Текст книги "Таинственные превращения"

Глава VIII. Необдуманный поступок

Я на всех парах помчался в Грей. Народное празднество достигло своего апогея. Шумная толпа встретила меня бранью и оскорблениями. Перронные часы показывали пять. Я воспользовался оставшимся временем: выпустил теплую воду из холодильника и наполнил его свежей, охладил насос – одним словом, сделал так, чтобы можно было подумать, что машина, лишенная «сердца», не трогалась с места со времени отъезда дяди. Разумеется, я прежде всего отвинтил запасной магнето и спрятал его как можно надежнее. Теперь только опытный автомобилист мог догадаться, что мотор за это время работал, ну а дядя, несмотря на свою проницательность и теоретическое знание машины, таким опытом не обладал.

Поезд остановился. Лерн вышел из вагона и хлопнул меня по плечу:

– Николя!

Я скорчил хмурую физиономию:

– Хорошенькое дело! Бросить меня скучать на деревенском празднике! Вдобавок мне пришлось оборонять свою машину от всяких подвыпивших дураков.

– Отдать тебе магнето?

– Оставьте себе на память об этом замечательном дне, черт возьми. Давайте его быстрее, и уедем из этой дыры. Я торчу здесь с раннего утра!

Фредерик Лерн нахмурился:

– Ты сердишься на меня, Николя?

– Не особенно, дядя.

– Ты ведь знаешь, что у меня на это есть причины. Когда-нибудь потом…

– Как вам угодно. Только если бы вы знали меня лучше, вы бы стерегли меня меньше. Впрочем, ваше сегодняшнее поведение вытекает из нашего соглашения. Я не вправе жаловаться.

– Важнее всего то, что ты на меня не сердишься, – это доказывает, что ты меня понимаешь.

Лерн, как видно, не хотел со мной ссориться, боясь, что я вырвусь из Фонваля и разболтаю о том, что там делается, даже не зная подробностей. Без сомнения, присутствие в замке чужого человека, который в любой момент мог уехать, причиняло дяде постоянное беспокойство. Я бы на его месте непременно сделал своего родственника соучастником, чтобы тот хранил молчание.

«Почему, – думал я, – дяде не пришла в голову подобная мысль? До того неопределенного, а может, несбыточного момента, когда он сам пожелает посвятить меня в свою тайну, ему придется выдержать недели и месяцы мучительного анализа и полицейского сыска. Не пойти ли мне ему навстречу? Ведь он должен обрадоваться такому предложению. Оно даст ему возможность одновременно исповедаться и прочесть мне лекцию. Учитель и ученик составят комплот.

Я не вижу, почему это для него неприемлемо, ибо сейчас, если Лерн действительно собирается посвятить меня в свое предприятие, лишь два пути: или его откровения приведут к моему немедленному отъезду, или мы останемся под одной кровлей. Эмма и тайна лаборатории одинаково крепко удерживают меня в Фонвале, и я ни в коем случае не уеду отсюда. Мне нужно прикинуться дядиным единомышленником. Передо мной – тайна. Без помощи Лерна я все равно ничего не добьюсь. Эмма в полном неведении. А если я постараюсь раскрыть все секреты собственными силами, каждое открытие поставит передо мной целый ряд новых загадок. Я должен действовать остроумно и хитро, тогда дядя пойдет мне навстречу.

Короче, с чего начать? Я должен сделать вид, что дядины тайны не испугают меня, будь они хоть вдвое ужаснее. Моя задача – изобразить из себя решительного человека, а попросту циника, которого не оттолкнут никакие, даже самые темные дела и который совершенно не помышляет о доносе, потому что сам боится его. Именно так. Не перегибаю ли я палку? А если дядя начнет допытываться и загонит меня в тупик?

