Текст книги "Таинственные превращения"

Глава XXII. Змея Люверси

Не переставая успокаивать Жильберту, Морейль принялся шарить в глубине. Выглядел он спокойно, даже невозмутимо.

– Подойдите сюда, – позвал он невесту. – Подойдите, не бойтесь. Настоящая змея теперь точно мертва.

Жильберта невольно покосилась на труп тетки, на который Обри, нисколько не интересующийся содержимым сейфа, почтительно набросил покрывало. На глаза девушки навернулись слезы, но, пересилив себя, она приблизилась к темному отверстию, откуда рука ее жениха вот-вот должна была извлечь нечто страшное. Однако Жан Морейль все еще продолжал поиски.

Сначала он вытащил желтоватую склянку и поставил ее на стол. Затем вынул из таинственной бездны белую лакированную вещицу в форме груши и, осторожно держа ее в пальцах, сказал Жильберте:

– Успокойтесь. Вот та змея, которую я не смог принести вам ни живой, ни мертвой, хотя обещал.

– Что это такое? – растерялась девушка.

– Дорогая, – продолжал месье Жан, – только что, заметив капельку крови на пальце графини, вы вскрикнули: «Тетя погибла так же, как и мама!» В Люверси, уколов большой палец о шипы роз, вы произнесли: «Точь-в-точь, как мама, в то же самое место». Действительно, у мадам Лаваль был уколот большой палец левой руки, которой она пользовалась чаще, чем правой. Это неожиданное открытие послужило для меня чем-то вроде яркой вспышки. Меня вдруг озарило, что никакой змеи в комнате вашей матери не было. Девятнадцатого августа, целый день проведя у постели больной родственницы и вечером покидая свой пост сестры милосердия, мадам де Праз оставила на электрическом шнуре звонка вот эту вещицу, внешне похожую на обычную кнопку. На самом деле она не обеспечивала контакт, а представляла собой, если можно так выразиться, искусственную змею.

– Как вас понимать? – опешила Жильберта.

– Осмотрев ночью спальню мадам Лаваль, я убедился в том, что кнопка звонка имела форму груши, причем приделанной наспех. Вот прототип, взгляните сюда. Я вслух проанализирую устройство смертоносной «машинки». Обратите внимание на углубление в центре: это сквозное отверстие канала. В нем находится полая острая игла от шприца; своим нижним концом она сообщается с маленьким резиновым мешочком, который легко наполнить отравленной жидкостью, то есть ядом. При нажатии кнопка-«груша» давит на мешочек, яд из него переходит в иглу, которая не составляет единого целого с кнопкой и не погружается в мешочек, а протыкает палец жертвы, и та сама себе делает смертельную инъекцию. Яд настолько сильный, что причиняет мгновенную смерть, и жертва, выпустив из руки фальшивый звонок, погибает, не успев вскрикнуть. Утром достаточно лишь заменить адскую «машинку» на обычную кнопку.

– Но как тетя отважилась на такое?

– Мадам де Праз знала и то, что госпожа Лаваль каждую ночь звонит горничной Мари, и то, что яд змеи, еще не исследованный, убивает моментально. Поскольку черно-белой рептилии – единственной представительнице редкого центральноафриканского вида – в ту же ночь раздавили голову, исчезла и возможность изучить ее яд.

– Зачем тете Элизабет убивать маму? Мои родители ни в чем не отказывали ни ей, ни Лионелю. Мы были одной семьей, вели одинаковый образ жизни, сообща пользовались всеми благами.

– Человеческая алчность не знает границ, Жильберта. Мадам де Праз, очевидно, тяготилась зависимостью от сестры и ее мужа и желала сама завладеть богатством, чтобы передать его своему единственному сыну, которого безгранично обожала и ради благополучия которого вынашивала план стать женой овдовевшего Гюи Лаваля.

Граф де Праз, зажав лицо руками, рыдал над телом матери, но ни кузина, ни ее жених не стали его успокаивать.

– Что в склянке? – поинтересовалась девушка.

– Яд, который мы отошлем на экспертизу в городскую лабораторию, – объяснил Морейль. – Фредди! – позвал он. – Впусти, пожалуйста, людей.

