Текст книги "Таинственные превращения"

Я здесь, как в гостинице. Никаких воспоминаний. Обои испещрены пятнами сырости, а в одном углу совсем оборвались. На сохранившихся местах множество красных львов с шарами в лапах. Тот же рисунок на портьерах и покрывале. На стене две гравюры: «Воспитание Ахилла» и «Похищение Деяниры». От сырости лица и фигуры персонажей покрылись «веснушками», а спина кентавра Хирона сделалась похожей на гнилое яблоко. Зато в углу висят нормандские часы с фигурами – старомодные и красивые.

Я окатился холодной водой и с наслаждением облачился в свежую одежду. Барбара без стука вошла в комнату с тарелкой бульона; не ответив на мои сожаления по поводу ее воспаленной щеки, она, как гигантская сильфида, отступила к порогу и с трудом пролезла обратно в дверь.

В гостиной – ни души. Вот маленькое черное бархатное кресло с двумя желтыми кистями и провалившимся сиденьем. Неужели я вижу тебя снова? Над ним витает тень моей тети-рассказчицы. Скромная тень милой мамы тоже покоится локтями на подлокотниках.

Все на своем месте, начиная с белых обоев, украшенных гирляндами цветов, и заканчивая желтыми ламбрекенами с висячими кистями, – все сохранилось со времен прежнего владельца замка. На диванах, кушетках, стульях, креслах, шезлонгах лежат груды подушек. Со стен улыбается мне вся моя угасшая родня: предки, нарисованные пастелью, деды на гравюрах, дагеротип моего отца еще в пору его ученичества. На заставленной вазами и безделушками каминной полке несколько фотографий. Одна из них, довольно большая, возбудила мое внимание. Я взял ее в руки, чтобы рассмотреть лучше: это был снимок дяди в окружении пятерых мужчин и с сенбернаром, лежащим у ног своего молодого хозяина. Снято в Фонвале. На заднем плане – стена замка, в роли статиста – куст розы в кадке. Любительское фото без подписи. Лицо Лерна светится добротой, силой, умом; это именно тот талантливый ученый, к которому я приехал спустя пятнадцать лет разлуки. Из пятерых мужчин троих я знаю – немцы, в том числе Вильгельм, остальных я никогда не встречал.

Дверь отворилась так внезапно, что я не успел поставить фотографию на место. Появился Лерн, пропуская вперед молодую женщину.

– Мой племянник Николя Вермон, а это – мадемуазель Эмма Бурдише.

Похоже, мадемуазель только что выслушала одну из тех нотаций, которыми Лерн властно пичкал своих домочадцев. Ее растерянный вид подтверждал мою догадку. Она даже не сумела выдавить из себя улыбку, а лишь бегло и неловко кивнула. Я отвесил ей поклон, но не отважился поднять на нее глаза из опасения, что дядя прочтет в моей душе что-нибудь ненужное.

Моя душа! Если понимать под этим словом только сумму всех свойств, из которых вытекает, что человек – единственное высокоорганизованное животное, то я не должен высовываться со своими переживаниями. Да, так будет лучше. Пусть всякая, даже самая чистая любовь по сути не что иное, как животное влечение полов, все-таки уважение и дружба значительно облагораживают человека. Моя страсть к Эмме все время оставалась в зачаточном состоянии. Если бы Фрагонар захотел изобразить нашу первую встречу и наши чувства в манере восемнадцатого столетия, я посоветовал бы ему сначала набросать маленького Эроса на высоких козлиных ногах, Купидона без улыбки и без крыльев, с деревянными окровавленными стрелами, и все это без колебаний назвать Паном. Да, такова мировая любовь – плодоносное сладострастие, чувственный повелитель жизни.

Я читал, что существуют разные степени женственности, но никогда еще не встречал особу, которая была бы в более полной мере женщиной, чем Эмма. Я не в состоянии дать ее объективное описание, поскольку еще не освободился от ее очарования. Красива ли она? Без всякого сомнения. Соблазнительна? Еще более, чем по первому впечатлению.

