Текст книги "Таинственные превращения"

Нет, мое любопытство нисколько не удовлетворилось. Мне хотелось обсудить многие детали, особенно те, которые дядя преднамеренно обошел, оставив неразъясненными, но я смертельно устал и был насквозь пропитан эфиром. Наркотические пары атрофировали как мой человеческий рассудок, так и мое бычье сердце.

Глава XI. Юпитер на пастбище

В течение восьми дней меня удерживали в лаборатории со связанными конечностями и пичкали лекарствами. Я был ужасно подавлен и, просыпаясь по утрам, думал: не сон ли все это? Но резкая боль обращала мое сознание к горькой действительности. Доказано, что после ампутации оперированные пациенты ощущают боль в отнятой руке или ноге. Если представить себе, что у меня ампутировали все тело, легко понять мои муки: у меня болели не только руки и ноги, но и другие органы, которых уже не было. Однако круг этой боли постепенно суживался, и, пробудившись однажды на заре, я ее не почувствовал.

Другое дело – душевные страдания. Они не затихали. Те, кто когда-то забавлял своих современников фарсами: Овидий, Апулей, Перро – даже не подозревали, каким неизбывным горем обернулись бы писательские фантазии, претворенные в действительность; все поняли бы, что «Осел» Лукиана – величайшая из трагедий. Неделя диеты и вынужденного безделья стала для меня бесконечной пыткой. Я умер для человечества и трусливо ожидал вивисекции или безумия.

Несмотря на душевные муки, физически я постепенно окреп. Когда Лерн, осмотрев меня, счел, что я здоров, меня выгнали на пастбище. Европа, Ио и Атор галопировали вокруг, и, как ни стыдно в этом признаться, непонятная сила вынудила меня обнаружить, что эти «дамы» полны невероятного очарования. Они окружили меня самым приветливым образом, и, хотя я старался держаться в рамках приличия, могучий инстинкт, разлитый в моей проклятой бычьей крови, разбудил во мне похоть. Однако мои красавицы разбежались по сторонам, вероятно, потому, что я не дал им правильного ответа на их языке, либо их пугало какое-то смутное предчувствие. Дни проходили за днями, недели за неделями, а одалиски все еще не доверяли мне и не покорялись, невзирая на то, что я применял разные человеческие хитрости. Только яростным насилием я добился подчинения. Тут, конечно, к месту было бы пофилософствовать, и я с удовольствием сочинил бы на данную тему целую диссертацию, но такая глава при всей ее занимательности загромоздила бы мое повествование.

После первых минут, когда я, разозленный пренебрежением рогатых «дам», с болезненным жаром добивался их любви, я принялся мирно щипать травку на пастбище. Тут начинается целый ряд интересных наблюдений, связанных с моим новым состоянием. Я был так увлечен им и так вошел в него, что смотрел на мир из своей бычьей оболочки, как пассажир из окна купе, размещавшегося, правда, в арестантском вагоне. Однако когда моя личность постепенно приспособилась к телу животного, я немного успокоился.

Передо мной открылся невиданный мир детски-животных радостей. Мои глаза, уши, нос, язык передавали мозгу сенсационные картинки, звуки, запахи и вкусовые ощущения. Даже лучшие повара не обеспечат человеку того, что может найти бык на одном квадратном аршине луга. Я не в силах удержаться, чтобы не сравнить свой новый корм с прежними яствами. Между тимофеевкой и клевером гораздо больше гастрономических различий, чем между жареной рыбой и седлом барашка под соусом камберленд. Для травоядного существа растения уснащены всеми сортами пряностей. Лиственная почка немного пресновата, чертополох пикантен, но ничто не сравнится с благоухающим свежим сеном. Пастбище – это постоянно накрытый сверхобильный стол, который удовлетворит самого привередливого гурмана не хуже, чем изыски шеф-повара фешенебельного ресторана.