– Полицейских? – испуганно поднял голову Лионель.

– Нет, – ответил месье Жан. – Свидетелей, которых я пригласил. По-моему, лучше устроить так, чтобы представители правосудия принимали в данном деле минимальное участие.

– Благодарю, – всхлипнул Лионель. – Прости меня, кузина! За свою мать и за мою несчастную маман.

– За себя тоже простите его, Жильберта, – вмешался Жан Морейль. – Будем до конца честными: если бы вы подчинились тетке и по ее совету остались ночевать в Люверси в спальне своей покойной матери, то «груша»…

– Боже, – прошептал Лионель. – Какой ужас!

– …сработала бы снова, и наутро вас обнаружили бы мертвой, «ужаленной» той самой змеей, останки которой так и не нашли, что послужило бы доказательством, что ядовитая рептилия еще жива и где-то пряталась все эти пять лет.

– Мадам де Праз не остановилась бы перед новым убийством?

– По мнению вашей тетки, игра стоила свеч. Графиня получила бы в наследство все ваше состояние, которое вместе с ролью опекунши теряла в случае вашего замужества, а вашему жениху предоставляла оплакивать свою любимую Жильберту. Вот почему я пустил в ход абсолютно все, чтобы отвратить вас от Люверси, распалить ненависть к родовому поместью. Однако раскрыть вам глаза на данные обстоятельства я не мог, ибо в то время еще не во всем разобрался. Надеюсь, теперь вы понимаете, как я испугался, услышав ваш крик в парке и увидев, что вы упали возле куста роз, а рядом – графиня. На случай, если бы ей не удалось заставить меня, то есть Фредди-Ужа, на ваших глазах ограбить дом, она приготовила дополнительный план: снова заманить вас в Люверси и убить смертельной инъекцией. Мадам де Праз торопилась, мне тоже пришлось подтолкнуть события, и я стащил картину псевдо-Мане. А вот и свидетели.

Жильберта, убитая кошмарной действительностью, залилась слезами. Лионель стоял, будто громом пораженный. Обри не находил себе места, крутя головой по сторонам. Вошли трое: пожилой мужчина, джентльмен средних лет и юноша – и безмолвно встали возле покойницы. Позади них топтался Фредди-Уж. В проеме двери Морейль заметил темноволосую женщину с пышной прической – это была Ява.

– Зачем пришла? – недовольно проворчал Фредди.

– Испугалась за тебя, – ответила Ява. – Ты взял с собой чемодан с инструментами и куда-то побежал, и я подумала: неужели взялся за старое?

– Струсила, значит? Не доверяешь? Ступай и жди меня на улице. Не видишь, я занят – работаю с господами. Остальное не твоего ума дело.

Префект полиции, нотариус Фейяр и клерк Фуркад осмотрели помещение. При виде префекта Лионель задрожал от страха, но Жан Морейль шепнул ему:

– Не беспокойтесь. Трое моих друзей выступят свидетелями, но официально в полицию мы обращаться не будем. Вы знакомы с нотариусом? Фуркад – один из его сотрудников. Итак, господа, все произошло, как я предвидел. Орудие убийства – звонок – лежало в сейфе, ключ от которого мадам всегда носила на груди. Она же по сути и свершила над собой суд, – кивнул Морейль на тело под покрывалом. – Обри подтвердит, что все обстояло именно так. Не правда ли?

– Да, сударь, – уверенно произнес привратник, убедившись, что ему ничто не угрожает. – Графиня приказала мне забрать змею из серпентария, размозжить ей голову и закопать в парке, предварительно разжав прутья решетки, чтобы все подумали, будто тварь сама проделала отверстие и сбежала. На другой день, узнав о смерти мадам Лаваль, я понял, что стал соучастником преступления, и принялся выпытывать у графини правду. Она призналась, что соорудила эту «машинку», отыскав где-то кнопку в форме груши и шприц с иглой. Пока госпожа Лаваль спала, мадам де Праз заменила звонок, она ведь постоянно сидела возле больной. Вот и все, а я держал язык за зубами, потому что боялся: графиня угрожала все свалить на меня и непременно сделала бы это, чтоб отвести подозрения от своего сына. Одного я не знал, клянусь вам: что графиня до сих пор хранит в сейфе эту проклятую штукенцию.