Я припоминаю ее огненные волосы бронзового цвета, может быть, искусно и искусственно выкрашенные. Весь ее телесный образ возбуждает во мне страстное желание. Это именно то существо, в полной мере расцветшее, округленное и исполненное соблазнительных очертаний, которое мудрая и озабоченная естественным отбором природа заставляет назло всем плоскогрудым женщинам звенеть и петь в сердце мужчины.

Никакие одежды Эммы не скрыли бы эту сверкающую округленность, лежавшую в основе всего ее образа, – наоборот, они только удваивали привлекательность каждого изгиба, полуобнажая скрытые чудеса. Но самым лучшим в этом достойном поклонения создании было…

Кровь сильно застучала у меня в висках, и меня охватила безумная ревность. Лишь в одном случае я отказался бы от этой женщины – если она никогда в жизни ни на кого не поднимет глаз. Лерн, прежде казавшийся мне неприятным, теперь стал мне омерзителен. С этой минуты я решил остаться в Фонвале во что бы то ни стало.

Я понимал, что из вежливости должен поддержать беседу, но «нападение» было внезапным и стремительным. Чтобы не выдать того, что зародилось в глубинах моей души, я с запинкой произнес:

– Дядя, мне понравилась вот эта фотография…

– А, это я и мои сотрудники: Вильгельм, Карл, Иоганн. Вот мистер Мак-Белл, мой ученик. Он хорошо вышел на снимке, да, Эмма?

Он держал фото прямо перед носом женщины, и ей могло показаться, что невысокий, гладко выбритый в американской манере молодой человек вот-вот повалится на сенбернара.

– Франтоватый и остроумный малый, не правда ли? – усмехнулся профессор. – Шотландец по происхождению.

Эмма не изменилась в лице, лишь отчетливо и медленно промолвила:

– Его Нелли вытворяла забавные штуки.

– А сам Мак-Белл? – ухмыльнулся дядя. – Разве он не проделывал разных замечательных штук?

Подбородок Эммы дрогнул, будто она вот-вот расплачется, и бедняжка прошептала:

– Несчастный Мак-Белл…

– Да, – кивнул Лерн, заметив мое удивление, – господин Донифан Мак-Белл принужден был вследствие некоторых печальных обстоятельств покинуть замок. Я хотел бы, чтобы судьба избавила тебя, Николя, от подобных неприятностей.

– А другой? – спросил я, чтобы переменить тему. – Вот этот господин с усами и темными бакенбардами?

– Он тоже уехал.

– Это доктор Клоц, – пояснила Эмма и слегка улыбнулась. – Отто Клоц, и он…

Глаза Лерна сделались прямо-таки звериными и вынудили женщину мгновенно онеметь. Понятия не имею, какого рода кару сулил этот гневный взор, но нечто вроде судороги пробежало по телу Эммы. В эту минуту половина пышного торса Барбары просунулась в дверь, и кухарка сообщила, что все готово.

В столовой стояли три прибора. Немцы, похоже, принимали пищу вне замка. Завтрак прошел тоскливо. Мадемуазель Бурдише не решалась проронить ни слова и почти ничего не ела. Больше я от нее ничего не узнал. Мне очень хотелось спать, и после десерта я с разрешения дяди удалился к себе в комнату, попросив не будить меня до следующего утра.

Едва переступив порог, я стал раздеваться, потому что был совершенно разбит бешеной автомобильной гонкой, полубессонной напряженной ночью и странным, даже диковатым утром. Слишком много непонятного за один раз – я был как в тумане. Какие-то хмурые сфинксы с неприветливым выражением на лицах обступили меня. Как назло, еще подтяжки на брюках не отстегивались.

Продолжая дергать их, я машинально выглянул в окно: Лерн с троими сотрудниками пересекал двор, направляясь к серому зданию. «Они, наверное, уходят на работу, – сверкнуло у меня в голове. – Никто обо мне сейчас не думает, никто не спохватится; они еще не успели принять меры предосторожности, и дядя уверен, что я сплю. Теперь или никогда! Что раньше? Эмма? Или тайна? Хмм. Девушка нынче очень расстроена, а что касается тайны…»

Я оставил подтяжки в покое, надел пиджак и опять посмотрел в окно. Напротив балкона – оранжерея с новыми пристройками. Запертая, запретная, заманчивая. Я украдкой выскользнул во двор и неслышными шагами устремился к ней.