Питьевая вода каждый раз имеет другой вкус: то она кисловатая, то соленая, то сладкая, утром она бодрящая, вечером – успокаивающая. Я не сумею живописать всех прелестей питья, но, по-моему, олимпийские боги, насмехаясь над людьми, лишили их, в отличие от животных, восхитительной привилегии вкушать амброзию из растений и нектар из источников.

Я попробовал жвачку и понял, какое блаженство испытывают животные, когда предаются непрестанным вкусовым наслаждениям при посредстве своих четырех желудков, в то время как ароматы полей разыгрывают в их ноздрях настоящую симфонию.

Я проделывал опыты со всеми своими пятью чувствами, испытывал свои способности и получал редкостные ощущения. Самыми лучшими из них я обязан своему обонянию, которое являлось центром всех моих чувств, тонким знатоком всех съедобных и несъедобных растений, защитником от врагов, лоцманом, советником, самостоятельной совестью и непогрешимым оракулом, которому все подчинялось.

Скоро, однако, мой прежний обессиленный организм напомнил о себе. Я страдал головной и зубной болью, насморком – словом, всеми болезнями городского жителя первой половины двадцатого столетия. Я начал худеть и впадать в меланхолию. Согласно теории дяди, это происходило от того, что мой мозг принял на себя управление моим телом, но я-то знал, что дело не только в этом.

Через некоторое время я увидел Эмму, которая, после того как меня схватили в ее комнате, слегла и долго проболела. Она часто стояла у окна своего будуара, а потом стала выходить из замка и гулять в сопровождении Барбары, но не приближалась к лаборатории, где неустанно трудился дядя со своими ассистентами.

Выглядела Эмма утомленной и бледной. Медленно шагая по двору, с остановившимся взглядом, она походила на луну при свете солнца или на вдову, скрывавшую в своей благородной печали страстную боль и гнев. Значит, она все еще любила меня, а поскольку я отсутствовал, думала, что меня постигла участь Клоца или профессор выдворил меня из Фонваля.

Ежедневно я с обожанием следовал за Эммой во время прогулки. Колючая проволока отделяла меня от возлюбленной, и мне хотелось посредством звуков и мимики дать ей понять, кто я такой. Но Эмма пугалась Юпитера и его мычания. Она не узнавала меня, как и я в свое время не распознал Донифана в собаке. Только когда я нарушал свое четвероногое равновесие не типичными для быка телодвижениями, женщина задерживала на мне взгляд. Я был поражен в самое сердце, когда заметил ее улыбку. Так ко мне вернулась любовь с ее муками и ревность, не дававшая покоя, – главные причины моей меланхолии и потери веса.

Между лугом и прудом находился павильон, та самая беседка – мой бывший великан Бриарей. Лерн вывел меня из равновесия тем, что поместил там мое прежнее тело. Я видел, как немцы сначала внесли туда кое-какую мебель, а потом – это существо. С тех пор болван с мозгом быка Юпитера торчал в беседке, прислонившись лбом к стеклу, и таращился на меня. У него отросли волосы и борода, и он превратился в толстопузого кретина. Одежда треснула на нем по всем швам. Миндалевидные глаза, которыми я гордился, сделались круглыми и выпуклыми. Человек с бычьим мозгом чем-то походил на Донифана, но оказался более скотоподобным и менее добродушным, чем тот. Мое несчастное прежнее тело еще сохраняло некоторые присущие мне жесты, но его плечи постоянно подергивались, будто от судороги, и мне казалось, что дурак за окном нарочно дразнит меня. Иногда в вечерних сумерках мой красивый баритон разражался невыносимым криком, точно ревела горилла. Мак-Белл в лаборатории присоединял к этому реву вой больной собаки, а я, не отставая от них, принимался мычать. Такой ужасный концерт мы втроем давали в Фонвале каждый вечер.

Эмма заметила, что в павильоне кто-то живет. В тот день она с Барбарой гуляла по лугу, а я по обыкновению проводил ее до рощицы и остался ждать на опушке. Голуби ворковали.