Все молчали, разглядывая Морейля и Фредди-Ужа, которые стояли рядом и поражали своим внешним сходством. Месье Жан, в свою очередь, грустно смотрел на Обри – обезьяноподобного лакея, коварного, жестокого и вместе с тем безгранично преданного своим хозяевам. Наконец Морейль подошел к сейфу, вынул пачку писем и обернулся к графу:

– Что с ними делать?

– Отдайте Жильберте. В них нет ничего плохого – напротив, они свидетельствуют о бесконечной доброте тети Жанны по отношению ко мне. Увы, я не внял этим урокам, а теперь поздно.

– Никогда не поздно! – возразил месье Жан. – Возьмите их себе и перечитывайте – я уверен, они вам помогут.

– Хорошо, – сквозь слезы произнес Лионель.

Жильберта взяла ключ от сейфа и с благодарной улыбкой передала жениху.

– Нет, моя радость, – сказал он, обнимая девушку. – Полагаю, теперь я вполне достоин другого ключа, который принадлежит к миру невидимых и невесомых вещей.

– Ключ от счастья? – уточнила Жильберта.

– Да, вот он, я уже держу его в руках. Это – вы.

Новый зверь

Господину Г. ДЖ. Уэллсу

Прошу Вас, милостивый государь, принять это произведение. Радость посвятить его Вам является далеко не последней в ряду тех, которые я испытал, сочиняя его. Я задумал его в русле идей, которые дороги и Вам, и от всей души желаю, чтобы оно оказалось близко Вашим сочинениям по духу. Не по значению и достоинствам, на что с моей стороны смешно претендовать, а по тем особенностям изложения, которые позволяют чистым и непримиримым умам наслаждаться Вашими творениями, вызывающими восторженные впечатления у знатоков нашего времени.

Когда Судьба, добрая или злая, натолкнула меня в аллегорической форме на этот сюжет, я не стал отказываться от него только потому, что точное изложение потребовало от меня известной остроты выражений, чего можно было избежать, сократив повествование, однако я счел это преступлением против своей литературной смелости. Пусть все останется так, как есть, хотя я, признаться, волнуюсь за некоторые эпизоды.

Теперь понятно, как мне хотелось бы, чтобы читатели отнеслись к моему произведению, если кто-нибудь из них окажет ему честь поразмыслить над ним. Я далек от желания пробудить в читателях примитивные инстинкты – наоборот, предназначаю свой литературный опус философу, влюбленному в Истину под покровом выдумки и в Высший порядок мироздания под оболочкой хаоса. Вот почему, милостивый государь, соблаговолите принять мое творение.

Искренне преданный Вам

Морис Ренар.

К читателям

Это произошло зимним вечером около года назад после прощального обеда, который я дал друзьям в своей меблированной квартире на улице Виктора Гюго. Частые переезды с квартиры на квартиру обусловливались исключительно бродяжническими наклонностями моего характера, и сегодня на прощание я затеял веселую пирушку по поводу недавнего новоселья. Мы начали с того момента, на котором остановились в предыдущий раз. Когда пробил час ликеров и остроумия, каждый из нас блеснул, чем мог. Первым, конечно, выступил Жильбер, затем король парадокса и скоморох Марлотт, а после него Кардальяк – наш постоянный присяжный мистификатор.

Не помню точно, как это произошло, но целый час мы утопали в табачном дыму. Потом кто-то потушил электричество, внес спешное предложение о необходимости устроить спиритический сеанс и сгруппировал нас в темноте вокруг маленького столика. И этот «кто-то», прошу заметить, был не Кардальяк. Может, его помощник, если предположить, что сама идея принадлежала Кардальяку.

Нас собралось восемь человек против маленького столика, который мог положиться только на свои три ножки и покорно вертеться под нашими шестнадцатью руками, расположившимися на его столешнице по всем правилам оккультной науки.

Эти правила нам преподал Марлотт. Когда-то он был усердным прихожанином спиритических сеансов, оставаясь, впрочем, нечестивым язычником, и знал все тайны столоверчения. Он любил роль шута, и мы охотно подчинились тому, что он взял руководство сеансом в свои руки: мы наперед радовались предстоящей потехе.

