Текст книги "Таинственные превращения"

Я терпеть не мог этих двух болванов с их обмененными мозгами и старался избегать их, но то, что приковывало их к берегу, влекло и меня, и я подошел. То, что они рассматривали, выпрыгивало из воды, разбрызгивая кругом алмазную пыль. Это был карп, который порхал, плясал и, точно крыльями, двигал плавниками, будто пробовал улететь. Несчастный карп! Он старался изо всех сил – рыба, в которую Лерн вселил душу дрозда. Закрепощенная в чешуйчатой оболочке птица покорялась зову своей крови и стремилась в воздух, в небесную лазурь. В итоге при последнем отчаянном прыжке карп упал на берег, тяжело вздымая жабры. Вильгельм поднял его, и они с Карлом унесли свою находку. Они насвистывали, подражая дрозду, и глупо хихикали, что выходило у них гораздо лучше, чем пение.

Я остался у пруда и задумался над текучей тюрьмой, в которой несчастное существо стремилось к своему гнезду и свободе. Широкая водная поверхность, на которой оно так отчаянно билось, снова сделалась мертвенно-спокойной. А мучения карпа закончатся, должно быть, в кастрюле. Когда же прекратятся муки другой жертвы – Мак-Белла? Бедный шотландец! Как освободить его?

Еще одна мягкая волна, и вода заснула. Небеса отражались глубоко-глубоко. Вот в глубине зажглась вечерняя звезда. Разнообразные листки розы – одни круглые, другие серповидные – передавали на сонной поверхности все фазы луны. «Мак-Белл! – сокрушался я. – Что делать?»

В это время вдали зазвучал колокольчик. Неужели в этот час кто-нибудь мог приехать? Сюда ведь никто не наведывается. Я поспешно обошел замок и впервые подумал о том, что случилось бы с Николя Вермоном, если бы в Фонваль явился судебный следователь. Я выглянул из-за угла. Лерн стоял перед калиткой и читал только что полученную телеграмму. Я выступил вперед.

– Дядя, вот записная книжка; по-моему, она ваша. Вы оставили ее в автомобиле.

Я услышал шелест платья и обернулся. К нам приближалась Эмма, вся облитая вечерним солнцем, которое каждый вечер окрашивало ее дивные волосы в разный цвет. Напевая песенку, она подошла своей танцующей походкой. Колокольчик привлек и ее внимание. Она поинтересовалась, что это за телеграмма, но профессор не ответил.

– Что случилось? Боже мой, что опять стряслось? – спросила она.

– Что-нибудь плохое, дядя? – вставил я невпопад.

– Нет, – ответил Лерн. – Донифан умер. Вот и все.

– Бедный мальчик! – пожалела Эмма и, немного помолчав, добавила: – Разве смерть не лучше безумия? Для него она желанна. Не делай такое лицо, Николя. Пойдем!

Она взяла меня за руку и повела в замок. Лерн удалился, а меня как будто ударили по голове.

– Пусти! Оставь меня! – внезапно закричал я. – Это ужасно! Донифан, бедняга! Ты не знаешь, ты не способна понять. Иди прочь!

Я страшно расстроился, вырвался из рук Эммы и побежал к Лерну. Он стоял у порога лаборатории и разговаривал с Иоганном, читавшим телеграмму. Едва я подошел, профессор отослал немца.

– Дядя! Вы ему ничего не сообщили, да? Ничего?

– А в чем дело?

– Он же разболтает о смерти Мак-Белла другим! Нелли тоже узнает. Они скажут ей, я уверен. Поймите меня правильно: душа Донифана получит известие, что ее человеческая оболочка исчезла. Зачем это? Не нужно!

Дядя с непоколебимым спокойствием возразил:

– Никакой опасности, Николя, поверь мне.

– Вот как? Вы уверены? Немцы-кровопийцы все разнесут, они такие сплетники! Заклинаю вас, дядя: это очень рискованно. Время уходит. Впустите меня, прошу вас! Прошу, уйдите на одну секунду… одну секунду… ради всего святого.