Женщины хотели войти в беседку, но в нерешительности остановились, как вдруг Эмма внезапно преобразилась. Я видел ее волнение, трепещущие ноздри, полузакрытые глаза, вздымающуюся грудь. Она схватила Барбару за руку.

– Николя, – пробормотала она. – Там Николя!

– Где? – опешила служанка.

– Ты что, ослепла? – указала Эмма Барбаре на человека за окном, и голуби глухо засмеялись.

Удостоверившись, что за ней не следят из лаборатории, красавица стала подавать кретину знаки и посылать воздушные поцелуи, но болван, будто ничего не замечая, пялил на женщину круглые глаза; из его по-идиотски раскрытого рта вытекала слюна.

– Помешался! – воскликнула Эмма. – И он тоже! Лерн сделал его сумасшедшим, как Мак-Белла.

Бедняжка разразилась душераздирающими рыданиями, и во мне вспыхнула ярость.

– Будьте осторожны, – прошептала служанка. – Не дай бог, если вас поймают возле беседки. Здесь отовсюду видно.

Эмма тряхнула локонами, осушила слезы, упала на траву и лежала на животе, точно сфинкс, положив голову на руки и выгнув спину. Женщина оплакивала красивого мужчину, с которым прежде делила любовные наслаждения. Мне показалось, что в этой позе она сильнее привлекала внимание сумасшедшего типа с моей внешностью.

Эта сцена довела меня до исступления. Эмма жаждала тело, в котором меня не было. Обожаемая мною женщина была влюблена в животное. Разве можно спокойно к этому относиться? Я знал по опыту Мак-Белла, что безумие – не преграда для сладострастия Эммы. А мое тело, более мощное, чем у Донифана, должно, казалось бы, еще сильнее возбуждать ее. Меня взорвало, и я впервые подчинился своей необузданной плоти. В дикой ярости я заметался по лугу, взрывая землю рогами и копытами. Убить, убить, убить, все равно кого!

С того момента горечь отравила мое существование. Я возненавидел отнятое у меня тело, ревновал к нему, и каждый раз, когда Юпитер – я и я – Юпитер взглядывали друг на друга в тоске по своей прежней оболочке, меня охватывало бешенство. Я ревел, опустив голову с дымящимися ноздрями и задрав хвост; я жаждал убить все равно кого; коровы в страхе убегали от меня, да и другие животные пугались озверевшего быка. Лерн, однажды завидев меня, бросился наутек и нырнул в ворота лаборатории.

Я жутко страдал и начисто лишился радости от своих новых впечатлений. Тело быка вызывало во мне отвращение. Вероятно, мне недолго оставалось жить. Корм и питье потеряли для меня вкус и аромат, общество моих «дам» сделалось омерзительным. Постепенно ко мне возвращались прежние желания и проявлялись довольно странно: мне вдруг захотелось поесть мяса и выкурить сигарету. Проходя мимо лаборатории, я дрожал от страха, а сотрудники Лерна, опасаясь меня, каждый день делали огромный крюк, чтобы обогнуть пастбище. Я боялся, что однажды ночью на меня накинутся, свяжут и убьют, и сон не шел ко мне.

Это еще не все. Я убедил себя, что если не умру, то сойду с ума в черепе жвачного животного. Меня терзали, причем все чаще и чаще, неописуемые припадки бешенства. Но главным источником мучений являлась Эмма. Эта развратница с завидной регулярностью приходила к беседке, а Минотавр делался все более похотливым. В такие минуты, впрочем, он особенно сильно напоминал человека – вот насколько низменные плотские страсти уравнивают нас с животными!

Эмма любовалась его вульгарной физиономией, в которой не вздрагивала ни одна жилка, круглыми тупыми глазами, в которых не светилась ни одна мысль и не вспыхивала даже искорка нежности. Что она нашла в этом уродце? Чем он ее привлекал? Однажды гетера, явившись на свидание, так отдалась своей страсти, что не заметила притаившегося в зарослях Лерна, который, наблюдая за мерзкой сценой, презрительно смеялся. Смех его показался мне философским. Так смеются, только чтобы не плакать. Дядя, видимо, страдал, убедившись, что Эмма никогда его не полюбит…

На террасе лаборатории и на крыше замка были установлены аппараты, за которыми Лерн внимательно следил. Там торчали какие-то шесты, и так как из обоих зданий постоянно доносился шум, я решил, что это станции беспроволочного телеграфа.

