Текст книги "Таинственные превращения"

В это мгновение случилось то, чему я не мог воспрепятствовать: вслед за последней предсмертной вспышкой погасли обе фары. Воцарились черная тьма и глубочайшая тишина. Мне казалось, что я оглох и онемел, но постепенно я научился видеть. Показался лунный серп и окутал ночь белоснежным сиянием. Лес оцепенел в ледяном молчании. Меня слегка знобило. Слушая рассказы тети, я, бывало, дрожал от страха. В ту пору я населил бы эту тьму драконами и змеями. Пролетела сова. В детстве она показалась бы мне пернатым шлемом волшебного паладина. Справа, точно рыцарский панцирь, блестела береза. Что там за дерево? Не сказочный ли дуб, таинственный и величавый? И над всем этим господствовал скользящий священный полумесяц.

Ночной ландшафт соткан из грез и страхов. Я всегда был подвержен чрезмерному влиянию этого пейзажа и с наступлением сумерек редко осмеливался выходить из дома. Фонваль, если не считать его цветников и великолепных аллей, казался мне зловещим. Бывшее аббатство, превращенное в замок. Стрельчатые окна, столетний, украшенный статуями парк, мертвенная зыбь пруда, крутые, грозные скалы, будто ворота в ад. Все это даже при дневном свете напоминало какое-то враждебное окружение. Неудивительно, что моя детская фантазия населяла это место сказочными и мифологическими персонажами.

Во время каникул я жил исключительно в воображаемом мире, говорил на языке сказок и совершал легендарные подвиги. Все здесь шло мне навстречу и казалось бесконечной феерией, в которой я играл с воображаемыми героями, обитавшими в воде, на деревьях и под землей – чаще под ней, чем на ней. Когда я гарцевал с голыми икрами по лугу, за мной следовала огромная рыцарская свита. А чего стоил челнок, оснащенный тремя сделанными из ручки старой метлы мачтами и тремя изображавшими паруса тряпочками! Разве он не был кораблем, уносившим крестоносцев в Средиземное море? Ого, как он качался на гребнях, покрытых пеной волн! Задумчиво и глубокомысленно глядя на острова из роз и полуострова из дерна, я провозглашал: «Вот Корсика и Сардиния!», «Италия в виду!», «Мы огибаем Мальту!» Минуту спустя я уже кричал: «Земля!» Мы наконец-то высадились в Палестине. В ушах раздается средневековый боевой клич: «Монжуа и Сен-Дени! Монжуа и Сен-Дени!» У меня начиналась морская болезнь, меня охватывала тоска по родине, но священная война вдохновляла на новые подвиги, – так я одновременно развивал воображение и упражнялся в географии.

Остальные действующие лица были по большей части вымышленные. Дитя подобно Дон Кихоту: заброшенная беседка превращается у него в сторукого великана Бриарея, а бочка заменяет дракона Андромеды. Голову к этой бочке я приделал из тыквы, крылья – из двух зонтов. Это чудовище, установленное на повороте аллеи, повергало меня в ужас своим грозным видом. Казалось, оно вот-вот кинется в ярости на терракотовую нимфу. И вот я, как мужественный Персей, отправлялся за ним в погоню верхом на невидимом крылатом коне и с головы до ног вооруженный стрелами. Но когда я прицеливался в чудовище, косоглазая тыква бросала на меня молниеносный взгляд, способный обратить в бегство даже Персея.

Создания моего воображения пугали меня теми ролями, какими я их наделял. Но так как сам я всегда играл роль героя и победителя, то подавлял свой страх – при свете дня, конечно. По ночам, когда путешественник и рыцарь опять превращался в мальчугана Николя Вермона, бочка оставалась чудовищем. Глубоко зарывшись в подушки, весь охваченный настроением тетиной сказки, я видел сад, населенный своими монстрами, видел, как Бриарей несет караул, как ожившая бочка таращит свои зонтичные когти и подстерегает меня за окном.

В детстве я не верил, что когда-нибудь стану таким же, как все, и перестану бояться теней. И все же тысячеликая смерть, ежеминутно грозившая мне, потеряла надо мной власть. Я готов был встретить ее взволнованный, но не трусливый. Теперь этот дикий лес без чародеев и фей казался мне слишком пустынным.

