Текст книги "Таинственные превращения"

Что это, боже мой? Я оглянулся. В комнате никто не шелохнулся, но что-то невидимое витало в ней. Как будто воздух был пропитан злобой и не позволял дышать собой. Что или кто подстерегает меня? Сверхъестественная сила?

Ужаснее, чем сам дьявол, из-за платяного шкафа вышел Лерн.

– Ты заставил нас долго ждать, Николя.

Эмма поникла и согнулась; пена выступила у нее на губах.

– Сюда!  – по-немецки крикнул профессор.

Портьеры зашуршали и раздвинулись, уронив пару ивовых манекенов. Вильгельм и Иоганн бросились на меня с кулаками и связали. Все погибло! Страх смерти парализовал меня, лишил воли и сделал трусом.

– Дядя, – взмолился я, – убейте меня на месте, заклинаю вас. Револьвером, ядом, чем хотите. Только не мучайте!

Лерн растирал щеки Эммы мокрой салфеткой и скрежетал зубами. Мне казалось, я теряю рассудок. Кто знает, может, Мак-Белл помешался именно в такую минуту? Мак-Белл, Клоц, все животные… Я ощутил безумную боль в затылке от виска до виска.

Препараторы понесли меня вниз: Иоганн – за плечи, Вильгельм – за ноги. Вероятно, дядя просто посадит меня под замок? Ведь нельзя же собственного племянника задушить, как курицу? Они направились к лаборатории. Вся моя жизнь день за днем вмиг промелькнула перед моими глазами, как кадры кинохроники.

Профессор встретил нас там. Меня потащили мимо жилища немцев куда-то вдоль стены. Лерн открыл дверь подвального этажа левого корпуса, и я очутился в прохладном зале, сверху донизу выложенном белыми изразцами. Передвижной занавес делил помещение на две половины. Слепящий свет. Возле одной из стен складная кровать. Лерн указал на нее, прошипев:

– Твое ложе давно готово, Николя.

Потом дядя отдал приказание по-немецки, и оба помощника развязали меня и раздели. Сопротивляться было напрасно. Спустя две минуты я улегся на кровать и натянул одеяло до подбородка. Иоганн дежурил возле меня, сидя на скамеечке. Через раздвинутый занавес я видел двустворчатую дверь, которая вела во двор. За окном напротив меня шумела старая сосна – товарищ моих детских игр. Мне становилось все тяжелее. Во рту ощущалась горечь – вкус близкой смерти. Сейчас начнется отвратительная химия, ведущая к концу…

Иоганн поигрывал револьвером, поминутно обращая дуло на меня. Немец, казалось, был в восторге от этого фарса. Я повернулся к стене и с трудом прочел на изразце нацарапанную чем-то острым надпись: «Good bye for evermore, dear Father. Doniphan». «Прощай навсегда, дорогой отец. Донифан». Бедняга! Он тоже лежал тут. Наверное, и Клоц. Возможно, до них были и другие жертвы, откуда мне знать? Но что предпринять? Я ведь абсолютно бессилен.

Время шло. Наверху надо мной суетливо бегали взад-вперед. Вечером стало тише, затем все умолкло. Карл, вернувшийся из Грея, сменил Иоганна на посту. Меня выкупали. Лерн велел мне принять горькое лекарство, кажется, сульфат магния. Последние сомнения развеялись: меня готовили к операции, которая, очевидно, состоится завтра утром. Какие же эксперименты произведут над моим телом, перед тем как меня погубить?

Карл стерег меня, не смыкая глаз. Мне хотелось есть. Со двора доносились шорохи соломы, тихий писк, глухой лай, мычание коров. Наступила ночь. Вошел Лерн. Я заметался на постели. Дядя пощупал мой пульс.

– Ты будешь спать?

– Палач! – прохрипел я. – Как таких извергов земля носит?!

– Ладно. Я дам тебе успокоительное средство.

Он силой влил мне в рот какое-то лекарство. Запахло хлоралом. Мы опять остались с Карлом наедине. Запели лягушки. Замигали звезды. Багряно-красным серпом взошел месяц. Все прелести ночи.