Какое же преступление мне выбрать? Черт возьми, Николя, возьми одно из тех ужасных деяний Лерна, которые тебе известны. Сознайся ему, что ты осведомлен об этом чудовищном проступке, что ты оправдываешь не только его, но и все ему подобные, и готов сам в них участвовать. Такое объяснение растопит сердце профессора, и он раскроет перед тобой все карты. Но здесь требуются коварство и выдержка. Нужно выбрать момент, когда Лерн будет в хорошем расположении духа, и не раньше, друг мой Николя, чем ты исследуешь сапог в земле».

Так я рассуждал, возвращаясь с Лерном в Фонваль. Мои мысли начали сбиваться от переутомления. Очевидно, окружающее производило на меня слишком пагубное впечатление, и я повсюду видел бесчисленные жестокости Лерна. Я не учитывал, что работы профессора засекречены, чтобы избежать конкуренции, и имеют промышленную цель. Меня томила жажда таинственного, я ослабел от удовлетворенной любви и в этом состоянии решил немедленно приступить к осуществлению новой стратегии.

Если бы я рассуждал более здраво, то понял бы всю опасность своего намерения. Но, на мое несчастье, дядя был так доволен моим ответом и тем, что я не сержусь на него, что сразу впал в особенно добродушное настроение. Это так соответствовало моим планам, что я быстро ухватился за данное обстоятельство.

Как всегда, дядя пришел в восторг от машины и велел мне маневрировать по лабиринту.

– Замечательно, Николя! Этот автомобиль – настоящее чудо! Он – настоящее живое существо не хуже нас, людей. Кто знает, что еще сотворит с ним прогресс? Одна искра жизни, немного произвольности действий, крошечку мозга – и получится великолепное создание. В этом отношении оно перспективнее, чем мы. Я уже говорил тебе, что машина поддается усовершенствованию и бессмертна – качества, которых, к сожалению, недостает человеку.

Наше тело с годами стареет, Николя. Твои волосы, например, уже не те, что были в двадцатилетнем возрасте. Ты не замечаешь, что они тускнеют, а с годами вообще поседеют. Автомобиль же меняет свои органы по желанию специалиста, каждый раз омолаживаясь новым «сердцем» и свежим «скелетом», еще более модернизированными и выносливыми, чем прежние. Таким образом, через тысячу лет автомобиль будет таким же молодым, как сейчас, если вовремя заменять в нем отработанные органы.

Ты, пожалуй, возразишь мне: раз обновлены все части, значит, от прежнего ничего не осталось. Если ты полагаешь, что это так, Николя, что ты скажешь о человеке, который в течение всей своей жизни подвержен коренным видоизменениям, но только в противоположном, то есть разрушительном смысле?

Ты должен вывести из этого следующее заключение: умирающий старик совсем не то существо, которое когда-то родилось. Тот, кто сейчас только вышел из материнского лона и впоследствии окончит свои дни, ляжет в гроб совершенно другим. По меньшей мере, он не умрет внезапно и целиком, а будет постепенно, мало-помалу растрачиваться, как пыль, которая развевается ветром по всем направлениям, и в то же время место, занимаемое его телом, постоянно будет замещаться другим телом, другим существом. Это последнее, рождение которого наступает так незаметно, возникает в нас самым неощутимым образом в той же мере, в какой исчезает прежнее существо. Второе существо изо дня в день все больше вытесняет первое – и это второе, состоящее из беспрестанно отмирающих и нарождающихся клеток, когда-нибудь станет тем, кого опустят в землю.

Ты, Николя, может, думаешь, что дух при всех этих метаморфозах остается постоянным, неизменным? Это недоказуемо, друг мой. Правда, на лице старца ты отыщешь черты, принадлежавшие еще ребенку, но душа-то его изменилась с возрастом до неузнаваемости. И почему, собственно, мозг не может обновляться молекула за молекулой – так, чтобы не прерывать безостановочного течения мыслей, как не прерывается ток в гальванической цепи при замене одного элемента другим?

