.

– Впрочем, – прибавил дядя, – сходство между этим экипажем и позвоночным животным поразительно.

Лерн оседлал своего конька. Я внимательно прислушался.

– Здесь, стало быть, имеются нервная и мускульная системы, движение, передача и средоточие сил. Ну а разве этот стальной остов не скелет, а, Николя? По медным артериям течет жизненный сок – кровь. Газогенератор дышит, как легкие. С воздухом соединяются пары бензина, как кровь с кислородом. Грудную клетку заменяет коробка, под которой пульсирует механическая жизнь. Наши суставы окружены особой жидкостью, так же как эти зубчатки маслом. Тысячу раз в минуту маленькая динамо рассылает ток по кабелю, подобному нашим нервам, в цилиндр, высвобождая в нем разрывную силу газа, придающего машине мощность. Разве магнето не сердце машины, движущейся, пока оно работает, и останавливающейся, когда оно прекращает действовать? Магнето часто выходит из строя или функционирует неутомимо и непрерывно, как сердце, так ведь, Николя?

– Да, дядя, как и сердце, магнето при хорошем с ним обращении работает долго, годами. Впрочем, его легко заменить, если есть запасной.

– Автомобиль имеет также резервуары-желудки, наполняющиеся и постепенно растрачивающие свое содержимое. Фары-глаза фосфоресцируют, как у кошек; гудок – аналог голоса. В общем, твоему экипажу недостает только мозга, но на это место ты ставишь свой и превращаешься в огромное, глухое, слепое, бесчувственное, бесплодное чудовище без вкуса и обоняния.

– Настоящий музей уродств! – рассмеялся я. – Да, дядя?

– Хмм, – возразил Лерн. – Впрочем, автомобили сделаны из более удачного материала, чем мы, люди. Подумай, этот холодильник – отличное средство против лихорадки. А сколько такое тело выдержит при надлежащем уходе? Оно ведь безгранично податливо, каждую минуту его можно исправить. Разве ты только что не вернул ему голос? Так же легко ты вставил бы ему новый глаз. – Профессор так увлекся аналогиями, что говорил, не умолкая: – Какое мощное тело! И оно позволяет постоянно обновлять себя, придавать себе неслыханную силу, броню, стократно увеличивать быстроту. Вы, водители, – мозг замечательного чудовища. Вы напоминаете марсиан Уэллса в граненых цилиндрах.

– Все машины таковы, дядя.

– Нет. Ни одна не демонстрирует такого точного сходства с человеком. Животное, конечно, не сравнится с нею совершенством форм. Автомобиль – самый совершенный из всех созданных до сих пор автоматов. Он остроумнее самого тонкого часового механизма, это наиболее близкий к человеку андроид. Все остальные скрывают под покровом, сходным с человеческим, органы, в анатомическом смысле более примитивные, чем у виноградной улитки. Иное дело здесь… – Лерн отступил на несколько шагов и, восхищенно глядя на машину, воскликнул: – Великолепное создание! Как велик человек!

«Да, – подумал я, – в творчестве заложено немножко больше красоты, чем в твоей преступной смеси из плоти и растительности. Но хорошо хоть то, что ты это сознаешь!»

Было уже поздно, но я все-таки помчался в Грей л’Аббе за бензином. Дядя настолько влюбился в мой автомобиль, что наперекор своей давнишней привычке переступил границу своих обычных прогулок и поехал со мной. Потом мы повернули в Фонваль. Профессор с фанатизмом новообращенного то нагибался вперед и выслушивал мотор, то занимался исследованием смазочного крана. При этом он непрерывно расспрашивал меня о деталях моей машины и усваивал все сведения с невероятной точностью.

– Ну-ка, Николя, посигналь. Убавь ход. Притормози. Прибавь газу. Быстрее, быстрее! Довольно, теперь развернись. Стоп. Замечательная штука!

Он постоянно смеялся. Лицо его засияло и похорошело. Если бы кто-то посмотрел на нас в эту минуту, то счел бы нас закадычными друзьями. Может, мы и были таковыми в тот момент. Я понял, что с помощью своей машины завоюю у дяди такое доверие, что он поделится со мной своими сокровенными помыслами.