Однажды утром Лерн пустил по воде пруда маленькое суденышко – этакий детский пароходик, проделывавший всевозможные маневры; ученый управлял им с берега с помощью приспособления, снабженного остроконечными мачтами. «Телемеханика, – подумал я. – Профессор изучает действие на расстоянии. Неужели это имеет отношение к пересадке человеческой личности? Весьма возможно». Но мне-то что? Я не верил, что когда-нибудь избавлюсь от своих мучений. Я никогда не узнаю ни о будущих открытиях, ни о старых или новых тайнах профессора и его помощников.

Все еще размышляя над этим, я решил сосредоточиться на причине своих бессонных ночей и неудачных дней. Напрасно! Мой ум, похоже, отяжелел – я не удерживал в памяти даже те факты, которые только что перечислил. Я не запомнил те, которым Лерн, видимо, придавал большое значение и с помощью которых я мог надеяться на освобождение.

В середине сентября совершенно неожиданно пришло спасение. С недавних пор пока еще платоническая привязанность Эммы к Минотавру вступила в фазу бурной страсти. Они пожирали друг друга глазами с возраставшим опьянением. Монстр, вселившийся в мое тело, жестикулировал и вел себя, как похотливый павиан. Но Эмму не отпугивали любезности орангутанга. Она нашла в роще укромный уголок, где, невидимая никем за исключением отвратительного болвана, пародировавшего мое существо, как петрушка, могла встречаться с ним глазами и посылать ему кончиками розовых пальцев поцелуи, разжигая его любовь. Неужели этого достаточно, чтобы вызвать пламя в животном? О да! Срам совершился.

Однажды после полудня, когда я сквозь чащу кустарника следил, как моя подруга очаровывала поддельного Николя, я вдруг услышал звон выбитого стекла. Минотавр, потеряв терпение, выпрыгнул из окна. Не обращая внимания на мое несчастное тело, он ринулся вперед, спотыкаясь, задевая за деревья, срывая кожу, обливаясь кровью и страшно рыча. Мне показалось, что Эмма закричала и бросилась бежать. В роще поднялся шум. Я услышал позади себя топот человеческих ног. Звон стекла привлек внимание Лерна и немцев, и те помчались из лаборатории по направлению к роще.

По глупости ассистенты, которые страшились меня, сделали большой крюк с целью миновать пастбище. Лерн избрал кратчайший путь через колючую проволоку, но бежал он плохо, потому что был немолод и не развит физически. Все четверо подоспеют, когда уже все свершится. Противно до ужаса.

Нет! Этого не будет! Я навалился на шаткий забор и, опрокинув его, бросился сквозь чащу. Картина, развернувшаяся передо мной, достойна описания. Лучи солнца, проникая сквозь густую листву, падали бликами на землю. На повороте дороги лежала бледная взволнованная Эмма в кружевном белье и вздыхала от наслаждения. Ее хриплые, звучавшие, как мяуканье, стоны были мне слишком знакомы; я сразу же понял их как заключительный аккорд объятия; перед ней, испуганнее и глупее, чем когда-либо, стояло мерзкое существо, не скрывавшее своего до смешного явного удовлетворенного мужского чувства.

Я недолго рассматривал их. Все звезды ночи загорелись в моих глазах. Кровь закипела. Неудержимая ярость обуяла меня. Опустив рога, я что-то проткнул ими и повалил, а затем наступил всеми четырьмя копытами и топтал, топтал, топтал до тех пор, пока запыхавшийся дядя не закричал:

– Эй, дружище, этак ты сам себя погубишь!

Мое безумие рассеялось. Звезды погасли. Я снова прозрел.