Кардальяк сидел правее меня, и я слышал, как он с фырканьем и кашлем подавлял смех. Тем временем столик продолжал вертеться.

Жильбер задал вопрос – и, к безграничному удивлению Марлотта, столик ответил сухими, скрипящими деревянными звуками и согласно эзотерическому алфавиту. Марлотт «перевел» нам этот скрип, но голос нашего приятеля звучал неуверенно.

Каждому из нас хотелось задать вопрос столику, который проявлял в своих репликах немалое остроумие. Вдруг воцарилось серьезное настроение, началась отчаянная мозговая работа. Вопросы срывались с наших уст; ответы, исходившие, как мне казалось, от той ножки столика, что располагалась ближе ко мне справа, следовали быстро.

– Кто поселится здесь через год? – спросил тот, кто затеял спиритическое развлечение.

– Ого! Если ты станешь спрашивать его о будущем, – воскликнул Марлотт, – ты услышишь какую-нибудь чепуху или он замолчит.

– Не вмешивайся, – попросил Кардальяк.

Вопрос повторили:

– Кто поселится здесь через год?

Столик заскрипел.

– Никто, – возвестил «переводчик».

– А через два года?

– Николя Вермон.

Мы впервые слышали это имя.

– Что он будет делать в этот час ровно через год? Нам хотелось бы знать, что он делает. Отвечай!

– Он начинает записывать… свои приключения.

– Ты можешь прочитать текст? Хотя бы начало, самое начало, хоть главу.

– Алфавит недостаточен. Дайте пишущую машинку.

В темноте раздался шепот. Я встал, принес свою машинку и поставил на столик.

– Это «ватсон», – сказал столик. – Я француз и желаю писать на французской машинке, мне нужен «дюран».

– «Дюран»? – удивился мой сосед слева. – Разве есть такая фирма? Я не слышал.

– Я тоже.

Мы расстроились от этой неудачи, как вдруг Кардальяк отчетливо произнес:

– У меня есть «дюран». Хотите, я привезу?

– Ты сумеешь писать в темноте?

– Через четверть часа вернусь, – пообещал он и вышел, оставив наш вопрос без ответа.

– Если уж вмешался Кардальяк, – произнес один из спиритов, – будет потеха.

Загоревшаяся люстра осветила наши напряженные лица. Марлотт выглядел бледным.

Кардальяк вернулся очень скоро и сел за столик со своим «дюраном». Свет опять погасили. Совершенно неожиданно столик заявил:

– Остальные не нужны. Поставь свои ноги на мои ножки и пиши.

Послышалось щелканье пальцев по клавишам.

– Странно! – воскликнул переписчик-медиум. – Черт возьми! Мои пальцы движутся сами собой.

– Ах, жулик! – прошептал Марлотт.

– Клянусь вам, это правда, – подтвердил Кардальяк.

Мы долго сидели в молчании, прислушиваясь к стуку «телемашинки». Щелканье клавиш прерывалось только звонком в конце каждой строчки и стуком «салазок» при повороте. Каждые пять минут заполнялся очередной лист. Мы перешли в гостиную и стали читать вслух передаваемые Кардальяком через Жильбера листы.

Семьдесят девятый лист мы расшифровали уже на рассвете, когда машинка остановилась. Но то, что напечатал «дюран», так захватило нас, что мы принялись умолять Кардальяка довести рассказ до конца. Он снова уселся за работу и через несколько ночей, проведенных за машинкой, доставил нам в полном объеме все приключения Вермона, с которыми читатели познакомятся на последующих страницах.

Эти происшествия странны, и в них много щекотливого. Будущий автор записок не сможет их обнародовать: ему придется сжечь рукопись, едва он ее закончит. Таким образом, если бы не проницательность столика, ни одна живая душа никогда не ознакомилась бы с этим произведением, а я публикую его даже раньше, чем оно написано.

Я считаю его правдивым, несмотря на то, что оно изображает такие вещи, в которые трудно поверить. А может, все это – плоды фантазии? Сказка обольстительнее истины, и сказка Кардальяка ни в чем не уступает другим.