Когда я дошел до этого пункта в своих грезах, со стороны Фонваля раздался неопределенный гул. Мычал бык. Завыли в отдалении собаки. Потом все умолкло. Через несколько мгновений где-то между мною и замком заплакала сова. Вот одна вылетела из гнезда, за ней – другие. Их будто напугало какое-то приближающееся к нам существо. В самом деле, я услышал топот неизвестного животного. Оно двигалось по извилистым дорожкам, точно запутавшись в них, и предстало передо мной.

Большие ветвистые рога. Гордая шея. Тонкие уши. Нет никакого сомнения в том, что это – олень. Но как только я про него подумал, он меня почуял, отступил и бросился назад. Тело его было странно легким и тощим, а шкура, наверное, из-за освещения казалась совершенно белой. В следующий миг олень исчез. Вот его галоп послышался уже далеко, и все снова стихло.

Может, я принял козла за оленя? Надо признаться, я был весь охвачен любопытством и задавал себе вопрос: не обрету ли я снова в Фонвале свою детскую веру, которую когда-то там похоронил? После некоторого рассуждения я пришел, однако, к выводу, что голод, усталость и дремота в сообществе с лунным светом легко навевают недобрый обман, и существо, представшее передо мной в зыбком освещении, вовсе не феномен. А жаль! Я давно уже перестал испытывать страх перед чудесами, но любовь к ним сохранил. Чудесное все еще пленяет меня. Ребенком я замечал его повсюду. Юношей я истолковывал как чудо все новое и необъяснимое. И в мысли философа: «Если вода придает палке излом, мой рассудок снова ее выпрямляет», – вторая часть мне до сих пор неприятна. Сколько бы я дал за то, чтобы не знать, что без преломления лучей божественный стрелок Аполлон не натянул бы своей прекрасной и грозной тетивы – радуги!

Но даже когда стараешься рассеять иллюзию, то продолжаешь ощущать волшебное очарование. Ты говоришь себе: «Может, это чудо. Но нет, это лишь предположение. Надо тщательнее разглядеть, чтобы лучше воспринять его». Ты приближаешься, истина выступает ярче, и чудо гаснет. Меня и подобных мне людей тайна чарует уже самым своим покровом, и я не желаю ничего большего – даже при риске быть грубо обманутым, – как только осветить этот покров…

Короче, животное было действительно редкостное, а я витал в области чего-то непостижимого, находя это страшно загадочным; мое любопытство росло. Я так устал, что вскоре заснул, но мой мозг работал: во сне я решал головоломку хитроумнейшего сыщика.

Я проснулся на рассвете и сразу почувствовал себя легче. Сквозь чащу по направлению ко мне шли и о чем-то разговаривали люди. Двигались по перепутанным, сбивчивым дорожкам. Они приближались, невидимые мне, к автомобилю и находились уже недалеко. Я ничего не понимал из их беседы. Похоже, они изъяснялись по-немецки.

Наконец они появились там, где раньше показалось животное. Их было трое, и они упорно вглядывались в тропинку, точно искали на ней чей-то след. На том месте, где зверь исчез, один из них что-то закричал, отчаянно жестикулируя и давая понять, что они, по его мнению, идут не тем путем. Внезапно все трое заметили меня. Я подошел к ним.

– Господа, – сказал я с любезной улыбкой, – не будете ли вы так добры и не покажете ли мне дорогу в Фонваль? Я заблудился.

Все трое злобно, словно инквизиторы, посмотрели на меня. Комичнейшее трио! У первого на плотном коренастом туловище сидела такая круглая и плоская физиономия с воткнутым в нее тонким острым носом, что ее легко было принять за солнечные часы. Второй держался навытяжку, по-военному. Борода его послужила бы хорошей рекламой парикмахеру, подбородок загибался кверху, как носок башмака. Третий, высокий бородатый старик, седой, в очках с золотой оправой, пожирал вишни с таким чмоканьем, с каким крестьянский парень уписывает клецки. Это, конечно, были немцы. Наверное, те трое препараторов из анатомического института.