Женщина сидела на земле, залитая солнечным светом, и ничего не понимала. Помощники, спрятавшись за деревьями, следили за мной. Но Лерн наклонился над моим прежним измученным и словно бы омертвевшим телом и поднял его истекавшую кровью голову.

Боже, боже, я был так непостижимо глуп! Я покончил сам с собой. Профессор осмотрел раненого и поставил диагноз:

– Перелом руки, трех ребер, ключицы и берцовой кости. Ну, это все мы залечим. Однако то, что рог проткнул череп, это серьезно. Хмм, в самый мозг. Ничего не поделаешь. Через полчаса finita la comedia!

Я прислонился к дереву, чтобы не упасть. Мое тело, моя обетованная земля, моя родина погибала. Все кончено. Я навсегда изгнан из своего прежнего жилища, и необходимое условие моего спасения пропало. Тут даже Лерн бессилен. Он сам сказал: через полчаса наступит смерть. Рог проник в мозг. Но… в этот мозг. Значит, он может… Я приблизился к Лерну. Речь шла о жизни или смерти. Дядя горестно выговаривал Эмме:

– Неужели ты так влюблена в него, что даже в этом жалком его образе пожелала ему отдаться? Несчастная! Я, должно быть, совсем ничего не стою, если мне предпочитают такое ничтожество. Да не рыдай, пожалуйста! Зачем ты это сделала? – повторял он, глядя то на прелюбодейку, то на умирающего кретина, то на меня. – Зачем?

Я производил всевозможные движения и прыжки и издавал какие-то звуки, долженствовавшие быть словами. Дядя прислушивался. Я заметил, что его мозг отчаянно работает, и удвоил заклинания.

– Да-да, я понимаю твое желание, дорогой Николя, – сказал Лерн. – Ты хочешь поместить свой мозг в прежнее тело. Да? Посмотрим.

– Спасите его, спасите! – умоляла Эмма. – Спасите его, Фредерик, клянусь вам, что я его никогда больше не полюблю.

– Перестань! – прервал ее Лерн. – Наоборот, можешь теперь любить его сколько хочешь. Я больше ничего от тебя не требую. Я впредь не стану бороться с судьбой.

Он позвал сотрудников и отдал им несколько кратких приказаний. Карл и Вильгельм понесли хрипящего Минотавра в лабораторию. Иоганн бросился вперед.

– Скорее, скорее, – подгонял профессор по-немецки и прибавил по-французски: – Николя, иди за нами.

Я повиновался, ликуя от радости, что снова вернусь в свое тело, и дрожа от страха, что оно не перенесет операции. Однако та удалась вполне. Ввиду крайней поспешности наркоз провели не очень тщательно, и под влиянием эфира я увидел поучительный, но в высшей степени болезненный сон. Мне снилось, что Лерн переселил меня не в мою плоть, а в тело Эммы. Какой ад под столь прелестной оболочкой! Я затосковал по бычьему телу. Моя душа переполнилась нервными капризами и жгучими инстинктами. Здесь одновременно уживались и были сильнее всякой воли естественное стремление и томление, прихоть и страстное желание. Я чувствовал, как мой мужской ум мягко и безвольно сопротивляется всему этому. Несомненно, я имел дело с исключительным темпераментом, у которого любовь превратилась в хроническую болезнь. Между прочим, если принять во внимание обычное поведение мужчин и непобедимую власть, которую имеет над многими женщинами Венера, несколько усомнишься: многие ли из вас, братья мои, переменив свой пол и сохранив свой мозг, станут приличными девушками и не превратятся в распутниц? Вероятно, эфир был плохим гинекологом: мой сон обманул меня. Он длился всего секунду, не больше.

Сумерки. Красные тени легли на оранжерею. Я могу, низко опустив глаза, видеть кончики своих усов. Это воскресение Николя Вермона и в то же время – конец Юпитера. Вот они рядом – черные куски мяса, в которых я жил. Во дворе громко дерутся собаки, отбирая друг у друга первые порции, брошенные Иоганном. У меня болят сломанная нога и ключица. Но я снова в рамке, и картина называется «Страдание».