В конце концов, какое дело человеку до этого вопроса о неизменности или перерождении его личности?11
  Николя Вермон передает речь дяди скорее с воодушевлением, чем с точностью. Лерн наверняка упоминал о не поддающихся никакому учету последствиях этой странной теории. Как будто слышишь его слова: «Должны ли старики терпеть наказание за глупости, совершенные в юности? Или они могут сослаться на то, что их совершило другое существо?» Иначе говоря: имеет ли право французский король послать к черту кредиторов герцога Орлеанского? Имеет ли человек право сердиться на старое? Не изнашивается ли естественно с течением времени чувство благодарности? – и т. д. и т. д. Вермон упоминает, что был рассеян. Поверим ему на слово и простим начинающему литератору то, что он несколько произвольно обрывает разговор, желая облегчить себе эту запутанную главу. Ведь его цель – воспроизвести действительную запутанность жизни, а не распределить явления жизни в том искусном порядке, который создает бессмертную славу историку. – Прим. публикатора.


[Закрыть] И что этому неизбывному «демиургическому» автомобилю до развития индивидуума и эволюции рода? До этой скучнейшей идентичности личности сквозь все фазы ее развития? Нет, нет и нет, это вздор, и больше ничего. Разве от этого почти живые стальные гиганты сделаются еще чудеснее? Говорю тебе, Николя: если каким-нибудь чудом автомобиль сделается независимым от людей, те исчезнут с лица земли. С нами все будет кончено. После нас господином мира станет автомобиль, как до нас им был мамонт.

– Да, но этот суверен всегда будет зависеть от человека-конструктора, – сказал я рассеянно, так как был занят своими собственными выкладками.

– Вот так аргумент! Разве мы не рабы животных, даже растений, которые поддерживают наш организм своими тканями? – Дядя был так доволен своими парадоксами и так воодушевлен, что кричал мне в самое ухо и толкал меня в бок. – Честное слово, с твоей стороны было замечательно умно приехать сюда на машине! Мне это доставляет громадное удовольствие. Я тоже должен научиться управлять этим зверем, мамонтом будущего. Ха-ха-ха!

Этот взрыв веселья заставил меня решиться повести атаку, что, конечно, было большой глупостью.

– Дядя, какой вы сегодня забавный! Ваша веселость заражает меня. Я снова узнаю своего прежнего дядю. Почему вы не всегда в таком настроении? Почему вы мне больше не доверяете? Ведь я заслуживаю полного доверия с вашей стороны.

– Нет, – возразил Лерн. – Ты этого не поймешь. Когда настанет час, я дам тебе подробнейшие объяснения.

– Почему вы медлите, дядя? – осмелел я. – Мы с вами из одного теста. Вы меня мало знаете, а между тем меня ничто не удивит, решительно ничто! Я подозреваю больше, чем вы думаете. Дядя, послушайте, я полностью на вашей стороне. Я восхищаюсь всем, что вы делаете.

Лерн удивленно засмеялся:

– Что же ты такое заподозрил, мальчик?

– Я считаю, что при некоторых обстоятельствах нельзя полагаться на правосудие, можно обойтись и без него. Иногда приходится самому снимать бремя со своей шеи. В таком случае деяние вполне законно, даже если произвольно. Я тут случайно узнал про один случай… Короче, если бы меня звали Фредерик Лерн, Мак-Белл так не загордился бы. Я предупреждал вас, дядя: вы меня плохо знаете.