Высокий старик выстрелил мне в лицо градом косточек, а в своих друзей – каким-то исконно немецким выражением, заряженным словесной картечью и нечленораздельными звуками. Все трое обменялись фразами наподобие громовых раскатов, не обращая на меня никакого внимания. Досыта наговорившись – они называли это «держать совет», – господа повернулись ко мне спиной, не дав мне времени прийти в себя от оцепенения, вызванного их грубостью.

Какие хамы! Почему они меня игнорируют?! Я рассвирепел. Воспоминания детства, которые мне так хотелось воскресить, – оказывается, всего лишь глупое ребячество, обусловленное усталостью и ночной темнотой. Прочь иллюзии, и кончено! Прочь отсюда!

Я завел машину, так что все восемьдесят лошадиных сил, как рой в улье, зашумели под чехлом. Ну же, рычаг! Вдруг позади меня раздался раскатистый смех. С форменной фуражкой в руке, в синей блузе, опоясанный сумкой, бодрый и торжествующий, передо мной появился почтальон.

– Разве я не говорил вам вчера вечером, что вы застрянете? – хохотнул он.

Я узнал крестьянина из Грей л’Аббе, но со злости не стал ему отвечать.

– Собираетесь в Фонваль? – спросил он.

Я мысленно пожелал ему вместе с Фонвалем провалиться к дьяволу.

– Если хотите, я покажу вам дорогу. Мне все равно надо отнести письма. Но поторопитесь: сегодня понедельник, поэтому у меня вдвое больше корреспонденции. А по праздникам я не разношу.

Он вытащил из сумки письма и повертел в руке.

– Покажите-ка! – вскричал я. – Ну конечно! Мое письмо! Вот оно в желтом конверте.

Он недоверчиво снизу вверх посмотрел на меня и издали показал мне письмо. Это было извещение о моем приезде. Но вместо того чтобы прийти на день раньше, оно достигло места назначения на одну ночь позже меня. Неудача оправдывала дядю, и моя ярость поутихла.

– Садитесь, – велел я. – Вы мне покажете дорогу, и мы немного поболтаем.

Мы поехали навстречу утру. Густой туман начал рассеиваться. Вскоре последний остаток ночи исчез бесследно, как ненужное больше облачение рассеявшихся призраков.

Глава II. Среди сфинксов

Автомобиль медленно продвигался извилистым путем. В некоторых местах, где кривая дороги пересекала сама себя, волновался не только я, водитель, но и мой пассажир.

– С каких это пор прямая, как стрела, аллея уступила место этим зигзагам? – недовольно спросил я его.

– Уже четыре года, сударь. Примерно год назад господин доктор завершил все это устройство.

– Не знаете, зачем оно? Говорите спокойно: я – племянник профессора.

– Вот оно как! Просто он… такой необыкновенный.

– Что же в нем особенного?

– Боже мой, да его почти не видно. Но это только теперь, а раньше, прежде чем сделать эти пьяные дороги, он часто попадался мне: он ходил гулять в поле. Однако с тех пор он лишь раз в месяц выезжает в Грей.

Да, все странности моего дяди действительно стали проявляться в этот период. Дорожный лабиринт и подозрительный стиль писем совпадали по времени. Что же так тяжело повлияло на душевное состояние Лерна?

– А его коллеги-немцы здесь?

– Да, но их тоже не видать. Впрочем, я, шесть дней в неделю приходя в Фонваль, кажется, ни разу не заглянул в сад. Господин профессор сам подходит к калитке и принимает у меня письма. Ах, сколько перемен! Вы знали старого Жана? Его прогнали. И его жену тоже. Вы не поверите, сударь: Лерн обходится без кучера, без экономки и без лошади.

– Давно?

– Года четыре.

– Скажите, месье почтальон, здесь много дичи?

– Не очень. Пара кроликов. Два-три зайца. Лисицы. Да, лисиц, пожалуй, достаточно.

– Как? Ни козлов, ни оленей?

– Нет.

Какая-то особенная радость охватила меня.

– Мы приехали, сударь, – сообщил я с улыбкой.

Действительно, мы выбрались из последнего завитка дороги, и я вырулил на остаток некогда прямой аллеи, по обе стороны которой высились старые липы. Казалось, замыкающие аллею ворота бежали нам навстречу. Перед ними она расширялась полукругом, образуя широкую площадку, за которой виднелся замок, возносивший свою зеленую крышу поверх зелени обступивших его со всех сторон деревьев.