В моей разбитой душе затеплилась забытая детская вера в небесный рай, крепкая набожная вера. Я попаду на небо. Как я мог усомниться в существовании рая? Детские слезы. Я погрузился в тяжелую дремоту. Внезапно раздался чей-то ужасный рев, будто гром отдаленной грозы. Что-то случилось на пастбище: вроде бы, мычит бык. Мне показалось, что рев приближается. Неужели Юпитера с коровами на ночь загоняли на эту адскую ферму? Не может быть. Но, боже, какие душераздирающие звуки! «Это бред, – промелькнуло в мозгу. – Наркотический препарат начал действовать». Я забылся тревожным сном, продолжавшимся до утра.

Кто-то тронул меня за плечо. Лерн в белой блузе стоял у моей постели. Меня словно полоснули ножом по спине.

– Который час? Я умру? Или уже все закончилось?

– Терпение, дорогой племянник, еще ничего не начиналось.

– Что вы со мной сделаете? Привьете чуму? Холеру? Нет? Что именно?

– Не говори глупостей, – нахмурился он и отошел.

Я увидел операционный стол. Рядом находилось нечто вроде решета, напоминавшее пыточную скамью. Инструменты и склянки сверкали на утреннем солнце. На столике – целое облако ваты. На подставках – два никелированных шара вроде водолазных шлемов. Под каждым из них горела спиртовка. Внутри у меня все оборвалось, и я чуть не лишился чувств. Рядом за задвинутым занавесом совершалось таинственное действо, и оттуда доносился запах эфира.

– Что там такое? – закричал я из последних сил и увидел Вильгельма с Карлом, как и дядя, облаченных в белые блузы и что-то тащивших из другой части помещения.

Лерн приблизился ко мне. Я почувствовал прикосновение к своему затылку чего-то холодного и снова вскрикнул.

– Дурак! Чего дергаешься? Это машинка для стрижки волос, – фыркнул дядя и обрил меня наголо.

Каждое движение резало меня, как ножом. Мне намылили череп, тщательно вымыли и высушили чистым полотенцем. После этого профессор с помощью толстого карандаша и громоздкого циркуля начертил на моем затылке какие-то каббалистические знаки.

– Сними рубашку! – скомандовал он. – Осторожнее, а то сотрешь рисунок. Ложись на стол и вытяни ноги.

Вильгельм и Карл помогли мне улечься и крепко связали руки за спиной. Где же Иоганн? Карл не говоря ни слова надел мне на лицо что-то вроде намордника. Острый запах эфира наполнил мои легкие. «Почему не хлороформ?» – подумал я.

– Дыши глубже и правильнее – так тебе будет лучше, – приказал Лерн, и я повиновался.

Профессор взял шприц.

– Ай!

Он воткнул иглу мне в затылок, и вскоре мои губы и язык отяжелели и не слушались меня.

– Подождите! Я… я… еще не сплю! Что это? Яд? Сифилис?

– Морфий, – буркнул Лерн, и не успел я моргнуть, как в мое плечо впился второй болезненный укол.

– Я… не сплю, – промямлил я, поскольку мой язык почти не ворочался. – Подождите, я не сплю…

– Перестань! – начал раздражаться дядя-палач.

Через несколько мгновений мои муки немного утихли. Разве знаки на голове не свидетельствовали о том, что меня сейчас убьют? Неужели Мак-Белл перенес трепанацию?

Меня как будто отделили от себя самого и куда-то унесли. Серебряные чаши зазвучали небесным хором. Опять укол в плечо, почти нечувствительный. Я попытался снова закричать, что не сплю, но напрасно: мои слова больше не превращались в звуки, а будто застревали глубоко под водой на дне бездонного моря. Мои слова уже умерли, их помнил только я один.

Кольца занавесей зазвенели. То, что было дальше, происходило без малейшей боли, точно в глубокой нирване. Лерн сделал на моем затылке разрез от левого виска до правого, почти до половины черепа, и перебросил лоскут кожи мне на глаза и нос. Вероятно, со стороны моя голова казалась такой же кроваво-красной массой, как тогда у шимпанзе.