Мне очень хочется, чтобы образ доктора Лерна стал портретом реально существующего человека, ведь согласно пророчеству столика приключения нашего героя, изображенные здесь, в действительности еще не начинались и начнутся, когда это произведение уже увидит свет. Подумайте, какая это будет потрясающая, лихорадочная, неслыханная злободневность!

Кроме того, через два года я не поленюсь узнать, живет ли Николя Вермон в уютной квартире на улице Виктора Гюго, которую когда-то снимал я. Именно это укрепляет мою веру в то, что в данной истории нет никакого подвоха. Разве можно допустить, что интеллигентный и серьезный месье Кардальяк потратил столько часов, чтобы сфабриковать сюжет и факты? Нет, такое немыслимо.

Ну а если дотошные читатели захотят все это проверить, пусть отправляются в Грей л’Аббе и получат подробные сведения о профессоре Лерне и его образе жизни. У меня сейчас нет на это свободного времени, но я буду благодарен читателям за любую дополнительную информацию, поскольку горю нетерпением узнать, что представляет собой последующий рассказ: мистификацию Кардальяка или откровение вертящегося столика.

Глава I. Ноктюрн

Июньский день клонился к вечеру. Тень машины с приросшей к ней в виде какого-то шипа моей тенью неслась вперед и с каждым мгновением становилась все длиннее. С самого утра передо мной мелькали удивленные физиономии, глазеющие на меня, как на диковину. Еще бы! В кожаном шлеме моя голова напоминает череп, очки придают мне глазницы скелета, окутывающий меня с ног до головы балахон из красно-бурой кожи делает меня похожим на исчадие ада, на дьявольское животное из искушений святого Антония, бегущее от солнца навстречу ужасам ночи.

В меня и вправду словно вселилась душа отверженного. Мне было очень страшно, потому что я семь часов подряд очертя голову мчался на неистовой скорости. В мозгу сплошной угар. Ни малейшей мысли – одно лишь мучительное нетерпение. Какой-то отвратительный демон непрестанно шептал мне настойчивое краткое приказание: «Приезжай один, предупреди!» – и я дрожал от волнения и дорожной лихорадки.

Это странное, дважды подчеркнутое в письме моего дяди, доктора Лерна, приказание: «Приезжай один, предупреди!» – не сразу произвело на меня столь сильное впечатление. Только после того как я отправился в путь, предварительно известив дядю, и по мере того как я приближался к замку Фонваль, это таинственное повеление начало вызывать во мне необъяснимое чувство и предстало передо мной во всей своей странности. Я повсюду слышал вокруг себя слова: «Приезжай один, предупреди!» Мне приходилось делать над собой усилие, чтобы освободиться от навязчивой идеи.

Я поднимал глаза, чтобы прочесть на дорожном указателе название деревни, и читал: «Приезжай один…»

«…предупреди!» – слышалось мне в полете птиц.

А мотор неустанно, словно в каком-то бешенстве, твердил: «Приезжай, приезжай, приезжай; предупреди, предупреди, предупреди…» Я не находил, сколько ни старался, объяснений распоряжению дяди и мучительно хотел поскорее приехать и сорвать покров с этой тайны. Не для того, чтобы наконец-то услышать долгожданное, но, без сомнения, банальное объяснение, а чтобы избавиться от этой бесконечной пытки.

К счастью, до замка было рукой подать. Местность стала знакомой и вызвала во мне воспоминания о далеком прошлом. Я почувствовал себя легче и ненадолго задержался в шумном кипучем городке Нантеле. Но как только я выехал из предместья, то издали увидел туманные очертания Арденн. Наступил вечер. Чтобы прибыть в замок до ночи, я развил бешеную скорость. Машина буквально летела вперед, мостовая мелькала подо мной, развертываясь, как бесконечная лента. В ушах свистело, лицо кололо, как от тучи мошек; тысячи мелких песчинок дробью ударялись о мои очки. Солнце теперь находилось справа от меня, но еще стояло над горизонтом, и стены, мимо которых я проносился, то погребая, то выбрасывая меня вверх, чередовали перед моими глазами закат и восход.