Ворота располагались в стене, которая тянулась от одной границы оврага до другой, причем поперек дороги. Как постарели ворота под своей черепичной крышей! Карниз облупился, дерево источили, а местами совсем съели черви, но звонок звучал по-прежнему. Он прозвенел так радостно, далеко и чисто, что я чуть не расплакался.

Прошло несколько минут. Наконец загремели чьи-то деревянные башмаки.

– Это вы, Гильото? – спросил голос с зарейнским акцентом.

– Да, месье Лерн.

Лерн? Я широко раскрытыми глазами уставился на своего спутника. Неужели это голос моего дяди?

– Вы сегодня рано, – снова раздался голос, лязгнули засовы, и через отверстие просунулась рука. – Давайте сюда.

– Вот, месье Лерн. Здесь со мной… К вам приехали, – осторожно произнес почтальон.

– Кто? – послышалось изнутри, и тот, кто это спросил, выглянул в щель калитки.

Да, это был мой дядя Лерн. Но как он изменился, как сильно постарел! Какой дикий, запущенный вид! Седые, слишком длинные волосы свисали мочалкой на его плечи и спину, покрытые какой-то ветошью. Передо мной стоял слишком рано и тяжело состарившийся человек с враждебно обращенными на меня злыми глазами и нахмуренным лбом.

– Что вам угодно? – осведомился он, а прозвучало это как «Што фам уготно?»

Я с секунду молчал. Ни одной черточки в лице, напоминающей прежнюю милую старую даму! Боже, какая неприятная физиономия! Мне стало не по себе; я, вроде бы, узнал его, и все же он был неузнаваем.

– Дядя! Дядя! Дядя! – позвал я с расстановкой. – Это я, ваш племянник Николя. Я приехал к вам в гости… с вашего позволения. Я вам писал, но письмо опоздало. Вот оно, мы прибыли в одно время. Простите, что я поступил так необдуманно.

– Ага! Хорошо! Приходится сказать «хорошо», больше нечего. Но, дорогой мой племянник, вы уж меня простите…

Какая перемена! Лерн покраснел, подтянулся и сделался стройнее. Он так смутился передо мной, что мне стало больно.

– Ха-ха! Вы на машине? Хмм. Ее тоже надо сюда, не правда ли? – принялся он открывать ворота. – Я здесь часто сам себе слуга, – сообщил он под скрип петель.

Дядя неуклюже взялся за дело, но видно было, что ему неловко, а мысли его витают где-то далеко. Почтальон ушел.

– Каретный сарай все еще там? – спросил я, указывая на кирпичное здание.

– Да-да. Я вас не узнал из-за бороды. Хмм. Да, борода. Ведь ее раньше не было, хе-хе. Сколько вам теперь лет?

– Тридцать один, дядя.

Когда я взглянул на каретный сарай, у меня сжалось сердце. Стены его покрылись плесенью и наполовину облупились; как здесь, так и в конюшне был навален всевозможный хлам. С крыши вместо прежних лепных украшений фестонами свисала паутина.

– Вам уже тридцать один, – повторил он машинально и, видимо, рассеянно.

– Говорите мне «ты», как прежде, дядя.

– Да, правда, дорогой… э… э… Николя.

Как меня все это смущало! Ясно, что мое присутствие тяготило его. Но мне интересно было узнать, почему именно я являюсь нарушителем его покоя. Я взял свой чемодан. Лерн заметил это и решительно заявил:

– Оставьте… э… оставь! Оставь, Николя! Я сейчас прикажу отнести твой багаж. Но сначала поговорим. Пройдемся немного.

Он взял меня под руку и повел по направлению к парку, все еще о чем-то напряженно размышляя. Мы обогнули замок. Здесь и там спущенные жалюзи. Кое-где облупленная либо совершенно обвалившаяся крыша. Из-под наружной штукатурки во многих местах виднелся голый камень. Так же как и прежде, здание окружали растения, но все эти померанцевые, гранатовые и лавровые деревья уже несколько лет подряд были предоставлены суровой зимней стуже. Они погибли в своих растрескавшихся и сгнивших кадках. Когда-то опрятная передняя площадка вполне могла сойти за задний двор – столько на ней росло всякого бурьяна и крапивы. Это был замок Спящей Красавицы до появления юного принца.