– Помогите! Не сплю еще!

Серебряные колокольчики заглушали мой голос. Они звучали сначала как бы глубоко под водой, потом так громко, словно колокола в бурю, и наконец я утонул в море эфира.

Это я или не я? Я – мертвец, знающий, что он мертвец, и больше ничего. Ничего.

Глава Х. Операция

Я открыл глаза. Все как в тумане. Мои уши и нос чем-то заткнуты. Я хотел закричать: «Не начинайте! Я еще не заснул!», но не смог даже пикнуть. Как и в прошлую ночь, до меня донесся приближающийся рев быка, звучавший так, словно исходил из меня. Я ничего не чувствовал и попытался сесть. На меня надвинулась глубокая и тупая уверенность в том, что свершилось самое загадочное.

Тьма постепенно рассеивалась. На меня снизошло какое-то непроницаемое спокойствие. По мере того как исчезал дурман, для меня воскресали звуки и запахи. Блаженство! Мне хотелось, чтобы так длилось вечно, но я возвращался к жизни. Все, что я видел, было бесформенным, неуклюжим, расплывчатым и окрашенным в необыкновенные цвета. Я вспомнил, что наркоз действует на зрачок и изменяет его, – вот отчего так ослабло мое зрение.

Я понял, что меня сняли со стола и уложили на соломенную подстилку в другой половине зала. Я сознавал окружающее, хотя оно представлялось мне изображением из вогнутого зеркала. Занавес исчез. Лерн и его помощники, стоя у стола, занимались какой-то работой. Их спины мешали разглядеть происходящее: наверное, хирурги обеззараживали инструменты. Через раскрытую дверь виднелся парк, приблизительно в сорока шагах – уголок пастбища, где коровы, жуя и мыча, глазели в нашу сторону.

Мне чудилось, будто передо мной картины художников-экспрессионистов. Небесная лазурь была глубока и прозрачна, как всегда, но окрасилась в оранжевый цвет. Луга и листва казались мне красными. Все желтое теперь сделалось фиолетовым. Предметы изменили окраску за исключением черных и белых. Башмаки мужчин остались такими же, как прежде, блузы – тоже, но на них имелись зеленые пятна, а на полу – зеленые лужи. Значит, это кровь. Но почему все красное я воспринимаю как зеленое? Лужи издавали такой сильный запах, что я убежал бы, если бы имел силы. Пахло не так, как до сих пор пахла кровь, а по-иному. Другие запахи тоже иначе действовали на мое обоняние. Мои оптические обманы не прекратились и тогда, когда я окончательно освободился от эфирного дурмана. Я боролся с этим, но безуспешно.

Немцы продолжали копошиться с инструментами. Лерн время от времени кидал в сосуд с водой зеленые ватки. Иоганн первым заметил, что я пришел в себя, и сообщил профессору. Все четверо с любопытством обернулись ко мне, и я вдруг увидел на операционном столе какого-то человека с закрытыми глазами – голого, безжизненного, со связанными руками. Его темная борода еще больше оттеняла мертвенную бледность кожи. Вся его голова была в бинтах, пропитанных зеленой кровью. Грудь вздымалась и опускалась. Он глубоко дышал, широко раздувая ноздри.

И этот человек… был я!

«Передо мной нет зеркала, – подумал я, осматриваясь вокруг, – значит, Лерн раздвоил мое существо. Там лежит мой двойник. Или все это сон? Нет-нет, я совершенно не сплю». В сущности, не произошло ничего страшного: я, оказывается, не умер и не сошел с ума. Очевидность данного факта немного подбодрила меня.

Больной на столе тряхнул головой, и Вильгельм развязал его. Я присутствовал при пробуждении своего двойника: открыв глаза, он еще раз по-идиотски мотнул головой, нащупал края стола и сел. Похоже, он пребывал в скверном настроении. Он показался мне до такой степени оскотинившимся существом, что я расстроился.