Он сохранил хорошее настроение до нашего приезда в замок. Даже близость его таинственного «ателье» не уменьшила его радости. И только в столовой она испарилась. В то самое мгновение, как туда ступила Эмма, лицо Лерна омрачилось; вместе с улыбкой погас и мой добрый дядя: между нами за столом опять сидел старый сварливый ученый.

Я почувствовал, как мало значат для него по сравнению с этой девушкой все его будущие успешные открытия, и понял, что он стремится к богатству и славе только для того, чтобы сложить их к ногам этой очаровательной женщины. Несомненно, он ее очень-очень любит, так же как и я; наша любовь походила на жажду, вызывающую пересыхание в глотке и жар во всем теле. Разница была только в том, что он относился к любви, как гурман, а я – как человек с волчьим аппетитом.

Будем хоть раз откровенны и честны! Эльвира, Беатриче и другие идеальные возлюбленные изначально служили лишь желанной пищей. До того как их воспели в стихах, их жаждали… – зачем долго искать сравнение? – …как жаждут глотка чистой воды. Но для них нашлись потом звуки и краски, потому что они сумели сделаться объектами обожания; с этого момента в их объятиях пробуждалась нежность – эта тончайшая ретушь, этот бессознательный шедевр. Да, Лерн прав: человек велик. Но для этого возвеличения его любовь сделала больше, чем механика. Любовь человека – удивительный, насыщенный мудрым и тонким ароматом цветок, художество из художеств.

Но ни я, ни Лерн ничего не знали о небесной любви и никогда не вдыхали ее аромата. Мы пили сок мимолетного, грубого, жалкого цветка, наделенного стремлением к продолжению рода и цветущего для того лишь, чтобы превратиться в плод. Мы были одурманены этим угнетающим, отравленным сладострастием и ревностью напитком.

Барбара двигалась взад-вперед, небрежно прислуживая нам. Висело молчание. Я избегал встречи с прелестными глазами Эммы, будучи уверен, что мои взгляды-поцелуи моментально будут замечены дядей и истолкованы с предубеждением.

В этот момент Эмма казалась веселой, беспечной и свободной; локти ее лежали на столе, белые руки выглядывали из коротких рукавов, взор был устремлен через окно на луг. Как охотно я последовал бы за ней глазами: далекая сентиментальная встреча с нею там, в парке, сблизила бы нас и усмирила во мне страстное желание. Но с моего места не видно было луга, и мой взгляд волей-неволей задерживался на ее сиявших белизной руках и груди, которая сегодня волновалась как-то по-особенному.

Лерн, не произнося ни слова, враждебно встал из-за стола. Я понял его жест как приказ долго тут не задерживаться, покорно поднялся и поклонился женщине, но, нечаянно задев ее, почувствовал, что она дрожит. Ее ноздри трепетали. Я возликовал в душе. Не оставалось никакого сомнения: это я возбуждаю в Эмме такое волнение.

Дядя зачем-то подозвал меня к окну и, хлопнув по плечу, проблеял, как старый сатир:

– Посмотри на Юпитера и его гарем.

Я выглянул и увидел, как черный бык, окруженный своими одалисками, подошел к одной из них – явной фаворитке этого дня. Дядя скорчил циничную гримасу, потом напустил на себя суровость и велел Эмме удалиться к себе в комнату. Мне он дал несколько книг, настойчиво посоветовав отправиться с ними в парк и заняться самообразованием. Я повиновался и подумал: «Хоть дядя часто раздражает меня, мне все-таки жалко его».

Ночью, однако, случилось нечто, значительно ослабившее мое к нему сострадание. Это происшествие возбудило во мне еще более сильную тревогу, чем прежде, но не помогло раскрыть главную тайну и казалось абсолютно непонятным.

Дело было так. Я мирно задремал. Мои мысли перед этим витали возле Эммы, и вскоре окрашенные надеждой грезы убаюкали меня. Внезапно сладостные сновидения сменились ужасами прошлой ночи: растения издавали пронзительные звуки и грызлись между собой. Мой сон сделался таким явным, а вопли такими громкими, что я весь в поту пробудился. Отголосок крика еще звенел в моих ушах, и у меня создалось ощущение, будто я слышу его не в первый раз: вроде бы, он раздавался в лабиринте вдали от фонвальского замка.