Лерн молчаливо плелся рядом со мной. Мы обошли печальное здание, и моим взорам открылся парк, вернее, девственный лес. Ни цветочных клумб, ни усыпанных мелким песком дорожек. Лужайка перед замком превращена в пастбище и огорожена проволокой. По некоторым направлениям еще прослеживались прежние аллеи, но они заросли густым диким кустарником. Сад скорее походил на лес с просеками и зелеными тропинками.

Лерн озабоченно и как будто взволнованно набил трубку, зажег ее, и мы ступили в чащу. Мне захотелось снова увидеть свои любимые статуи. Я не поверил глазам. Прежний расточительный владелец замка когда-то щедро декорировал ими свой парк. Но что сталось с товарищами моих детских игр? Они выглядели жалкими поделками какого-то ремесленника эпохи Второй империи, отлитыми из чугуна. Пеплосы превратились в кринолины, античные туники – в турецкие шали. Лесные и луговые боги: Эхо, Сиринкс и Аретуса – украсились шиньонами. Современные идолы – отвратительные фабрикаты пошлых фантастов, обвивающих лесных богов виноградными листьями, – и те выглядели бы лучше этих мещан в вакхических венках.

Мы продолжали идти по парку. Дядя указал на покрытую мхом скамейку в тени разросшегося орешника. Едва мы уселись, как в чащобе над нами раздался легкий треск. Лерн в испуге вскочил и, прислушиваясь, вытянул шею. Это была белка, наблюдавшая за нами сверху. Но дядя смотрел на нее с яростью, хищно пожирая ее глазами, а потом расхохотался во внезапном приливе добродушия.

– Ха-ха-ха! Это всего лишь маленькая… штука, – сказал он, не находя нужного слова.

«Старики действительно с возрастом становятся детьми, – подумал я с грустью и волнением. – Конечно, в этом виноваты окружающие, у которых против воли перенимаешь поведение, привычки и даже произношение. Среда, в которой живет Лерн, объясняет, почему дядя небрежен, почему он так бессвязно и с акцентом говорит, почему курит вонючую трубку. Он разлюбил цветы и больше не ухаживает за ними. Он такой нервный, так расстроен душевно! Если к тому же вспомнить дорожный лабиринт, который он устроил в окрестностях Фонваля, дело принимает совсем дурной оборот».

Все это время профессор украдкой бросал на меня острые беспокойные взгляды и исследовал так, будто видел впервые в жизни. Похоже, он рассуждал про себя на все лады, принимая и отбрасывая сотни решений и снова возвращаясь к ним. Каждое мгновение наши взгляды скрещивались и наконец остановились друг на друге. Дядя, который, очевидно, больше не в силах был сдерживаться, хлопнул меня по плечу и хмуро сообщил:

– Николя, знаешь, ведь я разорен.

Я расшифровал его намерение и сухо произнес:

– Дядя, давайте начистоту: вы хотите, чтоб я уехал?

– Я? Да что ты! Что за мысли?

– Определенно. Я в этом убежден. Ваше приглашение было нерадушным, ваш прием нелюбезен. У вас короткая память, если вы думаете, будто я явился сюда ради наследства. По-моему, вы уже не тот дядя Лерн. Правда, я это понял давно по вашим письмам, но то, что вы выбрали столь неудачный предлог, чтобы прогнать меня, довольно-таки обидно. За пятнадцать лет я ничуть не изменился, не перестал уважать вас всей душой и заслужил большего, чем ваши ледяные строчки, а в довершение всего такое заявление.

– Ну-ну-ну! Ты все такой же недотрога! – вспылил Лерн.

– Нет, – продолжал я, – и если вам угодно, чтобы я немедленно убрался отсюда, скажите это спокойно. Давайте, я жду. Но, дядя, вы ли это?

– Ты несешь вздор, Николя, – ответил он с испугом, и я назло ему прибавил:

– Я еще кое-что о вас расскажу, господин профессор, о вас, ваших коллегах и колдовских затеях.