Пациента положили на узкую постель. Он позволил себя укрыть, но его сразу начало тошнить, он задыхался. Я удивился: между мной и им не имелось никакой связи, я не ощущал его страданий за исключением вполне понятного сочувствия, какое испытываешь к человеку, находящемуся в одинаковом с тобой положении.

В одинаковом? Так это двойник моего тела или само мое тело? Какой я остолоп! Ведь я видел, слышал и обонял. Хоть я и был жалок в эту минуту, но мог удостовериться в том, что у меня есть глаза, уши и нос. Я попытался вытянуть конечности и почувствовал, что они связаны. Значит, у меня есть тело, и оно здесь, а не там.

Профессор приказал развязать меня. Ненавистные путы упали. Я дернулся кверху, но был так поражен, что снова лег. Мне захотелось рассмотреть себя, но, нагнув голову, я ничего не увидел. Только когда с огромным напряжением я заглянул далеко под себя, то заметил на месте своих ступней два раздвоенных деревянных башмака – башмака ли? – на черных, кривых, обросших грубой щетинистой шерстью ногах. Я закричал, но раздался рев, от которого задрожали стены. Он пронесся далеко по парку и отразился от скалистых стен.

– Тише, Юпитер, – сказал Лерн. – Ты напугаешь беднягу Николя, которому сейчас необходим покой.

Я увидел, как мое тело подпрыгнуло на постели. Значит, я превратился в черного быка? Черный бык – это теперь я. Мерзкий колдун Лерн обратил меня в животное и забавлялся своим экспериментом. Его помощники держались за бока от смеха. Мои бычьи глаза налились слезами.

– Тра-та-та, – произнес колдун, будто читая мои мысли. – Теперь ты Юпитер. Но ты вправе узнать о себе еще больше. Я изложу тебе твое происхождение и родословную. Ты родился в Испании на Гвадалквивире у замечательного скотовода, от знаменитых родителей, отпрыски-самцы которых покрыли себя славой на арене. Я купил тебя у бандерильеро одного тореадора. Твоя порода отлично подходит для моих целей, и я заплатил за тебя и трех коров большие деньги. Ты, не считая провоза, обошелся мне в две тысячи песет. Тебе пять лет и два месяца, и ты проживешь еще столько же, если мы позволим тебе состариться; я приобрел тебя для того, дорогой мой, чтобы проделать над твоим организмом некоторые опыты. Это первый из них. – Мой нежный родственник разразился идиотским смехом и затрясся от радости, как желе. – Ха-ха-ха, Николя! Как твои дела? Хороши, да? Твое дьявольское любопытство, сын Евы, сыграло с тобой злую шутку. Держу пари, ты гораздо менее унижен, чем снедаем любопытством. Но так как я добросердечен, а ты отныне скромен, мой воспитанник, то можешь узнать всю правду, ведь я уже говорил, что момент, когда тебе откроется истина, совсем близок. Вот он и настал, Николя. Я не дьявол и не колдун. Не пророк Моисей и не волшебник Мерлин. Я – Лерн. Мое могущество происходит не от неба и не от преисподней, оно мое собственное, и я им горжусь. Это мои познания, наука, которую обогатил я – отважный первооткрыватель. Не надо придираться к мелочам. Повязки не мешают тебе слушать и понимать?

Я помотал головой.

– Замечательно. Внимай моим словам и не вращай глазами. Все объяснится, это не роман.

Препараторы мыли и убирали инструменты. Мое тело – то, что лежало на постели, – захрапело. Лерн пододвинул ко мне скамеечку и продолжал:

– Дорогой племянник, с моей стороны несправедливо, что я назвал тебя Юпитером. По сути дела я не превратил тебя в быка, ты все еще Николя Вермон, потому что именем обозначают не тело, а личность, душу. Так как ты сохранил душу, связанную с мозгом, ты, глядя на все эти приспособления, легко поймешь, что я лишь заменил мозг Юпитера твоим, а его мозг положил в твою человеческую оболочку.