Я сел на постели. Комнату освещала луна. Тихо. Только часы отбивают время. Я прилег на подушку. Вдруг по коже у меня пробежал мороз, и, накрывшись одеялом, я заткнул уши пальцами. В парке поднялся ужасный, неслыханный вой и продолжался довольно долго. «Это сон, – подумал я, – сон, превосходящий всякую фантазию».

Я вспомнил о гигантском платане внизу у замка и, сделав над собой нечеловеческое усилие, встал с кровати. Теперь до меня донеслось слабое, придушенное тявканье. Ну и что же? Ведь это просто-напросто собака, черт возьми. Я выглянул в сад – никого и ничего за исключением платана и других деревьев, облитых лунным сиянием. Но вой повторился слева. Через боковое окно я заметил нечто, как будто объяснявшее странное явление.

Большая тощая собака, стоя спиной ко мне и ухватившись лапами за ставни окна моей прежней комнаты, время от времени принималась громко и продолжительно лаять. Придушенное тявканье доносилось изнутри. Может, это вовсе не тявканье? Я не доверял своему слуху, он меня не раз обманывал. Наверное, это голос человека, подражающего собаке. Чем больше я вслушивался, тем сильнее в этом убеждался. Ну конечно, нечего и сомневаться: кто-то в моей бывшей комнате забавляется тем, что дразнит собаку. Что ж, имитация довольно искусная: собака снаружи прямо-таки бесится от злобы. Она перепробовала уже всю гамму лающих звуков, после чего стала яростно цепляться и хвататься зубами за ставни. Я отчетливо различил треск дерева.

Потом собака на время притихла. Чей-то голос в комнате, явно дядин, нещадно бранился, но слов я не разобрал. Странный шутник замолчал, как вдруг псина взбесилась еще больше. Шерсть у нее ощетинилась, и животное с рычанием метнулось вдоль стены к входу. Лерн уже спустился и отворил дверь. Хорошо, что я не поднял штору, поскольку дядя первым делом кинул подозрительный взгляд на мое окно.

Профессор унимал собаку приглушенным шепотом, в котором клокотала еле сдерживаемая ярость. Лерн не подходил близко – похоже, боялся. Собака, злобно рыча, сама двинулась к нему и исподлобья бросала на него молниеносные взгляды.

– В конуру, проклятая тварь! – приказал дядя и добавил несколько грубых слов на незнакомом языке. – Марш! Прочь отсюда! – громко крикнул он, но животное продолжало приближаться. – Хочешь, чтоб я убил тебя?

Я не сознавал, что происходит. Луна обливала фигуру дяди белым светом. «С ума он сошел, что ли? – встревожился я. – Она загрызет его, ведь он без хлыста».

– Назад, Нелли, назад!

«Нелли? – опешил я. – Собака Мак-Белла, ученика дяди, которого он прогнал? Точно, это она – собака шотландца».

Звуки незнакомого языка стали явственнее, и я, к своему удивлению, убедился, что дядя неплохо говорит по-английски. Животное продолжало бесноваться и встало на задние лапы. Лерн выхватил револьвер и, угрожая им собаке, вытянул другую руку в направлении конуры.

Мне случалось видеть на охоте, что когда собаке показывают оружие, действие которого ей известно, она моментально убегает. Но чтобы собака испугалась вида револьвера – это крайне необычайно. Неужели Нелли имела возможность познакомиться с его убийственной силой? Не исключено. Во всяком случае, Нелли понимала приказания на английском языке, на котором к ней когда-то обращался Мак-Белл.

Собака разом притихла и, поджав хвост, пошла по указанному направлению. Лерн двинулся вслед за ней, и оба пропали в густой темноте. Вдали громко хлопнули двери. Вскоре дядя торопливо вернулся. Все стихло.

Значит, в Фонвале жили еще два существа, о которых я пока не имел никакого понятия. Во-первых, несчастная Нелли, покинувшая своего изгнанного хозяина; во-вторых, тот, кто зачем-то дразнил ее. Голос этот не мог принадлежать ни Барбаре, ни Эмме, ни кому-либо из троих немцев. Да и характер забавы выдавал возраст шутника. Кто, кроме ребенка, станет так изводить собаку? Стало быть, флигель не пустует. Да-да, Лерн ясно выразился о моей прежней комнате: «Мне она самому нужна». Кто же в ней поселился? Я непременно узнаю это, непременно!