Я извлек пользу из своего пребывания в бычьей шкуре и оттолкнул профессора, будто рогами. Дядя опустился на траву и выругался. Толчок в дверь, и верный Иоганн, стоявший сзади на страже, разбил о нее нос. Я очутился посреди двора, твердо решил взять к себе собаку и не отдавать ее, чего бы мне это ни стоило.

Стая разбежалась по углам, и я сразу заметил Нелли. Для нее устроили отдельную конуру. Изнуренное голодом и опаршивевшее животное безжизненно вытянулось позади решетки.

– Донифан! – позвал я. – Донифан! Нелли!

Она не двигалась. Множество собачьих глаз подстерегали меня. Дворняжки рычали. Я понял, что и здесь смерть сделала свое дело. Да, Нелли уже окоченела. Вокруг шеи висела цепочка. Беднягу, похоже, задушили. Я захотел удостовериться. Лерн и Иоганн стояли тут же.

– Убийцы! – закричал я. – Вы убили его!

– Нет, клянусь тебе, – ответил дядя. – Ее сегодня утром нашли в таком состоянии.

– По-вашему, он сам себя удавил? Ужас!

– Не исключено, – заявил Лерн. – Но напрашивается еще одно вероятное предположение: случилось нечто другое, что душило его, как эта цепь. Собака тяжело болела и, без сомнения, давно впала в бешенство. Я от тебя ничего не скрываю, Николя, я тебе объясняю абсолютно все, сам видишь.

– Бешенство! – прошептал я и побледнел. – Но почему именно сейчас? Почему именно сегодня?

– Вероятно, мы чего-то не знаем, – спокойно продолжал Лерн. – Собаку нашли в восемь утра еще теплой. Смерть наступила примерно за один час до этого. – Профессор показал мне телеграмму и вслух прочитал: – «Донифан Мак-Белл сегодня в семь часов утра скончался». Значит, как раз в тот самый момент.

– От чего он умер?

– От водобоязни.

Я оторопело взглянул на дядю и пошел прочь.

Глава XIII. Опыты или галлюцинации?

После завтрака мы с Эммой и дядя сидели в малой гостиной, как вдруг с профессором сделался обморок. Это происходило не впервые. Я уже несколько раз замечал, что дядино здоровье сильно подорвано. Но его припадки были какие-то особенные, я хочу рассказать о них. Случайный наблюдатель приписал бы их умственному переутомлению. Дядя и вправду работал свыше всякой меры. Его уже не удовлетворяли лаборатория, оранжерея и замок. Он включил в круг своей деятельности и парк. Весь Фонваль Лерн утыкал стержнями, антеннами, мачтами и необыкновенными телеграфами, а так как некоторые деревья мешали его опытам, потребовалось звать для вырубки толпу дровосеков. За такое кощунство над старыми святынями парка меня вознаграждало только восстановление свободы передвижения по усадьбе. Все имение превратилось в мастерскую, и профессор лихорадочно метался от одного здания к другому, от одной машины к другой и ко всем этим приборам, которые должны были наконец-то вырвать с корнем тот роковой стебелек. Иногда, впрочем, когда Лерн напряженно задумывался и фиксировал взгляд на каком-либо объекте, то есть посреди интенсивной мозговой работы, на дядю нападала слабость. Он становился все бледнее и бледнее, а затем румянец сам собой возвращался на его лицо. Однако после таких напряжений профессора охватывала смертельная усталость. Вся его самонадеянность пропадала, и однажды я даже услышал, как он, совершенно разбитый, прошептал: «Я никогда… никогда… не буду этого…» Я несколько раз собирался выяснить у него, что имеется в виду, и сегодня решил допытаться непременно.

Мы пили кофе. Лерн сидел в кресле перед окном с чашкой в руке. Разговор поминутно прерывался долгим молчанием, постепенно утихал, гас и вскоре затих. Пробили часы. Дровосеки шли по двору с инструментами на плечах. Куда направляются эти палачи? Кто из моих старых товарищей падет сегодня под их топорами? Каштан или бук? Они виднелись из окна, багряные от осеннего солнца. Сосны потемнели. С осин и лип бесшумно опадала листва. Гигантский тополь высоко вздымал свою вершину. Я давно его знаю, и он всегда пробуждает во мне воспоминания детства.