Ты полагаешь, Николя, это просто издевательство, садизм? Ничуть. Ты понятия не имеешь ни о грандиозной цели моих экспериментов, ни об умозаключениях, которые привели меня к моей нынешней деятельности. Опыт с тобой – новая Овидиева метаморфоза, хотя тебе это выражение ни о чем не говорит. Это, так сказать, набросок игривого свойства, эскиз. Ты не видишь тут никакой высшей цели, а только месть, злую выходку без всякой социальной или промышленной подкладки. Но мое истинное устремление – преобразование человеческой личности, которого я достигаю пересадкой мозга.

Тебе известна моя страсть к цветам. Раньше я все свое время посвящал занятиям и лишь в воскресенье отдавался садоводству. Это хобби повлияло на мою профессию: прививки, которые я практиковал как ботаник, я стал применять как хирург. Я специализировался в этой области и перенес свой оранжерейный энтузиазм в клинику. Сначала я смутно чувствовал связь между животными и растительными прививками, но постепенно логическим путем постиг ее. Мы еще к этому вернемся. Я начал прививать животных, когда данная область была совершенно неразработанной. Смело утверждаю: со времени древних индусов – родоначальников искусства прививок – это дело находилось в зачаточном состоянии. Тебе, конечно, неизвестны его основы. Так слушай!

Каждая животная ткань, Николя, обладает самостоятельной жизненной силой. Тело животного – это среда, в которой живут его ткани, но они могут отделиться и жить самостоятельно, причем даже пережить само тело. Сам посуди. Во-первых, ногти и волосы еще растут после смерти человека, то есть переживают наше тело. Во-вторых, человек в течение двадцати четырех часов после смерти сохраняет способность к деторождению. К сожалению, ему недостает для этого других существенных условий. О повешенных говорят, например… Но давай по порядку.

В-третьих, при определенных условиях влажности, окисления и температуры удается сохранять в живом виде отрезанный крысиный хвост – семь дней, ампутированный палец – четыре часа. По истечении обозначенного срока эти органы отмирают, но в продолжение семи дней или четырех часов можно сомкнуть их с телом и вернуть в прежнее состояние. Об этом знали древние индусы и приращивали отрезанные носы либо замещали их фрагментами, вырезанными из филейных частей оперируемого. Это первый случай животной прививки, состоящий в том, что одна из частей тела какой-либо особи пересаживается на другую часть тела той же особи.

Второй случай такой: оперируют два существа, и фрагмент тела, отрезанный от одного, прививают другому, чтобы он на нем укоренился и продолжал функционировать. Третий случай: часть живого тела пересаживают на другое тело так, чтобы она жила на нем особенной жизнью. Это самый изощренный из всех вариантов. Именно этим направлением я и увлекся.

Подобного рода операции весьма непросты по многим причинам. Самая главная: прививка тем меньше удается, чем отдаленнее родство. Пересадка с одной части тела на другую у одной и той же особи не составляет труда. Куда сложнее – с отца на сына. Еще труднее – с брата на брата, с кузена на кузена, с немца на испанца, с африканца на представителя европеоидной расы, с мужчины на женщину, с ребенка на старика и так далее.

До того как я взялся за эти опыты, они не удавались даже в пределах зоологического семейства, не говоря уже о виде или классе. Но были исключения, которые стали мне опорой. Сначала я произвел обмен между рыбой и птицей и лишь затем перешел к человеку. Я учитывал опыт предшественников. Так, Визман вырвал из руки перо чижика, которое посадил себе месяц назад, – осталась маленькая кровоточащая ранка. Боронио прививал перо чижика и крысиный хвостик к петушиному гребню. Были и другие экспериментаторы, правда, немного. Однако природа – лучший учитель – сама подстрекала меня.

Птицы часто скрещиваются и дают бесчисленное потомство, что позволяет тщательно проследить за слиянием и сплавкой видов. Растения наделены особенной творческой силой. Вот такими начальными знаниями я обладал, когда вернулся в Фонваль, чтобы всерьез заняться этой областью и посвятить ей всю жизнь. За эти годы мне удались удивительные операции, известные всему миру. В особенности я горжусь одной из них; возможно, ты читал о ней.