То обстоятельство, что дядя скрыл от меня существование Нелли и ее пребывание в сером здании, усилило загадочность этого сооружения. Но подобраться к нему было непросто. Я решил осмотреть замок и выявить его обитателей: наверняка не все комнаты пустовали. Расследование в этом направлении, как мне казалось, может содействовать раскрытию тайн. Дело постепенно продвигалось вперед, но не так быстро, как хотелось бы. Я надеялся, что мой план подтолкнет события, и понимал: сначала надо втереться в доверие к дяде, а уж потом преодолевать препятствия. «Начни с исследования мотивов, – шептал мне внутренний голос. – Они очень туманны. Когда хладнокровно разберешься в них, легче будет приступить к действиям». Но разве прислушиваешься к внутреннему голосу, когда в тебе кипит страсть?

Глава V. Идиот

Восемь дней спустя. У дверей «желтой» комнаты, в которой я жил в детстве. Через замочную скважину. Да, я заглядывал в нее два дня назад вечером, но не успел все хорошенько рассмотреть. Нелегко мне пришлось! Никогда раньше левый флигель не охраняли так ревностно, даже когда в стародавние времена там жили монахи…

Как же я все-таки попал туда? Очень просто. «Желтая» комната соединена с передней тремя промежуточными покоями: большой гостиной, бильярдной и будуаром. Она как раз направо от будуара и выходит окнами в парк. Третьего дня вечером, оставшись один, я подобрал ключ к двери гостиной, испробовав при этом ключи, вынутые мною украдкой из всех замков. Я мало верил в удачу, но замок внезапно поддался. Я толкнул дверь, и свет, проникавший через закрытые ставни, позволил мне разглядеть всю анфиладу следующих комнат.

В каждой из них стоял какой-то особенный тонкий запах, и во всех пахло сыростью. Это дыхание прошлого вызывало в воображении былые времена. Всюду пыль.

Я продвигался вперед на цыпочках. На полу – следы засохшей уличной грязи и отпечатки башмаков. В гостиной обитает мышь. На бильярде треугольником разложены костяные шары. Я обдумал удар, его результаты и новое положение, которое при этом получат шары. Часы в будуаре остановились не то в какую-то полночь, не то в полдень. Я был как-то особенно восприимчиво настроен и уже подходил к двери «желтой» комнаты, когда внезапный шум заставил меня броситься назад в переднюю. Дело нешуточное! Лерн работал в сером здании и, зная, что я в замке, часто возвращался за чем-то: очевидно, для того, чтобы следить за мной. Вот почему я счел благоразумным временно прекратить исследования.

Мне нужен был по меньшей мере час, чтобы все рассмотреть. Я составил следующий план. На другой день я съезжу на автомобиле в Грей л’Аббе, куплю разные туалетные принадлежности и спрячу их в чаще вблизи парка. Утром за завтраком я заявлю дяде: «Сегодня после обеда отправлюсь в Грей и куплю там все, что мне нужно, всякую всячину. А не то поеду в Нантель. Не нужно ли вам чего-нибудь?» К счастью, Лерн отмахнулся от меня: «Зачем мне, старику, тратить деньги на ерунду?» Хорошо, что он так ответил. Иначе все провалилось бы к черту.

На то, чтобы собрать в кустах вчерашние покупки и сделать вид, будто я привез их из деревни, уйдет минут пятнадцать. На то, чтобы съездить в Грей и вернуться назад, потребуется больше часа. Таким образом, у меня в распоряжении останется целый час. Немало!

Я замаскировал машину в зарослях и перелез через стену в сад. Этот героический подвиг мне помогли совершить с одной стороны – боярышник, с другой – виноградный куст. Обойдя замок, я опять очутился в передней. Вот я уже в гостиной и аккуратно притворяю за собой дверь. На случай бегства ключ лучше не поворачивать.