Вдруг над ним испуганно взлетела стая птиц, на лету каркнули две вороны; прыгая с сучка на сучок, переметнулась на соседнее дерево славка. Очевидно, их напугал какой-то ползавший по толстому стволу зверь, но разглядеть его из окна я не мог: кустарник закрывал нижнюю часть тополя. Странно. Он судорожно вздрогнул сверху донизу и закачал ветвями. Ветер? Тогда почему соседние деревья не колышутся? Я с ужасом подумал о дровосеках. Неужели дядя велел им уничтожить этого почтенного старца, короля Фонваля? Нет-нет, это слишком жестоко.

Я повернулся к Лерну, чтоб задать ему вопрос, и заметил, что дядя не в себе: он сидел недвижный, бледный, с остановившимся взором. Я понял, что именно он укрощал и гипнотизировал своим сомнамбулическим взглядом. Это был тополь, милый старичок; внезапно он приобрел такой же ужасный вид, как финиковые пальмы в оранжерее, ветви которых не то злобно, не то сладострастно, будто в любовном поединке, переплетались между собой. Я подумал о записной книжке профессора. Нет ли таинственной связи между оцепенением дяди, словно выпавшего из пространства и времени, и жизнью тополя?

Раздалось что-то похожее на стук топора по стволу. Тополь покачнулся, наклонился, и дядя подпрыгнул так, что чашка со звоном разбилась. Когда он немного пришел в себя, то стал растирать себе ногу, будто топор ударил сразу по обоим: по человеку и дереву. Лерн постепенно пришел в себя, а я прикинулся, что не заметил ничего, кроме его припадка, и попросил дядю беречь себя, ибо частые обмороки негативно повлияют на его самочувствие. Знает ли он причину этих приступов?

– Да, – кивнул профессор, и Эмма захлопотала возле него. – Сердцебиение. Я принимаю лекарство, укрепляющее сердце. Что поделаешь? Возраст берет свое.

Дядя лгал: он вовсе не лечился. Его здоровье было основательно подорвано, цвет лица оставлял желать лучшего, кожа покрылась глубокими морщинами.

– Подышите свежим воздухом, – посоветовала Эмма. – Вам станет лучше.

Он вышел во двор и, дымя трубкой, направился к тополю. Топоры стучали безостановочно. Дерево, накренившись, падало, и дядю чуть не задело ветвями. Лишенный своей «колокольни» Фонваль моментально сделался плоским, будто у неба что-то вырвали. Я поискал глазами место, на котором рос тополь-великан, отныне превратившийся в легенду.

Лерн вернулся, ничуть не жалея о потере и, казалось, не подозревая, какую огромную глупость он совершил. Его легкомыслие возмутило меня. Ради каких сомнительных экспериментов он жертвовал своими силами? Я задумался о том, о чем прочитал в дядином блокноте, а именно о переселении душ. Не при нем ли я только что присутствовал? Я обдумывал происшедшее с каким-то нехорошим предчувствием, с тем смутным беспокойством, которое прочно обосновалось в моей душе, с тех пор как я поселился в Фонвале. Какая связь между качанием дерева и обмороком профессора? Что за странное совпадение: удар топора и прыжок дяди? Хотя, наверное, все имело разумное объяснение. Приближение дровосеков напугало птиц, а вздрагивание тополя обусловливалось тем, что один из рабочих влез на дерево с целью зацепить канат.

Я стоял на перекрестье путей: какой из них вернее? Я еще в полной мере не владел своим рассудком – тяжелое последствие операции. Кроме того, я находился в плену страстной любви к Эмме. Откуда же мне было черпать умственные силы? Плотские утехи сделались для меня ядом: я больше не мыслил себе жизни без Эммы, как курильщик опиума без трубки или морфинист без шприца. Пусть это сравнение неприличное, зато верное. Я так осмелел, что посещал любовницу в ее будуаре и вытворял там, что хотел. Однажды вечером Лерн застал нас врасплох и наутро за завтраком повторил свое условие: «Наслаждайтесь взаимной страстью, сколько пожелаете, но оставайтесь здесь, в моем замке, или пеняйте на себя: я умываю руки». Это говорилось в первую очередь для Эммы, и она прекрасно понимала, что имеет в виду мой дядя.