Глава III. Оранжерея

Я во дворе, без всякого сопровождения, и мне кажется, что меня подстерегают враги. Я бросаюсь в кусты, окружающие оранжерею, затем сквозь чащу колючих вьющихся растений продираюсь вперед. При этом приходится принимать тысячу предосторожностей, чтобы не зацепиться пиджаком за шипы и не порвать его, иначе это бросится дяде в глаза, и тогда мне несдобровать. Наконец я у входа в оранжерею. Я счел, однако, благоразумным сначала хорошенько осмотреться, не высовываясь из прикрывавшего меня кустарника.

Снаружи, как я уже говорил, сооружение находилось в образцовом порядке. Все ставни были закрыты, сквозь щели блестели на солнце чистые оконные стекла. Я прислушался. Ни из замка, ни из серого каменного здания не доносилось ни звука. В оранжерее тоже царила глубокая тишина. Надо всем разливался гнетущий полуденный зной.

Я отыскал в ставне прорезь и заглянул в стекло, но ничего не увидел: изнутри окно было замазано чем-то белым. Я все больше убеждался в том, что Лерн, очевидно, отнял у этого сооружения его первоначальное назначение и в настоящее время не занимается тут садоводством. Мне пришла в голову догадка, что профессор выводит в оранжерее микробные культуры. Почему бы и нет? Температура вполне подходящая.

Я обошел стеклянный павильон. Везде непроницаемый белый слой на стеклах. Отдушины, против всякого ожидания, очень высоко. В боковых пристройках нет дверей. Сзади проникнуть тоже невозможно. Покружив, я очутился напротив своего балкона и замка, но здесь негде было спрятаться, следовательно, это положение представляло для меня опасность. Побежденный усталостью, я уже хотел отказаться от борьбы, вернуться в комнату и оставить непроницаемый питомник микробов в покое, как вдруг прощальный взгляд, брошенный на оранжерею, подсказал мне, что надо делать.

Дверь была захлопнута, но не дожата до конца; «язычок» замка торчал в воздухе и выдавал того сотрудника, который по беспечности вообразил, будто дважды повернул ключ в замке. Ах, Вильгельм, как ты рассеян! Но мне это на руку.

При входе мои бактериологические гипотезы мгновенно рассыпались. Множество цветочных ароматов охватило меня – теплое влажное облако, пропитанное никотином. До крайности удивленный, я замер на пороге. Никакая королевская оранжерея не произвела бы на меня столь сильное впечатление. Роскошь бросилась мне в глаза, ослепила и ошеломила меня. Целая скала певуче-яркой зелени. Листья, как клавиши, многокрасочные тона цветов и плодов. Это был храм, в котором отдельные нежные партии цветов сливались в мощный многоголосый оркестр.

Но вскоре мои глаза привыкли к обстановке и мое изумление несколько ослабело. Этот сад мог пленить лишь в первую минуту. В действительности в расположении растений не чувствовалось никакой гармонии. Все было расставлено, будто по команде, в дисциплинарном порядке, без изящества и вкуса. Все распределялось по категориям, горшки стояли по-военному, то есть строем, и на каждом красовался ярлык с научно-ботанической надписью. «Что же тут удивительного? – подумал я. – Трудно допустить, что на протяжении пятнадцати лет Лерн занимается растениями только как любитель».

Я окинул оранжерею восхищенным взглядом; меня и вправду приводили в восторг эти чудеса флоры, но я не знал ни одного названия, поскольку невежествен в ботанике. Я продолжал тупо читать ярлыки, и вдруг все это изобилие, казавшееся таким экзотическим, превратилось в то, чем являлось в действительности.

Охваченный жгучим любопытством, я уставился на кактус. Я очень устал с дороги и мог ошибиться, грезить наяву. Красный цветок сводил меня с ума, завораживал, и мое изумление возрастало с каждой секундой. Несомненно, этот одержимый нечистой силой цветок, эта волшебная ракета, красной звездой взорвавшаяся из зеленого стебля, – была всего-навсего цветком герани, а ближайшие три ствола бамбука вдоль всех своих сочленений поросли георгинами.