По его тону я заметил, что попал в точку. Он оправдывался, но как-то сбивчиво и сдержанно:

– Вот еще новости! Что ты такое вообразил? Неужели ты и вправду такой негодяй, какого из себя разыгрываешь? Тем лучше. Но я тебе не товарищ, милый племянник. Мак-Белл сошел с ума, я тут не у дел. Печально, что ты докопался до этого ужасного несчастья. Бедняга безвинно пострадал, мне жаль его. Но запереть в комнате? Что за фантазия пришла тебе в голову? Откуда ты это взял? Я рад, что ты мне сообщил, теперь я все понимаю. Да, обстоятельства против меня. Я ждал улучшения в состоянии больного, чтобы известить его родителей. Я не хотел пугать их и сразу огорошивать такой бедой. Но теперь нет! Теперь слишком опасно искать оправданий, и, как ни велико будет их горе, я сегодня же вечером напишу в Шотландию: пусть приезжают и забирают своего сына. Бедный Донифан! Его отъезд, надеюсь, рассеет твои подозрения? Я крайне огорчен, Николя.

Я не на шутку разволновался. Неужели я ошибся? Или Эмма мне солгала? Или Лерн захотел усыпить мои сомнения? Как бы то ни было, я совершил глупость: отныне Лерн – виновен он или нет – будет следить за мной еще неотступнее, ведь я – справедливо или нет – бросил ему в лицо тяжкое обвинение. Я корил себя за необдуманный поступок. Единственная выгода, которую я из всего этого извлекал, – мой новый страх за Эмму.

– Во всяком случае, дядя, клянусь: это чистейшая случайность, что я ляпнул вам… о шотландце.

– Если эта случайность дает тебе повод возвести на меня еще какой-нибудь поклеп, выкладывай все сразу. Я тут же на месте сумею оправдаться. Пусть последствия твоих заявлений отучат тебя от случайного знакомства с дураками… или дурами, – жестко произнес он, а когда мы приехали в Фонваль, напутствовал меня: – Николя, я привязан к тебе и желаю тебе добра. Будь же послушен, мой мальчик.

«Он морочит мне голову, – подумал я. – Его единственная цель – превратить меня в статиста, которому на все наплевать».

– Послушание – основа благополучия, – промолвил он медовым голосом. – Пусть твоя сдержанность сделает тебя моим союзником. Ты достаточно умен, и сам это поймешь. Если интуиция не обманывает меня, недалек тот день, когда ты узнаешь, о чем я мечтал, какие строил планы, и примешь в них участие. Что касается инцидента с Мак-Беллом, о котором ты разнюхал, пусть это послужит тебе уроком. Пойдем и вместе взглянем на него, чтобы удостовериться, перенесет ли он длительное путешествие.

Я покорно последовал за дядей в «желтую» комнату. Увидев нас, больной отпрыгнул в сторону и уселся в углу, бросая на нас испуганно-злобные взгляды. Лерн подтолкнул меня к нему, и я побоялся, что мой «добрый» дядюшка запрет меня вместе с кретином.

– Возьми его за обе руки и вытащи на середину комнаты.

Донифан не отбивался. Доктор внимательно осмотрел его, и мне показалось, что больше всего Лерна интересовала рана, а все остальное делалось напоказ. Откуда взялся шрам, этот насильственный венец, наполовину скрытый под отросшими волосами?

– Что же, его самочувствие не так плохо, – заключил дядя. – Видишь ли, Николя, сначала он буйствовал – так тяжела была… хмм… рана. Но через две недели она полностью заживет, и он сможет ехать. Ты ведь полагаешь, что мне следует отослать Донифана поскорее? Не стесняйся выражать свое мнение. Оно важно для меня.

Я кивнул, убедившись, что дядя подлизывается ко мне, и это насторожило меня еще больше.

– Ты прав, Николя, – вздохнул Лерн, – у людей черные души и злые языки. Я сейчас же напишу родителям Мак-Белла. Не отвезешь ли ты письмо в Грей? Через десять минут оно будет готово.

У меня отлегло от сердца, ибо когда мы ступили в замок, я спрашивал себя, выйду ли из него живым. Я ощущал себя так, точно меня посадили в тюрьму рядом с кретином. Но палач вдруг проявил поистине отеческие чувства. Властитель моей свободы, который мог запереть меня где-нибудь в клетке не лучше шимпанзе, отпускал меня с поручением в Грей. Что, если он предоставлял мне шанс убежать? Не воспользоваться ли, пока не поздно, данным обстоятельством? Нет, не надо глупостей. Только не бегство. Остаться, – внушал я себе.