Поразительно, но я с легкостью согласился на такую позорную сделку. Женщина сильнее самого могущественного чародея: томный завораживающий взгляд, виляние бедер – и личность мужчины претерпевает метаморфозу куда более глубокую и радикальную, чем от волшебства величайшего из магов. Я уж не упоминаю о роковом стебельке, о котором вычитал в профессорском блокноте.

Чем был для меня Лерн по сравнению с Эммой? Эмма! Я обладал ею каждую ночь, несмотря на близость ученого, который спал за стеной и наверняка слышал наши охи-вздохи, а может, подглядывал за нами в замочную скважину, как когда-то за Эммой и Донифаном. Однако меня это не только не смущало, а еще больше возбуждало, потому что придавало остроту нашим оргиям.

Рассказывать ли, что это было за пиршество и как роскошнее оно становилось от ночи к ночи? Эмма умела придавать нашим с ней ночам какую-то неуловимую, необыкновенную новизну, ни разу не повторяясь и неизменно оставаясь оригинальной. О, как разносторонен был ее инстинкт: то деспотически требователен, то покорно восприимчив. Все ее тело пронизывала радость, а иногда – хитрость. Ему была присуща восхитительная изменчивость: плоть разнузданной куртизанки в следующее же мгновение дышала целомудренной прелестью или обретала статуарность, как тело только что расцветшей невинной девушки. О, это девственное тело с его детской наготой!

Как-то раз произошло нечто такое, что я, не ознакомься я с дядиными выкладками в блокноте, без сомнения, приписал бы своему нервному состоянию, последствию двух операций. Я, конечно, продолжал быть жалкой игрушкой в руках Лерна, но научился понимать его тактику.

Однажды вечером я решил подняться из нижнего этажа наверх в будуар Эммы, когда услышал над столовой, в комнате дяди, грохот отодвигаемого стула. Обычно в такой поздний час Лерн уже спал, но меня это не взволновало. Я не стал ступать тише, поскольку не делал ничего предосудительного и не собирался таиться: дядя по доброй воле выдал мне санкцию на любовь с Эммой.

Прелестница причесывалась перед зеркалом. К галантерейным ароматам примешивался запах паленой бумаги, на которой Эмма держала щипцы для завивки локонов. Адская вонь среди райских благоуханий молодой девушки. Из-за стены не доносилось ни звука. Я закрыл дверь из будуара Эммы в комнату Лерна на задвижку, чтобы профессор неожиданно не вошел к нам. На самом деле я этого не боялся, а действовал скорее машинально. Затем последовала еще одна мера предосторожности; я заглянул в замочную скважину: темно.

Эмма с полуобнаженной вздымающейся грудью увлекла меня к постели. Мы стали воспламенять друг друга, разыгрывая тонкую интригу, где были пролог, перипетии, эффекты и развязка. Да-да, это напоминало театральную пьесу, где все происходит так, как вам хочется, и все-таки по-своему. Но меня ждала неприятность. Вместо того чтобы достичь пароксизма страсти, я покатился по наклонной плоскости. Наслаждение ослабевало, хотя должно было лишь возрастать. Моя кровь вскипела, я сильно возбудился, но не испытывал удовольствия, что меня сначала испугало, а затем обеспокоило. Я ощущал себя безвольным и вялым, как выжатый лимон. Моя телесная страсть разгоралась, но душа съеживалась, принимала карликовые размеры, не могла управлять мускулами и не получала от близости с возлюбленной никаких приятных эмоций. Эмма сияла от счастья, а моя натура не повиновалась мне, будто чья-то чужая душа заняла место моей и пировала за мой счет. Мое «я», загнанное в уголок моего мозга, трусливо отсиживалось там, и мне казалось, что моя любовница у меня на глазах изменяет мне, предаваясь сладостным утехам с другим мужчиной, а я не в силах им помешать.

Эти размышления бередили и саднили мою карликовую душу. В самый пиковый момент наслаждения я его вообще не почувствовал. Потом я понемногу пришел в себя, ко мне вернулись позитивные мысли. Я ощутил в теле благодатную усталость, наследие Эроса, а в правой икре – судороги. На моем плече в томном бессилии лежала Эмма. Я будто очнулся, хотя мои глаза все еще смотрели в одну точку – в замочную скважину двери, ведущей в комнату Лерна. Я приказал себе отвернуться и не глядеть туда, но не мог.