Наконец светило зашло. Я по-прежнему мчался сквозь полутьму, развивая дикую скорость. Вот Арденнский лес. То, что раньше казалось облаком, получило зеленую окраску, становилось лесом. Мое сердце настроилось на лирическую волну. Пятнадцать лет я не был в этом лесу! Мой старый друг! Товарищ моих школьных каникул! Здесь, в твоей густой чащобе, скрывается в гигантском овраге огромный замок. Я отчетливо представил себе котловину; вон там впереди маячит громадное, похожее на бухту темное пятно. Моя покойная тетя Лидивина Лерн, знавшая множество легенд, уверяла, что сатана, рассвирепевший однажды, когда рухнула какая-то его надежда, так яростно повернулся на своей пятке, что оставил на поверхности земли этот след. Конечно, легендам нельзя безоговорочно верить, но данный образ точно характеризует фонвальский пейзаж: гигантское круглое углубление с отвесными стенами и единственным выходом на поля. Другими словами, земляной залив посреди гор, стоящих вокруг, как на страже.

Поскольку замок покоится в углублении, можно подъехать к Фонвалю, минуя холмы. Парк занимает середину котловины, скалы защищают его со всех сторон кроме спуска. Спуск замыкает стена, а ее – ворота. Далее тянется длинная прямая, как стрела, липовая аллея. Еще немного, и я помчусь по ней и узнаю, почему никто не должен был сопровождать меня в Фонваль. «Приезжай один, предупреди!» В чем секрет?

Терпение. Арденнский массив распался передо мной на отдельные громады. Все вокруг неистово мелькало вследствие бешеной скорости езды. Горы то низвергались на меня, то вырастали передо мной и вспенивались гигантским хребтом, как океанские волны.

Что-то шумно вспорхнуло и улетело – там, очевидно, было гнездо. Какое знакомое место! Каждый год в августе здесь, у вокзала, меня и маму ждала запряженная лошадкой Бириби дядина коляска. И сюда же она привозила нас, когда мы уезжали в город. Привет тебе, Грей л’Аббе! Теперь до Фонваля менее двух миль. Я нашел бы замок даже с завязанными глазами. Вон под теми деревьями начнется дорога, которая превратится в широкую аллею, ведущую к воротам.

Темно. Местный крестьянин что-то кричит мне вслед. Ругается, ясное дело. Я к этому привык. Сигналю: пусть убирается к черту.

Лес! Какой аромат! Он напоминает о временах свободных от школьного гнета. Мои воспоминания и лес сливаются воедино. Как хорошо! Исключительно приятно на душе! Как продлить это наслаждение?

Замедляю ход. Справа и слева наступают стены котловины. Высоко. Еще выше. Если бы было светлее, я увидел бы замок в конце вытянутой в струнку аллеи. Но что это? Я чуть не опрокинулся вместе с машиной. Совершенно неожиданный поворот. Убавляю ход. Опять поворот, потом еще один. Останавливаюсь.

Небесный свод, как росой, усыпан звездами. Весенняя ночь позволяет различить гребни гор. Пробую двинуться назад – вон там дорожная развилка, которую я не заметил. Беру направо и после нескольких поворотов опять оказываюсь на перекрестке. Загадочно, весьма загадочно. Пробую сориентироваться и беру направление на Фонваль. Снова перекресток! Куда ведет дорога направо? Непонятно. Что же получается: я заблудился? Немыслимо!

Я зажег фары и двинулся вперед отдельными толчками. Очередной тупик. Вот это да! Ведь я уже был у этой березы! Значит, я очутился в лабиринте и не смогу ехать дальше. Какая досада! Не об этом ли предупреждал меня своим криком грейский крестьянин? Очень возможно.

Нужно довериться случаю. Меня бросает в жар. Фары нащупывают дорогу ярким лучом. Дергаюсь в новой попытке – безуспешно, тот же перекресток. Опять белая береза! Я в третий раз натыкаюсь на нее.