– С ума сошел? Замолчи! Какое колдовство? Как можно вообразить такое? Кретин.

Лерн неожиданно расхохотался, но его глаза, не знаю почему, внушали мне тревогу, и я пожалел о своей несдержанности.

– Николя, – вновь заговорил он, – не болтай глупостей. Ты славный мальчик. Дай мне руку. Ты найдешь во мне своего прежнего любящего дядю. Конечно, я солгал, будто разорен, и мой наследник когда-нибудь кое-что получит, если не станет мне перечить. Но мне все-таки кажется, что тебе лучше здесь не задерживаться. У нас тут нет ничего такого, что доставило бы удовольствие современному молодому человеку, как ты, Николя. Я целыми днями занят…

Профессор мог ворчать, сколько душе угодно. Я давно все понял. Каждое его слово отдавало притворством, и он все больше напоминал мне Тартюфа, с которым излишни любые меры предосторожности, – его можно провести как угодно. Я твердо решил, что задержусь в Фонвале и не уеду, пока не удовлетворю свое любопытство. Я прервал дядю и произнес, будто бы сдаваясь:

– Да-да, вы намекаете на то, что мне надо убраться отсюда. Так и есть, я потерял ваше доверие, я чувствую. – Он опроверг мое мнение жестом руки, но я продолжал: – Тогда разрешите мне остаться. Только таким образом удастся восстановить нашу дружбу, что полезно для нас обоих.

Лерн пошевелил бровями и шутливо заметил:

– Ты, значит, упорно стремишься меня предать, олух ты этакий?

– Нет, но если вы не хотите меня обидеть, не прогоняйте. Обещаю вам, – прибавил я, слегка дурачась, – я стану верующим…

– Послушай, – энергично остановил меня дядя, – у нас ничего плохого не делается, абсолютно ничего.

– Абсолютно? У вас тут сплошные тайны. Но это ваше право иметь их. Если я о них упоминаю, то лишь для того, чтобы уверить вас: я отнесусь к ним с полным уважением.

– Только одна. Одна-единственная тайна, причем цель ее благотворна и благородна, – проскандировал дядя с возрастающим оживлением. – Единственная, слышишь? Наша работа ведет к исцелению, славе и богатству, однако обо всем этом и о нас самих надо помалкивать. Тайна? Весь мир знает, что мы здесь работаем. В газетах об этом неоднократно писали, так что никаких секретов нет.

– Успокойтесь, дядя, и держитесь со мной немножко любезнее. Положитесь на мою скромность.

– Ну да, – приподнял он брови. – Так и быть. Я всегда к тебе хорошо относился и теперь не буду тебя отталкивать. Это значило бы отвергнуть прошлое. Оставайся, но с одним условием. Наши исследования близятся к концу. Как только мы усовершенствуем свое открытие, мы его опубликуем. Но до тех пор мы не имеем права посвящать кого-либо в свои еще не законченные опыты и достигнутые результаты, ибо это на руку конкурентам. Я нисколько не сомневаюсь в твоей порядочности, но все-таки не желаю подвергать ее испытанию. В твоих же собственных интересах прошу тебя ничего и никому не рассказывать, пока я тебе не разрешу. Заметь, я сказал: «В твоих же собственных интересах». Не только потому, что нужно помалкивать, а еще по ряду причин. Наше дело в каком-то смысле коммерческое, и нам полезен человек с торговым опытом. Мы разбогатеем, племянничек, неслыханно разбогатеем. Предоставь мне уверенно приумножать твое состояние и с сегодняшнего дня, если хочешь быть нашим союзником, держи себя тактично и выполняй мои приказания. Притом я не один в этом предприятии. Если ты нарушишь правила, которые я тебе изложу, тебе придется страшно раскаяться, гораздо сильнее, чем ты себе представляешь. Итак, постарайся быть индифферентным ко всему, что здесь происходит, понял? Ты ничего не должен ни видеть, ни слышать; будь тупым, ничего не понимающим; будь мертвецом, если желаешь разбогатеть, – иначе погубишь свою молодую цветущую жизнь. Да, равнодушие – добродетель нелегкая, особенно здесь, в Фонвале. Вне замка сегодня происходили вещи, которые не планировались, а явились лишь результатом недосмотра. – При этих словах ярость нахлынула на профессора, он сжал кулаки и угрожающе забормотал: – Вильгельм! Тупоумный осел!