В соседнем помещении задвигали стулом, после чего раздался такой звук, словно кто-то отпрянул и на цыпочках отошел от двери. Замочная скважина служила окном, за которым скрывалась вся омерзительная тайна.

– Ты никогда еще не был так великолепен, Николя, кроме одного раза, – вздохнула обессиленная Эмма.

Не произнеся ни слова в ответ, я выбежал из будуара. Я будто прозрел. Разве профессор не говорил мне: «…любезный племянник, тебе придется уступить свою оболочку профессору Фредерику Лерну. О да! Эмма неистово любила тебя, но, переселившись в твое тело, я заставлю ее с таким же неослабевающим жаром любить меня. Это чудесная месть, к тому же пикантная». Я догадался, почему дядя так торопился спасти мое тело, мне стали понятны его записи в блокноте и случай с тополем. Обмороки Лерна – это эксперименты, в процессе которых он силой гипноза перемещал свою душу в другие объекты. Глядя в замочную скважину, он пронизал мой мозг своим «я». Его открытие позволило ему добиться цели. Невероятно! Мой дядя все-таки гений. Может, мне не поверят? Напрасно: в Фонвале, где необыкновенное давно перешло в разряд нормального, даже обыденного, любое объяснение имело тем больше оснований, чем было абсурднее.

О, этот всемогущий глаз Лерна у замочной скважины! Дядя преследовал меня своим взором, как Иегова – Каина. Вывод напрашивался сам собой: мне грозила новая опасность, и на сей раз я твердо решил уклониться от нее. Единственный выход – бегство из Фонваля, вместе с Эммой, разумеется. Я ни за что не оставлю ее у дяди…

Однако моя любовница не принадлежала к числу тех, кто уступает чужой воле. Лерн посулил ей несметные богатства, и алчная Венера верила в эти бредни. Она не переставала грезить о будущей роскоши, поскольку жадность намного перевешивала ее скудный умишко. Эмма согласилась бы последовать за мной при единственном условии: что она не потеряет ни гроша. Такую уверенность ей мог дать только Лерн. Следовательно, требовалось его согласие. Но как его получить? Придется пойти на экстренные меры. Лерн – убийца Донифана Мак-Белла и Отто Клоца, то есть опасный преступник. Мне предстояла сложнейшая задача – добиться того, чтобы профессор оставил в силе все данные Эмме обещания, и тогда я увезу ее с собой. Иного выхода не было. Смирившись с судьбой, я начал обдумывать свой план до мельчайших подробностей.

Глава XIV. Смерть и маска

Опасности чудились мне повсюду и во всем, в том числе там, где они отсутствовали. Мы с Эммой по-прежнему проводили ночи вместе, но теперь в моей комнате. Замочную скважину и каждую щелку, через которую к нам мог заглянуть своим страшным глазом Лерн, я тщательно затыкал и проверял по нескольку раз. Хотя за нами явно никто не следил, Эмма жаловалась на мою холодность, да я и сам чувствовал, что не удовлетворяю ее физически, как раньше. «Что за черт? – терзался я. – Очевидно, за всем этим кроется какая-то новая скверная дядина шутка. Не вселяет ли он в Эмму в те мгновения, когда мы предаемся страсти, чью-нибудь чужую душу?» Я ежился от одной мысли о том, что прекрасное тело моей подруги тоже пострадало от садизма старого профессора, и этот страх делал мне неприятными ее объятия. На дядю я вообще больше не желал смотреть. Я ходил по замку с опущенной головой, чтобы никто не прочел ужас в моих глазах, и избегал глядеть на портреты, ибо мне казалось, что все эти фигуры в парадных мундирах и тяжелых платьях незримо преследуют меня. Я вздрагивал от любого пустяка, боялся животных с белой шерстью, птиц, распевавших на ветке, растений, колеблемых ветром.