Американский миллиардер, бакалейщик Липтон, владелец сотен магазинов и предприятий, лишился одного уха и желал его восстановить. Какой-то рабочий продал ему свое ухо за пять тысяч долларов. Я выполнил эту несложную операцию, однако через два года привитое ухо скончалось вместе с Липтоном от несварения желудка.

Пока Старый и Новый Свет ликовали по поводу моего триумфа, я из любви к Эмме и из стремления сделать ее баснословно богатой родил великую идею. Она пришла мне в голову совсем внезапно: «Если миллиардер, которому недоставало уха, заплатил за такой пустяк пять тысяч долларов, сколько бы он дал за полное обновление своего организма, за то, чтобы его “я”, его сознание было облечено в совершенно новое тело, бодрую мужественную оболочку из молодой плоти и свежей крови вместо его старых, отвратительных, грешных лохмотьев?» А сколько бедняков, с другой стороны, отдали бы собственное здоровое тело хоть за десяток лет жизни в свое удовольствие? Учитывай, Николя, что приобретение юной оболочки не просто дает новую теплоту, крепость и гибкость, – весь человек возрождается и омолаживается.

О, не только я к этому стремлюсь. Поль Вер уже нашел способ переносить какой-то определенный орган на несколько тел, по мере того как они состариваются. Ты пойми: благодаря методу последовательной пересадки мозга, сердца, желудка или почек в другие тела мечта о вечной жизни становится почти реальностью. Человек получает возможность жить очень долго, перевоплощаясь, странствуя через различные тела, меняя одну оболочку на другую, как свежее белье. Куда девались мои прежние скромные надежды? Отныне я управляю выбором и заменой телесных оболочек, а это – залог бессмертия.

Но вернемся назад. Меня интересовал в первую очередь головной мозг, потому что именно он – вместилище нашего «я», а спинной служит только передаточным аппаратом и центром всех рефлексов. Конечно, от ушной раковины до мозга не один шаг, но если рассудить здраво, все-таки не намного больше. Раз – от хрящевой ткани до нервной, и два – от части к целому. Тут мне пришла на помощь логика, основанная на известных и официально проверенных прецедентах.

В 1861 году Вюльпиан и Филиппо пересадили зрительный нерв, а ранее, причем неоднократно, – фрагменты кожи и слизистых оболочек. В 1880 году Глюк заменил несколько дюймов бедренного нерва курицы аналогичными нервами кролика. В 1890 году Томсон выпустил несколько кубических дюймов мозга собаки и кошки и ввел на эти места мозговую субстанцию, взятую от другой собаки и кошки, а также от животных иного вида. Таким образом, мы пришли от хряща к нерву, от кусочка уха – к мозгу.

Садовники легко прививают целые организмы, но и физиологи нашего времени достигли немалых успехов. Кроме пальцев, хвостов и лап Филиппо и Мантегацца пересаживали такие значительные органы, как селезенка, желудок и язык; пробовали пересадить поджелудочную железу; превращали курицу в петуха. В 1905 году в Нью-Йорке американские хирурги трансплантировали вены и артерии животных на человека. Мантегацца успешно пересадил мозг лягушки особи другого вида. Все это я излагаю для того, чтобы ты, Николя, понял: мои планы сулили перспективу, вот почему я приступил к делу.

Передо мной, однако, встало серьезное препятствие. Нередко, когда я разлучал тело с мозгом, или тело, или мозг, или оба умирали еще до осуществления пересадки. Животное способно продолжать жить с одной половинкой мозга. Ты, наверное, видел голубя, который выписывал в воздухе круги, хотя был лишен трех четвертей своего мозга. Обезглавленная пулей утка пролетает еще триста футов и падает дальше того места, на которое приземлилась ее голова. Кузнечик может существовать без головы две недели – факт весьма показательный. О других органах я рассказывал тебе раньше.