Испуганно вдыхая сверхъестественные запахи, я огляделся вокруг и везде обнаружил то же потрясающее несоответствие. Весна, лето и осень господствовали в тесном содружестве. Все цвело и наливалось, но ни один цветок и ни один плод не сидел на своем естественном стебле или ветке. На кусте махровой розы голубым тирсом качался целый рой васильков. На концах иглистых веток араукарии цвели голубые колокольчики. Вытянувшись шпалерой, по-братски обнимались, перепутав свои стебли, настурции с камелиями и разноцветными тюльпанами.

Против входной двери и вдоль стеклянной стены тянулся буйный кустарник. Один куст выделялся из ряда и бросался в глаза. Это было померанцевое деревцо, но на нем росли груши. Позади него, как в благословенной земле Ханаанской, дико переплетались виноградные лозы, обремененные гигантскими ягодами, то желтыми, то красными, как вино: это были сливы.

В ветвях карликового дуба рядом с желудями красовались грецкие орехи и вишни. Один из плодов не созрел и представлял собой какое-то странное сочетание зеленой шелухи ореха с красной вишневой мякотью. Это был серо-зеленый с красными крапинками безобразный нарост. На ели вместо смолистых шишек росли каштаны и золотистые апельсины, обливавшие ее сиянием многочисленных солнц.

Немного далее я обнаружил еще более поразительное чудо. Здесь обнимались Флора с Помоной, как выразился бы Демустье. Многих растений я не знал и описываю только наиболее распространенные из них. Помню одну удивительную вербу, усыпанную гортензиями и пионами, уживавшимися на одном стебле с персиками и земляникой. Посредине круглого здания стоял куст с непонятной листвой – сочетанием липы, тополя и пихты. Я раздвинул ветви и увидел, что все они берут начало у одного и того же ствола. Но самым прелестным из всех этих беззаконно скрещенных растений был розовый куст, отягощенный хризантемами и яблоками.

Меня поразило искусство, которому Лерн посвятил пятнадцать лет своей жизни и которое довел до степени чуда. Но эти чудеса внушали смутное беспокойство, ведь человек, отклоняющий природу от ее естественного пути, как правило, порождает чудовищ. Мне стало не по себе.

«Кто дал ему право нарушать и запутывать жизнь всех этих творений? – подумал я. – Кто позволил ему до такой степени извращать жизненные законы? Разве это не кощунственная игра и не страшное преступление против божественных устоев природы? Если бы еще во всех этих фокусах был заметен вкус…»

Я осознавал, что все мною увиденное не ведет ни к какой новой истине, – это всего лишь сумбурные пестрые браки, ботаническая фата-моргана, цветы-фавны, цветы-гермафродиты. Кроются ли за всем этим какие-либо эстетические цели или нет – это все равно безбожно и кощунственно.

Профессор был охвачен каким-то кровожадным рвением. Все выставленные в оранжерее чудовища подтверждали это так же, как находившиеся на столе бесчисленные склянки, ножи для прививок и блестевшие, словно хирургические инструменты, садовые орудия. Со стола я вновь перевел взгляд на растения и лишь теперь понял, как они изувечены и какие терпят мучения. Одни были замазаны клеем, другие перевязаны, будто раненые или перенесшие тяжелую операцию; их глубокие порезы сочились подозрительными соками. В стволе померанцевого дерева, вырастившего груши, зияло глубокое, как глаз, отверстие, и этот «глаз» слезился.

Я почувствовал невероятную слабость. Детский страх охватил меня, когда я увидел дуб, на котором, точно капли крови, рдели вишни – результаты операции. Кап-кап. Две спелые ягоды неожиданно упали к моим ногам, как первые дождинки.

У меня не хватало духа, чтобы дальше внимательно читать ярлыки. Везде на них значились число и несколько неразборчивых немецко-французских литер, написанных рукой Лерна и иногда несколько раз перечеркнутых. Все еще напрягая слух, я принужден был прикрыть глаза руками, чтобы дать себе минутку отдыха и восстановить душевное равновесие. Затем я открыл дверь в правый флигель.