Пока Лерн писал, я, гуляя по парку, увидел там чрезвычайно редкостное явление – по крайней мере, таким оно мне показалось. Ясно, что судьба играла мною непрестанно. На этот раз я был обеспокоен тем, что получил отсрочку. Находись я в нормальном душевном состоянии, я, вероятно, не придал бы мистического значения обычному капризу природы. Но в моих ушах все еще звучали слова о том, что в ночь моего приезда в парке происходили вещи, которые не планировались, а явились лишь результатом недосмотра.

То, что я заметил и что, без сомнения, не поразило бы меня до такой степени в первые дни, заполнило большую брешь в моем изучении доктора Лерна. Цикл его работ, похоже, близился к концу. Я понял, что именно являлось решением всех его задач, и, хотя мое сознание после тяжелого разговора с дядей слишком затуманилось, я ощутил всю омерзительную силу этой сцены.

Но продолжаю свой рассказ. Я решил воспользоваться свободным временем, чтобы еще раз взглянуть на старый сапог, и спустился вниз по аллее. Незаметно ложилась вечерняя роса, в траве шелестели предвестники ночи. Ласточки периодически перекликались между собой. Был, кажется, седьмой час пополудни. Промычал бык, хотя когда я проходил мимо пастбища, его там уже не было, и четыре коровы гуляли без своего повелителя. Однако я не обратил на эту деталь особого внимания.

Я двинулся дальше и услышал шум борьбы – чередование свиста и слабых вскриков. В траве что-то шевелилось. Я беззвучно подкрался и стал свидетелем поединка, обусловленного тем, что каждая выбитая колесом на дороге ямка превращается в адскую геенну; поединка, в результате которого один противник падает, чтобы послужить пищей другому, – короче, то было сражение ехидны и маленькой птички.

При ближайшем рассмотрении меня поразили внушительные размеры ехидны, на черепе которой виднелся большой белый треугольник, а птичка, черноголовая славка, напоминала выродка из тех, кого я видел в лаборатории и описал бы менее неуклюже, если бы не был таким невеждой в естествознании.

Оба соперника держались друг против друга. Казалось бы, что тут удивительного? Однако крупная ехидна трусливо пятилась – она боялась славки. Птичка шла в атаку какими-то особенными отважными прыжками, гипнотизируя врага магическим блеском в глазах, а ехидна, как зачарованная, неловко отступала назад, пока не испустила глухой предсмертный свист. «Черт возьми! – подумал я. – Мир перевернулся вниз головой или я тронулся умом?» Я нагнулся, чтобы понаблюдать за финалом борьбы. Славка заметила меня и улетела, а ехидна зигзагами уползла в траву умирать.

Волнение и страх, охватившие меня минуту назад, бесследно исчезли. «Какой ты глупец! – обругал я себя. – Самка защищала свое гнездо. Разве ты не знаешь, какой невероятной силой природа наделяет мать ради спасения своего потомства? Да, это именно так, а ты – неуч и остолоп. Что ты себе вообразил?»

– Эй, Николя! – раздался голос дяди.

Еще не придя в себя, я поспешил назад. Мне хотелось поделиться своим наблюдением с профессором, чтобы он, маститый ученый, убедил меня в естественности и повседневности данного явления, однако я не проронил ни звука.

Профессор выглядел как человек, принявший судьбоносное решение и почувствовавший от этого облегчение. Он стоял на крыльце с конвертом в руке и почему-то пристально рассматривал врытый в землю железный скребок для чистки обуви. Мой приход не прервал его занятия, и я тоже невольно обратил внимание на скребок, отшлифованный целой династией сапог и башмаков. Лерн задумчиво уставился на железку и долго молчал, а потом сказал:

– Вот письмо, Николя. Прости, что я тебя беспокою.