Лерн дежурит возле меня. Он повеселел. Успокоилась ли его совесть? Разве он не искупил ту муку, которую причинил мне? Нужно ли продолжать сердиться на него? Мне кажется, я должен быть ему в некоторой степени благодарен. Ничто так не походит на благодеяние, как готовность загладить причиненную несправедливость.

Глава XII. Действие на расстоянии

Будучи черным быком, я поклялся, что как только ко мне вернется мой прежний образ, я убегу отсюда – один или с Эммой. Но осень уже заканчивалась, а я все еще оставался в Фонвале. Теперь мой режим изменился. Я мог распоряжаться своим временем как угодно. Первое, что я сделал, – отправился в лес к яме с останками, чтобы уничтожить следы своего вмешательства. К счастью, во время моего пребывания в шкуре быка сюда никто не приходил и не заметил моих раскопок. Возможно, немцы с дядей нашли новое кладбище или больше не производили опытов над живыми существами.

В тот день настроение у меня улучшилось. Я боялся, что душа доктора Клоца тоже заперта в каком-нибудь животном. Но его оболочка – помните стихотворение Бодлера? – снимала такое подозрение. Мозг мертвеца находился на месте – его не извлекали. По числу и глубине извилин можно было заключить, что мозг принадлежит человеку, то есть Отто Клоц умер не от операции.

Любвеобильный и кающийся Лерн, пока я не выздоровел, сидел у моего изголовья. О, не тот Лерн, преданный супруг моей тети Лидивины и не тот кровожадный хозяин, в присутствии которого душа уходила в пятки. Когда он увидел, что мне лучше, то позволил Эмме навещать меня. Он сообщил ей при мне, что я излечился от припадка слабоумия и что отныне она может обожать меня сколько угодно.

– Что касается меня, – продолжал он, – то я отказываюсь от борьбы, которая мне уже не по возрасту. Эмма, комната рядом со мной теперь принадлежит тебе. Я прошу вас обоих лишь об одном: не покидайте меня. Полное одиночество усилит мои горести, хотя работа, конечно, постепенно рассеет их. Не волнуйся, Эмма, самую большую пользу из моего открытия извлечешь ты. В этом отношении все остается по-старому. Николя тоже не будет обижен: я упомяну его в своем завещании, ибо он – твой возлюбленный. Любите друг друга на здоровье.

Сказав это, профессор снова принялся за свои электрические машины. Эмма нисколько не удивилась. Она доверчиво и наивно выслушала дядину тираду и захлопала в ладоши. Я же, как опытный актер, внушил себе, что Лерн проявляет доброту только для того, чтобы скрыть свои настоящие намерения: либо он хочет оставить меня у себя, боясь моих разоблачений, либо задумал против меня что-то новое. От двух операций мой разум и логика сильно пострадали. «Но зачем, – думал я, – сердиться на человека, который по доброй воле освободил меня от кромешной тьмы? Может, он и впрямь ступил на праведный путь? Будем надеяться на лучшее».

Так началась новая жизнь, полная для нас с Эммой – любви и свободы, а для профессора – труда и лишений. Мы вели себя скромно в своих излияниях, а дядя – в своем отречении. Он сосредоточился на работе и держался с нами весьма обходительно. Глядя на него, я с трудом верил в кровавые жертвоприношения, в ловушки, куда он меня загонял, в убийство Клоца и в Нелли – Мак-Белла, который не переставал, как прежде, посылать к звездам и тучам свои жалобные стоны. Зачем дядя мучил собаку, так долго затягивая месть, которая, с тех пор как Эмма не принадлежала ему, потеряла всякий смысл? Я решил выразить дяде свое удивление.

– Николя, – ответил он, – ты разбередил мою самую больную рану. Для того чтобы исправить положение, надо, чтобы тело Мак-Белла возвратилось сюда. Как мне убедить отца снова прислать в Фонваль своего сына? Помоги мне. Обещаю: как только ты придумаешь что-нибудь путное, я восстановлю личность шотландца.