Теперь пора приниматься за слежку: я подкрадываюсь к двери «желтой» комнаты и припадаю к замочной скважине. Отверстие большое, четырехугольной формы, вроде бойницы. Оттуда вырывается струя кисловатого воздуха. Что же я вижу? Внутри темно. Солнечный луч проникает сквозь ставень и падает косым светящимся пучком, в котором кружатся подобные небесным мирам пылинки. На ковре отражаются клетки внутренних рам. Все тонет в полумраке, ужасный беспорядок. Всюду разбросана одежда. Тарелка с остатками пищи валяется на полу, как в хлеву. Карцер, что ли? Боже мой, постель, моя бывшая постель! А вот и заключенный…

Человек! Господи, что с ним? Он лежит на животе. Вокруг него подушки, матрацы, одеяла. Он лежит, подложив руки под голову. На нем только ночная рубашка и панталоны. Борода не стрижена много месяцев. Волосы совершенно светлые, почти белые. Лицо кажется знакомым. Нет, мираж той ночи. Я нигде не видел это бородатое распухшее лицо. Тело у незнакомца молодое, довольно упитанное. Взгляд добрый, правда, глуповатый. Хмм! Какое необыкновенное равнодушие! Наверняка этот тип – заправский бездельник.

Он спит, но как-то скверно. Его мучают мухи. Он отгоняет их, но как-то неуклюже и нелепо, а в промежутке между двумя припадками дремоты провожает их тупым взором. Иногда он воинственно задирает голову, словно желая поймать насекомых ртом.

«Он безумен. Идиот, – делаю я вывод. – Значит, у дяди в доме живет кретин. Кто же это?» Один глаз у меня слезится от ветра, другой несколько близорук, и всю картинку я вижу будто в тумане. Черт возьми! Я неловко повернулся и стукнулся головой о дверь. Кретин моментально вскочил с кровати. Какой он маленький! Вот он идет к двери, бросается на нее, сопит, что-то бормочет. Бедняга!

Он ни о чем не догадывается. Стоя под пучком лучей, он исполосован тенями, как зебра. Зато я теперь могу хорошенько разглядеть его. Руки и лицо идиота усыпаны маленькими красноватыми пятнышками вроде струпьев, как будто он с кем-то подрался. По затылку от одного виска до другого тянется красная, похожая на рану полоска. Несомненно, этого человека мучили. Каким же пыткам подвергал его Лерн? За что мстил несчастному мой дядя-палач?

Мне пришла в голову странная ассоциация. Я сравнил дядину, как у индейца, шевелюру с неестественного цвета волосами Эммы, зеленую шкурку морской свинки – со слишком светлой головой узника. Неужели Лерн занимается пересаживанием длинноволосых скальпов на лысые черепа? В этом, что ли, заключается его великое открытие? Но я быстро убедился, что мое предположение нелепо: если бы несчастного скальпировали, шрам окружал бы всю голову. Получается, я зря нагнетаю страхи? Мужчина мог сойти с ума вследствие несчастного случая, например удара в голову.

Стоп, он не похож на сумасшедшего, он – идиот, совершенно безобидный и добродушный. В его глазах мелькают проблески сознания, как будто он когда-то что-то знал. Я убедил себя, что если спокойно задать ему вопрос, он ответит. Попробовать? Да или нет?

Я решил попытаться. Дверь снаружи запиралась на засов. Я отодвинул его, но не успел войти, как пленник, пригнув голову, проскользнул меж моих ног, опрокинул меня, вскочил и бросился наутек через комнаты, издавая то самое тявканье, которое я принял ночью за ребяческую забаву.

Его проворство ошеломило меня. Как ему удалось провернуть такой фокус? Как пришло в голову пролезть у меня между ног? Теперь я в отчаянном положении. Идиот сбежал, и дядя во всем обвинит меня. «Спокойствие, Николя, только спокойствие, – шепнул мне внутренний голос. – Не лучше ли тебе потихоньку убраться отсюда, чем гнаться за дураком? На что он тебе теперь?»

Да, но Эмма и вся эта тайна! Нет, надо поймать уродца. Я промчался сквозь анфиладу и едва ли не кубарем скатился по лестнице. Только бы кретин не ринулся к серому зданию! Нет, он выбрал противоположное направление, но нас все равно могли увидеть. Дезертир прыгнул в кусты и утих. Слава богу, что больше не тявкает. Я почти спасен. Ой, кто там стоит? Нет, это статуя. Надо догнать идиота, пока не поздно. Если ему втемяшится удирать в другую сторону, нас заметят. Какой смешной болван!