– Ну что вы, дядя, я для того и существую. Шоферы – те же горничные. Дамы, например, часто обращаются к нам со спешными и важными поручениями. Это своего рода автомобильная барщина.

– Сделай одолжение, ты ведь славный мальчик. Да поспеши, ночь надвигается.

Я взял письмо, безутешное для родителей Мак-Белла и радостное для того, кто хотел избавиться от любовника Эммы. «Sir George Mac-Bell, 12, Trafalgar-street, Glasgou», – прочел я на конверте. Почерк заставил меня призадуматься. Он неузнаваем. Никакого следа прежней руки Лерна. Большинство букв, знаки препинания и общая манера были полной графологической противоположностью дядиного почерка. Между тем графология не ошибается. Ее заключения неоспоримы, следовательно, текст писал другой человек.

В прежнее время дядя был для меня олицетворением всевозможных достоинств. А теперь – какого только порока ему недостает? Как же, наверное, ныне меня ненавидит тот, который когда-то так любил!

Глава IX. В ловушке

Отец Мак-Белла с другим своим сыном приехали вскоре после того, как получили известие о болезни Донифана. В Фонвале за это время не случилось ничего нового. Великая тайна так и оставалась недоступной, и громоздящиеся вокруг нее тысячи осложнений ощетинились против меня. Эмма не спускалась в столовую. Сидя в малой гостиной, я иногда слышал ее голос: она бегала по коридору, о чем-то говорила с Барбарой, а потом, стуча каблучками, уходила к себе в будуар примерять наряды и рассматривать подарки Лерна, которые обожала получать.

Я тосковал по Эмме, беспокойно ворочаясь в своей одинокой постели. Спал я плохо. Мысль о том, что Лерн и Эмма предаются любовным утехам и что она отдается ему, сводила меня с ума. Ревность изобретательна, и я с невыносимой отчетливостью рисовал в своем воображении сцены одна омерзительнее другой. Я все время видел дядю в объятиях своей любовницы и переживал похоть профессора и позор той, которую он обнимал, так полно и выпукло, как может переживать только тот, кто сам охвачен страстью.

Однажды ночью мне захотелось пройтись, чтобы прохлада остудила мою больную фантазию, доведенную до последней крайности, но дверь была заперта на замок. Лерн зорко стерег меня…

Неосторожность, с которой я сообщил ему о шотландце, вроде бы, не имела других последствий кроме крайнего проявления дружбы. Наши прогулки происходили все чаще, и дяде, по-видимому, все больше и больше нравилось считать меня союзником. Он изображал, будто старается облегчить мое поднадзорное пребывание и удержать меня в Фонвале. Я не понимал, действительно ли он хочет сделать из меня своего сообщника или просто пытается отвратить меня от мыслей о побеге. Его предупредительность раздражала меня своей фальшью. Фактически я находился под охраной, хотя со стороны это и не бросалось в глаза. Все мое время принадлежало дяде, причем помимо моей воли. Меня терзало и мучило нетерпение. Подступы к любви и тайне были одинаково затруднены. Какое все-таки смешное положение! Я не знал, что меня больше мучило и волновало: похоть, рисовавшая мне гибкое, прелестное и недоступное женское тело, или тайна в образе старого и не менее недоступного сапога.

Этот чертов сапог был основой всех гипотез, которые я строил в надежде побороть свою ревность. Я заметил, что недалеко от той просеки, куда от меня удирал кретин, находится сарай для хранения инструментов. Значит, мне будет удобно вытащить лопату и выкопать сапог и то, что к нему относится. Но Лерн, до известной степени порабощавший меня своей любовью, держал меня подальше от заветного места, так же как от оранжереи, лаборатории и Эммы, – от всего, к чему меня влекло.