Помещение имело вид барки. Стеклянный свод пропускал дневной свет и ослаблял его, превращая в голубоватые прохладные полутени. Под ногами заскрипел гравий. Я увидел аквариумы – три хрустальных сосуда, из которых два боковых содержали морские водоросли, на первый взгляд – однородные. Но, уже знакомый с методом доктора Лерна, я не мог допустить, чтобы в обоих резервуарах содержались абсолютно идентичные растения. Я присмотрелся. Грунт и подводный ландшафт были одинаковыми. Ветвистые древовидные формации разных окрасок заполняли и левый и правый аквариумы. Песок, точно эдельвейсами, был усыпан звездочками; здесь и там высовывались ветки, на концах которых красовались мясистые златоцветы. Не стану описывать остальные виды растений, цветочные кроны которых состояли из жирных восковых ладьеобразных чашечек с необыкновенной окраской и причудливыми контурами. Тысячи пузырьков зарождались во внутренних слоях и, стремительными жемчужинами покружившись возле растения, взлетали на поверхность и лопались, будто дарили полный радости поцелуй всем этим тонущим под водой растениям.

Порывшись в школьных знаниях, я понял, что это те загадочные существа – полипы, кораллы и губки, – которых наука относит к разряду полурастений-полуживотных. Их двойное бытие не перестает будоражить умы исследователей. Я постучал в стенку левого аквариума и вздрогнул от неожиданности. На поверхность всплыло нечто вроде опалового венецианского бокала, затем второй, пурпурной окраски, поднялся ему навстречу, и я догадался, что это морские медузы. Желтые или цвета мальвы помпоны то всовывались в известковые трубки, то высовывались из них, вяло работая щупальцами, и весь аквариум наполнялся движением. Я стукнул в стенку правого аквариума, но там ничто не сдвинулось с места.

Характер размещения полипов в двух резервуарах, без сомнения, свидетельствовал о желании профессора Лерна проследить процесс превращения растений в животных. Активные организмы, представлявшие собой примитивных животных, находились в левом аквариуме, а те, что занимали высшую ступень в иерархии растительного мира, – в правом. Одни из них уже начали эволюционировать в животных, а другие оставались растениями. Таким образом, сужалась пропасть, до сих пор разделявшая эти пограничные организмы, ведь между ними существовали заложенные природой отличия, причем гораздо более тонкие, чем между млекопитающими, такими, например, как волк и лиса. Эти тончайшие различия микроорганизмов современная наука не решалась игнорировать, но доктор Лерн уверенно преодолел препятствие.

В третьем бассейне оба вида были привиты друг другу. В глаза мне бросился перенесенный на цветочный стебель чашеобразный листок, и он шевелился. Результат операции был налицо: привитое растение приняло вид того организма, который ему навязали; пронизанное его жизненными соками, оно ожило и приобрело подвижность, зато активное парализовалось, потеряв способность двигаться.

Пока я размышлял над последствиями данного эксперимента, медуза, скрещенная с неизвестным мне существом, несколько раз появлялась на поверхности, пока наконец не скрылась под мшистым грунтом. Я исполнился таким отвращением к этому научному, как, несомненно, считал дядя, а на самом деле псевдонаучному и кощунственному «достижению», что ощутил прилив тошноты; мне захотелось быстрее покинуть оранжерею.

Но как я мог уйти, не осмотрев инструменты и реактивы? Их было множество: и на этажерке, и на четырех покрытых стеклами столах возле аквариумов. Настоящая аптека! Целый арсенал ножей и щипцов! Кто дал дяде право пускать в ход все эти орудия? Ведь это равносильно убийству, даже хуже, – отвратительный произвол, ведущий к позорному изнасилованию девственной природы.

Пока я предавался благородному негодованию, раздался стук. Я почувствовал, как напряглись мои нервы. Да, кто-то стучал. Одним прыжком я очутился в круглом здании. Мое лицо пылало, сердце неистово колотилось. Я осторожно взглянул на дверной проем. Там никого не было. Да и во всем здании – ни души. Я вернулся назад, но шум возобновился. Он доносился из другой пристройки, куда я еще не проник. Я окончательно растерялся и принялся бессмысленно метаться туда-сюда. Сумею ли я стать лицом к лицу с опасностью? Я был настолько шокирован, что ударился головой о дверь, и та распахнулась. Возбуждение и переутомление довели меня до полубезумного состояния, и я подумал: «Может, у меня галлюцинации? Может, из-за них я воспринимаю окружающее так обостренно, а на самом деле все проще и обыденнее? Не гиперболизирую ли я наблюдаемые явления и факты?»