Из этих наблюдений я заключил, что при правильном уходе тело и мозг должны прожить те несколько минут, на которые их в силу необходимости разлучила операция. Но продолжительность трепанации заставила меня прибегнуть к обмену не только мозгом, но и черепами. Я знал из опытов Броун-Секара, что череп собаки, наполненный окисленной кровью, пережил ее тело на целую четверть часа.

В ту пору я создал гетероклитов, в частности, осла с лошадиной и козла с оленьей головой. В день твоего приезда Вильгельм случайно оставил дверь открытой, и это чудище, достойное доктора Моро, вместе с другими удрало в парк. Но на чем я остановился?

Да, не стану утомлять тебя подробностями, приведу лишь отдельные примеры. Я достиг необычайной ловкости в распиливании черепов, создав для этого особый инструмент. Я изобрел чаши для содержания мозга – своего рода искусственные черепа. Я придумал и изготовил «паяльники» для нервов. Я пришел к необходимости применять морфий, суживающий кровеносные сосуды и потому устраняющий сильное кровоизлияние. Я ввел в употребление эфир с целью оглушения. Мой метод позволил перетасовать различные животные «я»: белку с голубем, славку с ехидной, карпа с дроздом, холоднокровного с теплокровным. Отныне замена одного человека другим представлялась мне детской игрой.

Карл и Вильгельм предложили себя для опыта. Согласись, это научный подвиг! Отто Клоц, хмм… уехал, а на Мак-Белла нельзя было положиться, поэтому я рассчитывал только на помощь Иоганна и свои автоматические аппараты.

Успех превзошел все ожидания. Славные ребята! Кто бы догадался, что у них ампутировано все тело и что со дня операции один из них живет в другом, и наоборот. Посмотри!

Он подозвал своих помощников, поднял у них волосы на голове и показал мне фиолетовые кольца на затылках от виска до виска. Оба немца улыбнулись друг другу, и Лерн продолжил лекцию:

– Мое дело было в шляпе. Я стоял у порога славы и счастья. Я обладал своей возлюбленной, своей бесценной Эммой. Но мне пришлось искать применение своему открытию, и, по правде говоря, меня в основном беспокоило то, что умственные силы неизбежно влияют на физические, и наоборот.

Через несколько месяцев мои пациенты полностью преображались. Если я соединял более развитый ум с телом, обладавшим до операции хуже организованным мозгом, это тело разрушалось. Я наблюдал, как свиньи с мозгом собаки заболевали, худели и быстро погибали. Наоборот, интеллект менее выраженный, чем его предшественник, хорошо приспосабливался к своей новой «квартире»: животное начинало тупеть и жиреть. Случалось, что хищная телесность передавала слабому уму свою свирепость. Один мой волк перенес всю свою жестокость на бараний мозг.

«Не повредят ли подобные влияния здоровью и психике моих будущих клиентов – людей?» – беспокоился я, ведь это означало бы полный провал. Я твердо решил продолжать работу и отправился в Америку – страну миллиардеров, приклеенных ушей и неограниченных возможностей. Это было два года назад. Я не мог оставить Мак-Белла наедине с Эммой и отослал его в Шотландию.

На следующий после своего приезда день я нанял тридцать пять молодцов, по которым плакала виселица. Они согласились отдать свои здоровые тела тридцати пяти миллиардерам, которых мне предстояло найти, исследовать и склонить к операции. Задача оказалась сверхсложной. Я начал с самых развращенных, но одни из них принимали меня за сумасшедшего и прогоняли, а другие оскорблялись и своими гнилыми устами сифилитиков убеждали, что совершенно здоровы. Смертельно больные верили, что в ближайшие дни выздоровеют, и боялись умереть от действия моего эфира. Остальные считали, что я искушаю Бога, и, прогоняя дьявольское наваждение, окропляли меня святой водой.

Мои уговоры ни к чему не приводили. Большинство потенциальных клиентов придерживались мнения, что не стоит менять ясное настоящее на туманное будущее. Ты не поверишь, но единственными моими последовательницами оказались женщины, пожелавшие превратиться в мужчин. Однако мои наемные висельники ни за что не соглашались переселиться в женскую оболочку.