Эти слова рассеяли все мои предубеждения. Я не спрашивал, почему Лерн всего за одну ночь так переменился. Мне казалось, он одумался и раскаялся. Я не сомневался, что со временем к нему вернутся прежние свойства его характера, в том числе словоохотливость. Его познания по-прежнему поражали меня безграничностью, в которой я с каждым днем убеждался все больше и больше. Мы возобновили свои прогулки, и каждая мелочь вызывала у профессора целые потоки научных сообщений. Какой-нибудь древесный листок порождал лекцию по ботанике, козявка – по энтомологии, дождевая капля – по химии. Я черпал от Лерна столько знаний, что сам мог сделаться ученым. Меня восхищало, когда он неумолимо останавливался на опушке леса и рассуждал на какую-нибудь научную тему на фоне далекого горизонта и высокого неба. Его обобщения были так гениальны, что, казалось, природа раскрыла ему свои тайны до самого сердца земли, до края вселенной. От его слов расступались холмы, разверзалась земля, зажигались невидимые звезды. Он знал происхождение облаков и ветров, рисовал картины доисторического мира, предсказывал будущие ландшафты. Вся неизмеримо огромная панорама – от ближайшей пылинки до далекого синего горизонта – получала образ и смысл. Одна его фраза – и вещь или явление были определены, разъяснены и прокомментированы. Когда он указывал широким жестом то на реку, то на церковную башню, его рука напоминала длань какого-то божества, и от каждого ее мановения вдали зажигались яркие огни.

Обратный путь в Фонваль не был насыщен ученостью. Дядя обычно мурлыкал себе под нос песенку «Румфидельдум, фидельдум», которой его научили немцы, а как только мы возвращались в замок, немедленно отправлялся в лабораторию или оранжерею. Если мы выезжали на машине, Лерн, восхищаясь ею, принимался пророчествовать о том, что со временем автомобиль с его мощным восьмидесятисильным двигателем станет царем природы: дядя неизменно вводил его в категорию живых существ. Профессор мечтал научиться водить машину, и через короткое время ему это удалось. Он рулил вместо меня, чему я даже радовался, поскольку после двух перенесенных операций у меня ухудшились зрение и слух. Лерну я об этом не говорил, не желая отягощать его совесть угрызениями.

После одной из таких автопрогулок, когда я мыл машину, я обнаружил под сиденьем маленький блокнот, который выронил дядя. Я сунул его в карман с намерением вернуть, но внезапно вспыхнувшее любопытство оказалось сильнее моего благого намерения. Я убежал в свою комнату и принялся рассматривать находку. Это было нечто вроде дневника с массой заметок и бегло набросанных рисунков. Лерн описывал лабораторные работы и вел конспект каких-то исследований. Ни чертежи, ни текст я толком не разобрал – дядя писал по-немецки. Одна из заметок содержала несколько французских слов, разделенных немецкими выражениями; эти слова я понял: «трансмиссия», «мысль», «электричество», «мозг», «гальванический столб». С помощью словаря, похищенного из дядиной комнаты, я расшифровал эту тайнопись; к счастью, некоторые фразы повторялись в ней несколько раз. Привожу перевод, сделанный весьма поспешно, ведь мне нужно было как можно скорее вернуть Лерну этот дневник.

«Выводы и заключения на 30.

Задание: пересадка личности без пересадки мозга.

Основание всех исследований: прежние опыты показали, что каждое тело обладает душой. Душа и жизнь неразделимы. Каждый организм в промежутке между рождением и смертью обладает более или менее дифференцированной душой в зависимости от того, примитивнее или сложнее сам организм. Таким образом, от человека до полипа и до мха каждое живое существо имеет особую душу. Разве растения не спят? Разве они не дышат? Не переваривают? Почему бы им не думать? Это показывает, что душа есть даже там, где нет мозга. Значит, душа и мозг не зависят друг от друга. Следовательно, можно пересаживать души, не имея надобности переносить мозг из одного существа в другое.