Третье помещение было залито ярким светом, и ко мне сразу вернулось самообладание. На одном из столов лежала перевернутая вверх дном мышеловка с мышью. Когда несчастный грызун шевелился, подпрыгивала, ударяясь о столешницу, и его ловушка. А я, трусливый глупец, принял этот звук за стук в дверь.

Эта комната по сравнению с двумя другими пребывала в беспорядке. Разбросанные повсюду грязные полотенца, анатомические скальпели и наполовину заполненные какой-то жидкостью пробирки свидетельствовали о недавней работе – значит, люди в этом помещении периодически появлялись, но почему-то не убирали за собой.

Я критически осмотрелся, не ожидая ничего хорошего, и не ошибся. В фаянсовых горшках я заметил два растения, научные названия которых оканчивались на «us» и на «um», но я, к сожалению, забыл их, хотя они придали бы значительность моим словам. Я уже говорил, что ничего не смыслю в ботанике, но эти саженцы сразу узнал: обычный подорожник и кустик заячьего ушка.

Подорожник, правда, выглядел необыкновенно длинным и гибким. Что касается заячьего ушка, оно не отличалось никакими особенностями и, оправдывая свое наименование, действительно походило на гроздья больших заячьих ушей. Но на два его волосисто-серебристых листка была наложена повязка, и такие же бинты охватывали стебель подорожника. «Все ясно, – вздохнул я. – Лерн сделал им прививку; это повторение ранее не удавшихся по каким-либо причинам опытов. Так сказать, работа над ошибками и подготовка к феноменам, выставленным в круглом здании, в том числе к трем отвратительным аквариумам. Мне, если бы я захотел отследить все стадии процесса по порядку, надо было начать обзор отсюда, потом перейти в среднее здание и закончить медузами. Но, слава богу, я уже пережил все самое неприятное».

Едва я так подумал, как подорожник, точно червяк, сократился у меня на глазах. Что-то серое зашевелилось за стойкой, обнаруживая свое присутствие. В грязной миске лежал кролик с серебристой шкуркой. Он был страшно изуродован: на месте ушей зияли кровавые дырки. Ужасное предчувствие облило меня холодным потом. Я прикоснулся к ушам, привитым растению, – они были еще трепетны и теплы.

Я запаниковал, отпрянул и наткнулся на стол. Трясущимися от страха пальцами я нечаянно захватил отвратительного паука и, желая стряхнуть его с себя, опрокинул мышеловку. Мышь выскочила из нее и, как безумная, принялась метаться по комнате. Я в ужасе переводил взгляд с несчастного животного на растение и обратно с подорожника с его тонким, черным, подвижным стебельком на мышь, у которой отрезали хвост.

Хотя оперированное место уже зажило, опыт явно проводился недавно: бедное животное тянуло за собой нечто похожее на плоский пояс, который придерживал вставленный в больное место зеленый росток, имевший, впрочем, весьма худосочный вид. Значит, Лерн заменяет недостающие органы другими. Со временем он начнет делать такие прививки и высшим животным. Оказывается, мой талантливый, заслуженный и титулованный дядя – могущественный злой гений, омерзительное чудовище страшнее любого преступника, даже убийцы, ибо Лерн убивал и калечил живые существа всеми мыслимыми и немыслимыми способами, причем изо дня в день.

Как мне теперь жить, зная о таком «творчестве»? В первую минуту мне захотелось бежать из Фонваля без оглядки. Однако, поразмыслив, я не пожалел, что попал сюда, даже если все это – сплошная галлюцинация. То, что мне еще предстояло увидеть, превосходило любую человеческую фантазию. Все здесь было ужасно, но с некоторой точки зрения… смешно.