Сигналить, звать на помощь? Но сирена не желает служить. Кричать? Отсюда одинаково далеко и до Грея и до Фонваля. Бесполезно. Мне стало страшно. Вдруг и бензин закончился? Я остановился на перекрестке и обследовал машину. Бак почти пустой. Теперь весь бензин уйдет на тщетные поиски дороги. Мне пришло в голову, что легче пройти пешком через лес. Я уже собрался осуществить это намерение, как наткнулся на колючую проволоку в кустах. Очевидно, преграда выставлена не просто так. Работа какого-то нового Дедала, и весьма тщательная. Честь и хвала охранителю!

Я не знал, что предпринять. «Уважаемый доктор Лерн, – принялся я рассуждать, – я отказываюсь вас понимать. Сегодня утром вы должны были получить известие о моем прибытии. И вот я попадаю в коварнейшую ловушку, какую только способен создать маскировщик местности. Как вам пришла в голову подобная идея? Неужели вы изменились еще больше, чем я себе представляю? Пятнадцать лет назад вам и не снились такие фортификационные сооружения. Пятнадцать лет! Такая же ночь, как эта. Небо светилось, как сейчас, лягушки наполняли тишину ясными, тонкими, короткими и сладкими звуками. Пел соловей. Дядя, я отчетливо помню тот далекий вечер. Тетя и мама, две сестры, умерли на одной и той же неделе, и мы остались вдвоем лицом к лицу, вдовец и сирота».

Перед моим мысленным взором встал доктор Лерн, каким его знал весь Нантель. В тридцать пять лет уже всемирно известный хирург, человек с необычайно ловкой и смелой рукой, не знавшей неудачи. Доктор Лерн, несмотря на славу, не изменивший своему родному городу. Доктор Фредерик Лерн, профессор клиники при медицинском факультете, член-корреспондент многочисленных научных обществ, награжденный бесчисленными орденами, и – чего я никогда не забывал – опекун своего племянника Николя Вермона.

Я мало общался с дядей. Он никогда не брал отпуск и только летом проводил воскресные дни в Фонвале, но даже здесь, в уединении, посвящал их неустанной работе. Его страсть к садоводству, которую он принужден был сдерживать в будни, приковывала его на все праздники к маленькой оранжерее, к тюльпанам и орхидеям. Несмотря, однако, на наши редкие встречи, я его хорошо знал и любил.

Коренастый, веселый, уравновешенный, немного циничный человек. Сдержанный, подчас холодный, но какой добродушный! Я часто сравнивал его гладко выбритую физиономию с лицом милой старой дамы, но стрелы моего остроумия попадали мимо цели; его лицо вдруг становилось по-античному серьезным и высокомерным или освещалось тонкой усмешкой, как у плутов времен Филиппа Орлеанского. Среди плоских физиономий современников дядино лицо выделялось благородством и напоминало лица наших драпировавшихся в тоги прародителей и облаченных в атласные камзолы дедов, будущие внуки которых могли без ущерба для чести носить костюмы своих предков.

В это мгновение я вспомнил Лерна в его черном, скверного покроя сюртуке, в котором видел его в последний раз перед своим отъездом в Испанию. Дядя был богат и хотел, чтоб и я ни в чем не нуждался, поэтому послал меня в Бадахос, чтобы я поработал представителем торгового дома «Гомес». Это мое изгнание продлилось пятнадцать лет. Наверное, за это время дядя разбогател еще больше, судя по произведенным им сенсационным операциям, известия о которых достигли даже Эстремадуры.

Мои успехи? Мне нечем похвастаться. После пятнадцати лет службы я, сильно сомневаясь в том, буду ли вообще когда-либо заниматься коммерческой деятельностью, вернулся во Францию поискать другую работу. Но совершенно неожиданно судьба сделала меня богачом: я выиграл миллион. Об этом, конечно, лучше молчать, но, поверьте, такое случается.

В Париже я устроился с комфортом, но без всякой роскоши. Обстановка моей квартиры простая и удобная. Я имею все необходимое, даже с избытком, в том числе автомобиль. Но кое-чего мне не хватает – семьи. Однако, прежде чем обзавестись новой семьей, следовало, казалось мне, возобновить отношения со старой, то есть с доктором Лерном. Я написал ему.