Я рисовал перед американцами соблазнительную картину безгранично долгой жизни, но семидесятилетние старики возражали: «Жизнь и без того слишком длинная. Смерть для нас – желанный конец». – «Но ведь я верну вам вместе с юностью желания и страсти!» – «Благодарим покорно, у нас лишь одно желание: не иметь никаких желаний!» Мужчина зрелого возраста сказал мне: «Я предпочитаю сохранение своего благоприобретенного опыта повторению всех ошибок юности». Нашлись, конечно, два-три Фауста, вроде бы, готовых заключить со мной сделку для омоложения, но и эти набобы ворчали: дескать, операция рискованная, и неразумно ставить на карту всю жизнь ради краткого мига наслаждений. Как видишь, Николя, только молодежь не дорожит своей жизнью.

Итак, моя задача заключалась в том, чтобы по возможности уменьшить опасность операции. Я приступил к новым исследованиям. У меня словно раскрылись глаза: теперь я знал, как мало людей, способных довериться мне и оценить мое открытие, но все-таки даже их хватило бы, чтобы сделать меня богатым и счастливым.

Я вернулся в Фонваль с горечью и решимостью в душе. Я и так был в ярости да еще застал Эмму в объятиях Мак-Белла, чего не смог простить и поклялся отомстить. Я всегда выполняю свои намерения, и вчера родственники Донифана увезли с собой мозг Нелли, а его собственный остался в сенбернаре. Аналогичная кара постигла и тебя за тот же самый проступок. Соломон и тот не рассудил бы более мудро, а Цирцея не использовала бы свои чары наилучшим образом.

С тех пор, дорогой племянник, я трудился без устали, хотя твой приезд осложнил дело, ведь мне приходилось неусыпно следить за тобой. Может, всего несколько дней отделяют меня от пересадки человеческой личности в другую оболочку без хирургического вмешательства.

Представь себе, все эти годы я не забрасывал растительных прививок. Наоборот, я изрядно продвинулся в данном направлении. Мои ботанические опыты в совокупности с экспериментами над животными составляют целую науку, охватывающую все, что касается пересадок и прививок. Комбинация этой науки с другими знаниями даст мне решение моей задачи. Мы слишком мало обобщаем, Николя, и чересчур увлечены клетками, мы страстно влюблены в бесконечно малые атомы и одержимы манией анализа, наш глаз не хочет отрываться от микроскопа, хотя для большей части исследований лучше бы вооружиться диаметрально противоположным синтетически-оптическим прибором: какими-нибудь синоптическими очками или мегалоскопом.

В общем, я стою перед колоссальным открытием, и не надо забывать, что, не будь Эммы, я не достиг бы всего этого. Только любовь заставляет меня стремиться к славе. По этой причине, мой любезный племянник, тебе придется уступить свою оболочку профессору Фредерику Лерну. О да! Эмма неистово любила тебя, но, переселившись в твое тело, я заставлю ее с таким же неослабевающим жаром любить меня. Это чудесная месть, к тому же пикантная. Правда, мне на некоторое время еще понадобится моя засушенная физиономия, но совсем скоро я сброшу ее с себя. Разве там, на той постели, не приготовлено для меня молодое тело?

Я не вынес этого издевательства и зарыдал. Дядя скорчил мину сочувствия:

– Ты изнурен операцией, мой мужественный пациент. Отдохни. Теперь твое любопытство удовлетворено, и ты заслужил благодатный сон. Не переживай, что отныне мир кажется тебе не таким, как прежде, а плоским, словно на фотографии. Это от того, что ты видишь по большей части одним глазом. Многие животные сочетают в себе, так сказать, два одноглазых существа. Их зрение не стереоскопическое. Другое зрение, другие картинки, другие уши, другая музыка и так далее. Но это не беда: каждый человек ведь тоже воспринимает окружающий мир по-своему. Мы лишь условно и по привычке называем известный цвет красным. Тем не менее кому-то он напоминает коричневый, а другому – бордовый. Ну ладно, до свидания, отдыхай.