Кто из этих несчастных существ терпел наиболее страшную пытку? Морская свинка, жаба или финики? В морской свинке я не нашел ничего замечательного. Ее шкурка имела зеленый оттенок – вероятно, вследствие отражения зелени растений. Но лягушка? Но финики? Зеленая лягушка, бесчувственная, тупая, с опущенными веками, спокойно лежала в горшке с почвой, точно четыре ее лапы являлись четырьмя зарытыми в землю корнями. А финиковая пальма? Сначала она сохраняла неподвижность, да в оранжерее и не было никакого ветра. Потом мне показалось, что ее листочки мягко шелестят. Да, ветки покачивались, сдвигались и внезапно сталкивались друг с другом, как будто сплетаясь своими зелеными руками и пальцами и конвульсивно отдаваясь борьбе или страсти, – не знаю, сладострастно или злобно, ведь оба эти чувства имеют одинаковое выражение.

Возле растения-лягушки стояла белая фарфоровая ваза с бесцветной жидкостью, в ней лежал правацовский шприц. Возле финиковой пальмы – такая же ваза и аналогичный шприц, только жидкость коричнево-красная и густая. Я пришел к заключению, что в первой находится растительный сок, а во второй – кровь.

Между тем пальмы впали в сонное состояние, и я, протянув к ним дрожащую руку, уловил под их теплой влажной кожей удары, походившие на биение пульса. Мне говорили потом, что в то мгновение я ощущал свой собственный пульс. Возможно. Во всяком случае, я будто воочию вижу, как при свете ножей и зеркал все эти чудовища вырастают передо мной из своих сорванных повязок и сброшенных стеклянных колпаков.

Больше ничего. Я осмотрел все углы. Нет, больше ничего. Я исследовал все работы дяди – случай и счастье тому виной. Я проследил все стадии его опыта в той последовательности, в которой Лерн его развивал, до тех результатов, которых он достиг.

Я беспрепятственно вернулся в замок и в свою комнату. Весь мой молодой энтузиазм, поддерживавший меня до сих пор, сразу иссяк. Раздевшись, я попробовал перебрать в памяти свои впечатления, но мне не удавалось. Все казалось сном, далеким от действительности. Разве могут слиться воедино мир животных и царство растений? Какая бессмыслица! Соединить полип-растение и полип-животное еще куда ни шло, но что общего между насекомым и листком?

Внезапно я почувствовал жгучую боль в большом пальце правой руки и заметил маленький белый кружок посреди красного воспаленного участка. Вероятно, кто-то укусил меня в парке, но я точно не знал, укус ли это муравья или ожог крапивы. Мне пришло в голову, что ни микроскопический, ни химический анализ не в состоянии дать точный ответ, потому что действие насекомого и кислоты из волоска крапивы одно и то же. По принципу ассоциации я снова мысленно обратился к опытам дяди и принялся рассуждать сам с собой.

«В общем, его эксперименты заключаются в том, чтобы передать признаки живых существ растениям, а свойства растений перенести на животных. Его настойчивые попытки, очевидно, успешны. Но где цель? Я не вижу практического приложения этих опытов – следовательно, это еще не конец. Мне почему-то кажется, что все виденное служит только подготовкой к дальнейшей, более совершенной работе, которую я смутно предчувствую. Мой череп трещит… от мигрени. Ну-ка посмотрим еще. Может, последующие эксперименты профессора откроют мне, к какой великой цели он стремится. Ну хорошо, призовем на помощь логику. С одной стороны… боже, как я устал! С одной стороны, я видел привитые друг другу разные экземпляры растений. С другой стороны, дядя начинает сращивать растения с животными. Но нет, я больше не могу!»

Мой мозг был слишком переутомлен и отказывался от элементарнейшего рассуждения: я смутно подумал, что дальнейшие прививки производятся где-нибудь вне оранжереи. Но глаза мои закрывались. Чем дальше я рассуждал с помощью строжайшей логики, тем больше я запутывался. Вдруг мне представилось серое здание, потом Эмма. Новая тревога, новое любопытство, новое томление…

О, как все это загадочно! Да, сплошная загадка! Но сквозь рассеивающийся туман окружающие меня сфинксы казались мне милее. Милее. Вот один из них принял образ молодой грациозной девушки… Я с улыбкой заснул.