Теперь я был уверен, что проникну в эту тайну и найду объяснение многим феноменам. Ни обещаниям, ни угрозам дяди я не придал никакого значения, понимая, что он пускает в ход это оружие только для того, чтобы запугать меня и подчинить своей воле. Я холодно ответил:

– Это все условия?

– Нет. Будут и другие, Николя. Сейчас там, в замке, я представлю тебя одной особе. Я пригласил молодую девушку…

– Вот как? – не сдержал я удивления, и Лерн догадался, в чем я его подозреваю.

– Нет, нет и нет! – замахал он руками. – Дружба, и ничего больше. Причем эта дружба так дорога мне, что я не стану ослаблять ее чувством, которое уже не в состоянии внушить. Короче, Николя, – быстро и не без смущения добавил он, – я требую от тебя обещания не ухаживать за моей протеже.

Меня обидело такое неделикатное высказывание, и я подумал, что ревности без любви, как и дыма без огня, не бывает.

– За кого вы меня принимаете, дядя? Достаточно того, что я ваш гость.

– Ладно, извини. Я на тебя рассчитываю. Ты клянешься подчиняться мне? Клянешься не подвести? Что касается ее, – продолжал он с хитрой улыбкой, – то в данный момент я спокоен. Она только что видела, как я обращаюсь с любовниками, и я бы не советовал тебе суетиться в этом направлении.

Лерн поднялся и, положив руки в карманы, с трубкой в зубах насмешливо и испытующе посмотрел на меня. Этот выдающийся ученый-физиолог вызывал во мне какую-то непреодолимую антипатию. Мы прошли дальше в глубину парка.

– Между прочим, ты говоришь по-немецки? – спросил Лерн.

– Нет, дядя. Я знаю только французский и испанский языки.

– И даже английским не владеешь? Слабо, слабо для будущего коммерсанта. Немногому тебя научили.

«Дальше, дальше, дядюшка! Я уже начал широко раскрывать глаза, которые вы велели мне держать закрытыми, и я уже заметил, сколько фальши во всех ваших волеизъявлениях».

Мы направились вдоль скалистой стены к выходу из парка. Из чащи выступили два боковых флигеля замка. Мне показалось странным поведение голубя. Птица описывала в воздухе круги, все ускоряя биение своих крыльев и суживая кольца, и вдруг устремилась вниз.

– Посмотри-ка на эти кусты роз, Николя. Лишившись ухода, они снова сделались, как раньше: дикими, желтыми…

– Я смотрю на голубя. Что с ним творится? – заметил я со вздохом.

– Нет, погляди на цветы, – настаивал Лерн.

– Его словно подстрелили. На охоте так бывает. Он забирается все выше, выше и выше и в самой высокой точке умирает.

– Смотри под ноги, не то споткнешься. Смотри же, говорят тебе! Будь осторожнее.

Это поспешное, ворчливое и угрожающее предостережение показалось мне неуместным. Тем временем птица, достигнув высшей точки спирали, закувыркалась в воздухе, несколько раз перевернулась, ударилась недалеко от нас о скалу и скатилась в чащу.

Почему так забеспокоился профессор? Отчего ускорил шаги? Пока я задавал себе эти вопросы, трубка выпала у него изо рта. Я моментально поднял ее и у меня едва не вырвался крик изумления: Лерн с каким-то безумием откусил кончик мундштука и что-то пробурчал по-немецки, похоже, проклятие.

Навстречу нам бежала полная женщина в развевавшемся синем переднике. Видно было, что такое физическое упражнение ей не под силу. Ее шатало, она тяжело дышала, придерживая и прижимая к телу ладонями непослушную громоздкую массу. Увидев нас, она остановилась, шагнула вперед, затем подалась назад, но снова пошла в нашу сторону, сохраняя на лице выражение кающейся грешницы или провинившейся школьницы. Она словно предчувствовала свою участь.