Опыты трансмиссии.

Мысль – электричество, поскольку наш мозг – гальванический столб или аккумулятор, не знаю еще наверняка, но очевидно, что трансмиссия душевных флюидов аналогична передаче электрических токов.

Опыт № 4 свидетельствует, что мысль передается по проводнику.

Опыт № 10 демонстрирует, что она может быть передаваема без проводника при помощи эфирных волн.

Следующие опыты указывают на критический пункт.

Душа, которую я посылаю в организм без его ведома, так сказать, угнетает ту душу, которую в нем находит, но не изгоняет ее вполне. И эта душа, которую я намеренно посылаю вторгнуться в другой организм и покорить его, как вражескую страну, сама остается связанной с прежним телом (со своей родиной, своим отечеством) и сохраняет какой-то необъяснимый душевный стебелек (корень, патриотизм, тоску по родине?).

Эти корни так крепки, что до сих пор не достигнуто полное разделение между душой и телом. Но если оба существа сходны и согласны между собой, взаимная трансмиссия не удается по той же причине. Главная сущность души водворяется в организме своего партнера, но этот проклятый душевный стебелек препятствует как одной, так и другой вполне расстаться с тем телом, из которого она должна уйти.

Чем проще организм-приемник в сравнении с организмом-отправителем, тем совершеннее проникает душа последнего в первый и тем больше в нем находит простора – и тем тоньше и неустойчивее становится стебелек, который тянется к организму-отправителю, но все еще существует.

20-го я духовно переселился в Иоганна.

22-го водворился в кошку.

24-го – в дерево.

Подступ с каждым разом становился легче, проникновение все совершеннее, стебелек оставался.

Я подумал, что этот опыт лучше всего должен удаться с трупом, так как в нем не имеется такого флюида, который препятствовал бы проникновению внутрь. Но я не принял во внимание, что душа и смерть несовместимы, что жизнь – необходимое условие. Ничего не вышло, одна мерзость.

Теоретически… что нужно для того, чтобы пропал этот стебелек? Нужен организм-приемник без души, но не мертвый. Иначе говоря, нужно живое тело, которое еще не жило, а это невыполнимо. Следовательно, практически мы можем уничтожить этот стебелек только с помощью организмов-приемников, о которых не имеем представления.

Эксперименты этого периода дали курьезные результаты. Мы констатировали следующее:

1. Человеческий мозг почти вполне удерживается растением.

2. От человека к человеку при взаимном соглашении обмен личностями удается вполне, несмотря на душевный стебель; души получают братское сходство и делаются подобными, как сиамские близнецы.

3. От человека к человеку без взаимного соглашения достигается, несмотря на несовершенство опыта, отступление (под давлением другой души) души-приемника и осуществляется частичное и мгновенное воплощение индивидуума-отправителя. Крайне интересное воплощение; когда оно будет не частичным, а полным, я достигну цели, которая кажется мне недостижимой».

Вот над чем так самозабвенно и с такой страстью работал дядя! Интересная теория. Я действительно удивился. Здесь присутствовал уклон к спиритизму, который у такого материалиста, как дядя, представлял чрезвычайно редкое явление. Новая доктрина выявлялась в одежде некой фантасмагории и должна была ошеломлять педантов. Но я не сразу оценил ее. Я в то время еще не вполне выздоровел. Я усвоил лишь следующее: во-первых, живое существо, еще не жившее, немыслимо; во-вторых, профессор сомневается в том, что когда-нибудь ему удастся уничтожить стебелек. Припоминая его прежние деяния, я верил, что он способен на всякие чудеса, и меня поражало лишь одно – его бессилие.

Я пошел разыскивать дядю, чтоб вернуть ему дневник. Повстречавшаяся мне Барбара, несшая грудь на животе, а живот между ног, сказала, что Лерн гуляет в парке. Однако я нигде не находил его. На берегу пруда я заметил Вильгельма с Карлом: они наблюдали за чем-то, время от времени показывавшимся на поверхности воды.