Черт возьми, если так будет продолжаться, придется обежать весь парк и очутиться под окнами Лерна. Хорошо, что деревья пока скрывают нас и что я не запер дверей гостиной. Скорее, скорее, скорее! Идиот ни разу не оглянулся – похоже, он не чувствует, что его преследуют. Бежит он небыстро: очевидно, босые ступни причиняют ему острую боль. Преимущество на моей стороне.

Он останавливается, нюхает воздух, в чем-то удостоверяется и мчится дальше, но я все ближе и ближе. Он устремляется в чащу, к крутому обрыву, я – за ним. Между нами всего тридцать футов. Кретин, не оборачиваясь, скачет через дерн. Иглистые ветки хлещут его по лицу, ранят кожу, он отбрасывает их назад. Почему не раздвигает? До обрыва совсем недалеко. Зачем этот дикарь несется туда? Он как будто отчетливо представляет, куда нужно бежать. Иногда он теряется из виду, и мне приходится преследовать его сквозь чащу кустарника. Наконец, достигнув скалистой стены, он замирает как вкопанный. Я безмолвно вытягиваюсь вперед. Еще секунда – и я брошусь на него, но то, что он делает, так поражает меня, что я быстро прячусь в тени, не спуская с него глаз.

Припав на колени, кретин яростно роет землю. От этого занятия у него так болят пальцы под ногтями, что время от времени он испускает жалобные стоны. Земля выскакивает комьями, долетающими до меня. Судорожно сведенные руки быстро двигаются, отбивая при этом странный такт. Он отбрасывает землю и воет от боли; засовывая нос глубоко в яму, яростно фыркает и снова принимается за работу. Шрам охватывает его голову, как венок. Что же я медлю? Почему забавляюсь его дурацкими выходками, вместо того чтобы схватить его и увести?

Я украдкой высовываюсь из кустов. Здесь кто-то уже копал – это видно по затвердевшим комьям. Значит, мой «кладоискатель» продолжает ранее начатое дело. Ага, вот оно что! Я согнулся, изготавливаясь к прыжку, как вдруг человечек испустил радостный вопль. Что он увидел? Сундук с золотом? Нет, старый сапог. Несчастный кретин! Уф, наконец-то я схватил его! Он обернулся, хочет вырваться, но я не выпускаю. Какой неловкий! Зато сильно кусается. Ай, больно!

Я обхватываю его туловище, чтобы опрокинуть наземь. Видно, что он не умеет драться, но я все-таки не могу его одолеть и случайно наступаю на сапог. Странно, он чем-то прикреплен к земле. Надо быстрее заканчивать. Время – деньги. Речь идет о целом состоянии.

Мы крепко держим друг друга. Мой противник и я, равные по силам, боремся, упираясь в скалу. Удачная мысль! Я широко раскрываю глаза и, придав им страшное и повелительное выражение, смотрю на него так, будто угрожаю или собираюсь укротить зверя. Кретин сейчас же слабеет, делается покорным и лижет руки в знак послушания.

– Марш!

Я увожу его. Сапог торчит носком кверху, но не походит на брошенную за негодностью обувь. А что удерживает его в земле? Непонятно. Полоска материи? Чулок? Идиот оборачивается и тоже смотрит.

– Марш, марш, голубчик!

Мои глаза делают чудеса. Мой спутник полностью покоряется, и мы бежим изо всех сил. Господи, только бы в замке все было спокойно! Вроде, так и есть. Мы влетаем в переднюю, и я слышу, как беседуют Эмма с Барбарой. Они спускаются по лестнице, однако мы с моим «подопечным» успеваем проскользнуть за дверь гостиной. Я запираю его в «желтой» комнате и облегченно перевожу дух, но, черт возьми, теперь мне не выйти – женщины меня заметят.

Я тихонько прокрадываюсь в гостиную, чтобы выяснить, куда они пойдут, и вдруг отскакиваю на середину комнаты, едва сдерживая крик и ища, где притаиться. Ключ с той стороны нащупывает скважину. Мой? Разве я забыл его? Или он у меня выпал? Нет-нет, мой ключ здесь, в кармане. Я вытащил его, несмотря на спешку.