Лерн накинулся на нее:

– Барбара, ты что вытворяешь? Забыла, что я строго-настрого запретил даже нос высовывать дальше луга? Я тебя прогоню ко всем чертям. Но прежде ты мне за это заплатишь. Ты меня знаешь!

Толстая женщина струсила, попыталась прикинуться кроткой и, сложив губы так, будто собиралась снести яйцо, начала оправдываться: дескать, она заметила из кухни, как упал голубь, и подумала, что из него можно приготовить вкусное блюдо в дополнение к меню, которое сейчас весьма однообразно.

– Притом, – глупо добавила она, – я не думала, что вы в парке. Мне казалось, что вы в лаб…

Звонкая пощечина оборвала ее на первом слоге слова «лабиринт» – так я решил.

– Дядя! – с укором воскликнул я, пораженный такой злобой.

– Вон! Убирайся немедленно! Поняла?

Перепуганная женщина не заплакала, а лишь сдержанно всхлипнула и побелела как полотно. На ее щеке зарделись следы костлявой профессорской руки.

– Возьми в сарае багаж этого господина и отнеси в «львиную» комнату.

– В ту, что на втором этаже правого флигеля? – уточнил я. – Дядя, а почему вы не размещаете меня в моей прежней комнате?

– В какой прежней?

– В «желтой», на первом этаже. Вы ведь помните?

– Хмм, мне она самому нужна, – отрезал Лерн. – Марш, Барбара!

Кухарка ринулась что было мочи, прижимая руки к туловищу, между тем как бока ее, предоставленные сами себе, свободно раскачивались из стороны в сторону.

Мы безмолвно обогнули сонную поверхность пруда. С каждым шагом меня охватывало все большее изумление, но я старался не выказывать его. Впереди замаячило строение из серого камня, прислоненное к скалистой стене. Я предположил, что внутри – довольно обширное помещение, разделенное двором на две половины. Однако высокая стена и запертые ворота не позволили мне убедиться в этом. Со двора доносилось птичье клохтанье. Нас почуяла собака и залаяла. Я набрался смелости и спросил:

– Вы позволите мне осмотреть ферму?

– Возможно, но не сейчас, – ответил Лерн и крикнул в сторону здания: – Эй, Вильгельм! Вильгельм!

Немец с лицом, похожим на солнечные часы, открыл круглое окошечко в воротах, и профессор обратился к коллеге на его родном языке с краткой речью, которая повергла беднягу в дрожь.

«Черт возьми! Значит, это тебе, Вильгельм, и твоей небрежности мы обязаны тем, что вне замка этой ночью происходили вещи, которые не планировались, а явились лишь результатом недосмотра, – подумал я, припоминая слова дяди. – Все понятно. Получай по заслугам!»

По окончании экзекуции мы с Лерном двинулись дальше вдоль луга, где паслись четыре коровы и черный бык. На наше появление они отреагировали с интересом, и мой грозный родственник внезапно подобрел.

– Познакомься, Николя. Вот бык Юпитер. Светлая корова – Европа, рыжая – Ио, темная – Атор, а пятнистая – Пасифая. Окрас у нее не то кофе с молоком, не то уголь с мелом, как тебе угодно.

Мифологические имена вызвали у меня улыбку и немного развеселили. Внезапно я ощутил сильный голод и с удовольствием чем-нибудь подкрепился бы. Ноги сами вели меня в замок, как бы говоря: «Только там ты сможешь поесть». По этой причине мне нисколько не хотелось осматривать расположенную поблизости оранжерею. Я обратил внимание на то, что ее модернизировали: к первоначальному круглому зданию пристроили по бокам дополнительные корпуса с окнами, плотно закрытыми ставнями. Я знал о пристрастии профессора к садоводству и не удивился, что он придал оранжерее такую неуместную внушительность, как если бы монастырскую келью украсили лепниной и изысканным декором.

Теперь о «львиной» комнате, которая в мою бытность в Фонвале всегда предназначалась для гостей. В ней три окна с глубокими нишами. Первое, обращенное к оранжерее, выходит на балкон. Из другого видны парк, пастбище, пруд и беседка, которая в моих детских фантазиях изображала сторукого великана Бриарея. Из третьего, бокового, окна просматривается левый флигель замка с моей прежней комнатой и в перспективе – весь фасад.