Итак, я выжидал удобный для бегства из Фонваля момент. Перед этим я планировал добиться от Лерна, чтобы он выслушал меня; в противном случае я намеревался прибегнуть к угрозам. Но подходящий момент, как назло, не наступал. Открытие профессора тоже откладывалось на неопределенное время. Он участил опыты, но его преследовали неудачи и регулярные обморочные припадки, которые подрывали силы и скверно влияли на настроение. Дядя оживал только во время наших прогулок. Мурлыча себе под нос какой-нибудь мотивчик, он через каждые десять шагов останавливался и читал мне лекцию – чаще всего на тему автомобилизма. Мне, признаться, она изрядно надоела, и я пожалел о том, что несколько месяцев назад приехал сюда на машине, хотя, с другой стороны, я поступил правильно: мне предстояло бежать из Фонваля, а в таком деле лучше довериться мотору в восемьдесят лошадиных сил и колесам. И я непременно сделал бы это, если бы… да, если бы…

Однажды мы с дядей возвращались из Нантеля, куда я возил его по делам. Он держался на удивление бодро, а я в сотый раз прокручивал в голове речь, с которой вознамерился обратиться к профессору; все фразы я давно заготовил, но во рту у меня пересохло, как от лихорадки. Я уже мысленно произносил первые фразы, но они почему-то не срывались с губ. Перед каждым поворотом я приказывал себе: «Давай начинай!» – и не издавал ни звука. До Грея оставалось минут десять езды. «Все, – решил я. – Сейчас или никогда! Вот тут на холме я открою огонь!» Я что-то робко промямлил, как вдруг нас сильно тряхнуло на ухабе и подбросило вверх.

– Ой! Мы перевернемся! – простонал дядя.

Я мгновенно сосредоточился и хладнокровно затормозил. Машина замерла на вершине, и я с опаской посмотрел на Лерна. Он весь сник, голова бессильно упала на грудь, глаза за очками заволоклись пеленой, одна рука плетью повисла вдоль туловища. Обморок! Только этого не хватало! Боже, у него, похоже, сердечный приступ! Что делать? Вечно мне снятся эксперименты!

Я дотронулся до дяди, но он не пошевелился и не пришел в себя. Я снял с него очки – лицо точно восковое. Я стащил с него перчатки – руки тоже как воск. Я несколько раз хлопнул в ладоши, чтобы он очнулся, – и эти аплодисменты раздались в деревенской тишине так звучно и резко, будто со сцены провожали известного актера.

До меня наконец-то дошло, что Фредерика Лерна больше нет в живых. Его руки похолодели, щеки побледнели, взгляд стекленел. По всем признакам у него остановилось сердце, ведь он страдал сердечной недостаточностью, а я в это не верил. Умер он, как и многие больные с таким диагнозом, то есть быстро и беззвучно. Я был потрясен. Мы чуть не попали в аварию, а тут и смерть подоспела. В одну секунду Лерн превратился в пищу для червей.

Несмотря на мою ненависть к злодею и на сознание долгожданной свободы, внезапность смерти, мгновенно сожравшей дядин величайший ум, в первую минуту ошеломила меня. Дядя почему-то напомнил мне балаганного Пьеро: как он ни пытался изловчиться, а смерть все-таки его перехитрила, явилась к нему и напудрила белой мукой его маску.

Странно, но по мере того как душа Лерна воспаряла в вечность, его телесная оболочка становилась лучше, черты лица разглаживались. По его лбу внезапно разлился свет, как если бы жизнь профессора была облаком, затмевавшим солнце, которое теперь показалось из-за туч. Его лицо покрылось мраморной белизной, он чем-то напоминал статую.

Мои глаза увлажнились. Скончайся дядя лет двадцать назад в расцвете лет, он и то не выглядел бы красивее, чем сейчас. «Но нечего мечтать, – одернул я себя. – Прекращай этот тет-а-тет с покойником посреди дороги». Я приподнял тело и поместил на левое сиденье, крепко привязав ремнями. Когда я надел на дядю перчатки, головной убор, очки и заново повязал ему галстук, мертвец показался мне на время заснувшим. Я завел мотор.