Справедливости ради замечу, что мы и раньше переписывались. Сначала он давал мне советы и проявлял ко мне отеческое отношение. В первом своем письме, помнится, он сообщил мне о каком-то завещании в мою пользу, спрятанном в потайной шкатулке в Фонвале. После окончания его опекунства наши отношения оставались теплыми, как вдруг в дяде наступила некая особенная перемена, ощущавшаяся в письмах, которые приходили все реже и реже. Тон их делался все более и более скучным, ворчливым, содержание становилось банальным, стиль неуклюжим, почерк неразборчивым. Так как данные признаки выступали все явственнее, я решил ограничить свою корреспонденцию поздравлениями с Рождеством. Дядя благодарил меня несколькими невнятными словами. Я лишился своей единственной в жизни привязанности и сильно переживал. Что случилось с дядей?

За год до внезапной перемены – за пять лет до моего теперешнего возвращения в Фонваль и моего пленения в этом лабиринте – я прочел в газете следующую заметку:

«Профессор Лерн расстается со своими пациентами, чтобы всецело отдаться начатым в Нантельском госпитале научным разработкам. С этой целью знаменитый врач уединится в своем специально приспособленном для ученых занятий замке Фонваль в Арденнах. Он привлечет к работе нескольких известных специалистов, в том числе доктора Отто Клоца из Мангейма и троих препараторов из анатомического института, созданного доктором Клоцем на Фридрихштрассе, 22, и теперь закрытого. Как скоро мы узнаем о результатах исследований, пока неясно».

В ответ на мое хвалебное письмо дядя Лерн подтвердил истинность напечатанного в газете сообщения, но не дополнил его ни единым словом. Повторяю, эта перемена произошла в нем не больше года назад от публикации той памятной мне заметки. Неужели двенадцать месяцев работы произвели на дядю такое вредное влияние? Или какая-нибудь неудача расстроила его настолько, что он стал считать меня, своего единственного племянника, чужим человеком и обузой?

Не обращая внимания на его прохладное ко мне отношение, я написал ему почтительнейшее письмо, сообщил о необыкновенном счастье, выпавшем на мою долю, и попросил разрешения приехать в гости. Приглашение дяди не отличалось радушием. Он велел мне предупредить его о дне моего прибытия, чтобы он заказал экипаж, который доставит меня со станции в замок. «Ты, во всяком случае, не задержишься тут надолго. В Фонвале невесело. Здесь много работают. Приезжай один, предупреди!»

Черт возьми! Ведь я предупредил, что еду один. Но я считал это посещение не увеселительной прогулкой, а своей почти сыновней обязанностью. Ну да, глупости. Дядю, похоже, ничуть не волновали мои чувства.

Расстроенный, я долго смотрел на переплетающиеся дороги, на которые потухающие фары моей машины бросали мертвенный свет. Мне, очевидно, предстояло провести ночь в плену у тьмы и у леса. Никто не придет мне на помощь до рассвета. Напрасно жабы своим кваканьем указывают мне местонахождение фонвальского пруда, напрасно грейский колокол отбивает час за часом, предлагая мне лучший ночлег, ведь колокола – как звучащие маяки. Я оказался в плену.

Пленник Арденнских лесов, выданный Броселианду – бесконечному лесу, одна граница которого в Блуа, другая – в Константинополе; лесу, погружающему целый мир внутри себя в кромешную тьму. Броселианд! Арена легенд и сказок, страна детей Эймона и Мальчика-с-пальчика, лес друидов и фей. В твоей чащобе сладко уснула Спящая Красавица и стоял на часах Карл Великий. Какая мифологическая история не имела этот горный лес своим фоном? И это – по меньшей мере: в большинстве сказаний его деревья становились персонажами, а порой главными героями. «Ах, дорогая тетушка Лидивина, – шептал я. – Ты умела каждый вечер оживлять эти легенды. Замечательная женщина! Ты сама напоминала мне волшебницу из сказки. Милая тетушка! Знаешь ли ты, что твои неслыханные чудовища до сих пор владеют всей моей жизнью, моими снами? Поверь мне, и сейчас еще в моих ушах раздаются волшебные трубные призывы, ведь фонвальскими ночами ты заставляла звучать рог Роланда и Оберона».