В Грее никто не обратил внимания на неподвижность моего пассажира, и я привез его в Фонваль. Я ощущал почтительный страх перед скончавшимся ученым и глубокое сострадание к одинокому больному человеку. Я простил ему все его злодейства и больше не ненавидел и не презирал его.

Со времени нашей встречи в лабиринте в день моего приезда я никогда самостоятельно не заговаривал с немцами. Выйдя из машины, я захлопнул дверцу и отправился в лабораторию. Я объяснялся жестами, но препараторы сразу поняли: случилось нечто экстраординарное, и последовали за мной. Увидев труп, они опешили, на их лицах отразилось разочарование, словно они обманулись в своих расчетах, и принялись что-то возбужденно доказывать друг другу. Меня заинтересовали их дальнейшие действия.

Они помогли отнести профессора в его комнату и положить на кровать. Эмма заглянула, вскрикнула и убежала. Немцы бесцеремонно повернулись и вышли. Возле дяди остались только мы с Барбарой. Толстушка пролила несколько слез в честь и пред лицом смерти, а не из жалости к усопшему повелителю. Она внимательно осмотрела его: нос Лерна заострился, ногти посинели. Повисло молчание.

– Надо его одеть, – произнес я, нарушая тишину.

– Позвольте мне, – попросила Барбара. – Я сделаю это лучше, чем вы.

– Ладно, – согласился я, понимая, что Барбара, как все деревенские женщины, обучена многим полезным навыкам: и роды принять, и на тот свет обрядить.

Вскоре она пришла ко мне со словами:

– Готово. Недостает только ордена. Не могу его найти.

Профессор, облаченный во все белое, лежал на белой постели, будто алебастровый саркофаг с изображением мертвеца. В крахмальной рубашке и белом галстуке дядя был трогательно наряден. В скрещенных руках – венок из роз. На груди – распятие. Колени и ступни вздымались под полотном, как далекие снежные вершины. Позади, на столе, ветка, окунутая в святую воду, и две свечи. Барбара превратила стол в подобие алтаря, и я упрекнул ее за это несоответствие. Она, особо не задумываясь, возразила, что так положено, и опустила шторы. На лицо покойника, как черви с потолка, упали глубокие тени; они гнездились на нем, передвигались и словно пожирали его. Невыносимое зрелище.

– Откройте окно! – крикнул я служанке. – Впустите сюда день, пение птиц и аромат цветов!

– Вовсе не так все делается, – проворчала Барбара, но повиновалась.

Затем я попросил ее совершить кое-какие обязательные обряды и оставить меня одного. Запах увядших листьев из парка навевал бесконечную печаль. Каркая, мимо пролетели вороны. Наступил вечер.

Я оглядел комнату. С портрета над письменным столом смеялась тетя Лидивина. Зачем рисовать людей улыбающимися? Ведь им приходится видеть много такого, отчего сердце сочится кровью. Выходит, тетя сохраняла веселость, пока ее муж распутничал в будуаре с кокоткой, и продолжает улыбаться, созерцая его на смертном одре. Впрочем, портрет написан лет двадцать назад. Тетя… Мои детские годы… Мы гостили в Фонвале с моей покойной матерью. Нет, я больше не могу туда смотреть…

Сгустился мрак. Мелькали летучие мыши. Плясало пламя свечей. Внезапно поднявшийся ветер со стоном промчался по листве, ворвался в комнату с жалобным воем и так вздохнул, что погасла одна свеча. Другая, правда, горела ярко. Скорее закрыть окно! Только бы не остаться в темноте. Надо хорошенько осмотреть мертвеца. Надо…

Я пододвинул лампу, направляя на Лерна поток света. Дядя и впрямь выглядел как-то особенно торжественно и импозантно. Исчезло диковато-звериное выражение, так смущавшее меня после пятнадцатилетней разлуки. Но ироническая улыбка по-прежнему играла в уголках его губ. Неужели покойный сохранил какую-то тайную мысль? Даже после смерти он, казалось, еще боролся с природой – этот ретушер земных созданий.

Его творение встало передо мной во весь рост со всей его дерзостью и преступностью. Оно влекло профессора одновременно к тюрьме и славе. Когда-то я полагал, что дядя заслуживает лишь почестей и наград. Но что за катаклизм случился четыре года назад и превратил хозяина в убийцу своих гостей? Я повторял этот вопрос десятки раз. Мне казалось, что души Клоца и Мак-Белла жалобно стонут в камине, что из всех щелей сочатся их слезы. Может, поэтому колышется пламя? На моих глазах штора надулась, как парус. Волосы на голове трупа зашевелились: ветер играл ими, расчесывал, трепал.

Наклонившись над телом, я увидел под седой шевелюрой фиолетовый шрам вокруг затылка – от виска к виску. Страшный венец, след хирургического вмешательства. Значит, Лерна тоже оперировали? Кто? Боже, какой я дурак! Почему сразу не догадался? Без сомнения, это сделал Отто Клоц. Вот она, тайна! Теперь с нее сорван последний покров. Путешествие профессора по времени совпадает с исчезновением Клоца, ведущего сотрудника лаборатории, и с поездкой Мак-Белла в Шотландию. Этим объясняются редкие письма, странный почерк дяди, его немецкий акцент, рассеянность, заимствованная у Клоца дерзость, его животная страсть к Эмме, преступные опыты, убийство Донифана, операция надо мной – все, все, все. То, что мне поведала Эмма, отнюдь не противоречило данным фактам. Я наконец-то связал одно с другим.

За четыре года до моего приезда в Фонваль Отто Клоц и Фредерик Лерн вернулись из Нантеля, где провели целый день. Дядя был в приподнятом настроении, полагая, что прививки, которыми он увлечен, принесут человечеству неизмеримую пользу. Однако коварный немец, воспылавший похотью к Эмме, пожелал дать экспериментам иное, корыстно-приземленное направление – заняться пересадкой мозга. По недостатку средств Клоц не мог осуществить этот проект у себя в Мангейме и предложил его Лерну, но тот отказался. Тогда Клоц подговорил соотечественников; все вместе они подстерегли профессора в лесу, поймали и заперли в лаборатории. Ничего удивительного: доктор наверняка завидовал успехам и богатству моего дяди.

Прежде чем расстаться со своим телом, Клоц решил напоследок воспользоваться им и своей мужской потенцией и провести ночь с Эммой. Наутро он поспешил в лабораторию, где содержали Лерна. Трое препараторов под наркозом вложили мозг доктора Отто в череп моего дяди, чей мозг они собирались всунуть Клоцу, но что-то пошло не так: немец умер и его тело спешно бросили в яму. Так появился Клоц под маской Лерна – знаменитый профессор, собственник Фонваля и повелитель Эммы.

Из лаборатории, таким образом, вышел уже не дядя, а Отто Клоц, который завладел замком, перевернул вверх дном жизнь Фонваля и затеял устройство лабиринта – труднодоступной котловины, где злодей чувствовал бы себя в безопасности. Обеспечив себе полную безнаказанность, Клоц принялся за ужасные опыты. Слава богу, они оказались тщетными. Смерть помешала дьявольскому демиургу. В придачу к богатству и славе профессора Лерна немцу пришлось унаследовать дядину сердечную болезнь. В результате тот, кто срыл здание, сам погиб под его развалинами.

Теперь я понял, почему лицо покойного снова приняло симпатичные черты моего дядюшки. Душа немца испарилась из этого тела и больше не опустошала его. Что же получается? Клоц – убийца Лерна, а не наоборот? Перемена, происшедшая в профессоре, бросилась мне в глаза, когда я встретился с ним один на один. Но все остальные: Эмма, Вильгельм, Карл, Иоганн, Донифан, почтальон Гильото и жители округи – принимали Клоца за Лерна. Это и обмануло меня. Я, идиот, больше верил другим, чем своему внутреннему голосу.

«Тетя, тетя! – с горечью думал я. – Зря ты улыбаешься своими сахарными устами. Твоего Фредерика четыре с лишним года назад заманили в ловушку и уничтожили; остатки чужой сущности только что улетучились из его холодного тела. Теперь перед тобой твой супруг – весь, кроме кусочка мозга, превратившегося в прах. Мы с тобой, тетя, оба бодрствуем у смертного ложа твоего мужа, но в действительности совсем не он окончил свой земной путь в грехах и по локоть в крови».