Я с тоской выжидал случая, который изменил бы мое незавидное положение и позволил обмануть коварного стража. Господи, помоги! Пусть Лерну понадобится уехать в Нантель по делам, пусть с ним произойдет несчастье, ну хоть что-нибудь! Жизнь распорядилась по-своему: приехали отец и брат Мак-Белла.

Дядя, не скрывая радости, показал мне полученную телеграмму. Откуда такое воодушевление? Неужели это следствие моего намека на то, как опасно удерживать в замке больного Мак-Белла, не поставив в известность его родителей? Нет, такое, черт возьми, почти невероятно. За дядиной веселостью скрывается какая-нибудь гадость, какие-то новые козни. Я поддакивал профессору и радовался вместе с ним; я полагал, что имею основания посмеиваться, но по совершенно иным причинам.

Мак-Беллы прибыли на бричке, нанятой в Грее; обязанность кучера взял на себя Карл. Отец и сын походили друг на друга, и оба внешне смахивали на Донифана, каким его запечатлел фотограф: чопорные, бледные, отстраненные. Лерн непринужденно представил меня. Они пожали мне руку: холодно, натянуто, как будто в перчатках.

Их пригласили в малую гостиную, где они уселись, не проронив ни слова. Трое немцев стояли тут же. Лерн произнес на английском языке длинный, оживленный мимикой спич, выражавший крайнюю степень душевного потрясения. Будучи физиологом, он со знанием дела изобразил, как человек, внезапно поскользнувшись, падает на затылок. Затем он взял шотландцев под руки и повел к выходу. Мы следовали сзади. У крыльца он указал на железный скребок для обуви и живописал пагубные последствия повреждения затылка. Несомненно, он объяснял родственникам, какое несчастье случилось с Донифаном, получившим что-то вроде сабельного удара по голове. Неслыханно!

Потом все вернулись в гостиную. Дядя говорил не умолкая и периодически проводил по глазам рукой. Немцы хлюпали носами, еле сдерживая слезы. Но отец и брат Мак-Белла не дрогнули ни одним мускулом. Ничто не выдавало их страданий или намерений.

Наконец Вильгельм и Иоганн по знаку Лерна привели свежевыбритого напомаженного Донифана. Несмотря на повязку, он имел вид респектабельного молодого лорда. Правда, его узко скроенный костюм, казалось, вот-вот треснет по всем швам, а воротник так сдавливал шею, что гнал всю кровь в широкое добродушное лицо. Чистые мягкие волосы прикрывали шрам.

Когда он увидел отца и брата, проблеск сознания и радости мелькнул в его глазах. Его апатичные черты осветились ласковой улыбкой. Мне даже показалось, что несчастный пришел в себя, как вдруг он упал перед отцом на колени, начал облизывать его руки и издавать нечленораздельные звуки. Родственники не выдержали и поспешили проститься с Лерном. Он сказал им что-то еще, кажется, предложил позавтракать, но они отказались. Профессор не настаивал, и мы все вышли во двор, где Вильгельм нагрузил вещи Донифана на бричку.

– Николя, – сказал Лерн, – я провожу господ на станцию. Побудь с Иоганном и Вильгельмом. Мы с Карлом вернемся пешком. Оставляю тебя хозяином дома, – весело прибавил дядя и крепко пожал мне руку.

«Насмехается он надо мной, что ли? – обиделся я. – Хорошо хозяйничанье под надзором двух сторожей!»

Уселись: Карл с багажом – впереди, Лерн с больным – сзади, шотландцы – напротив них. Едва экипаж тронулся, Донифан вдруг выпрямился с таким искаженным лицом, будто увидел перед собой смерть: со стороны лаборатории раздался долгий вой, совершенно не похожий на тот, что я слышал раньше. Кретин отвернулся и ответил своей Нелли таким животным криком, что мы вздрогнули. Казалось, это конец, освобождение, но Лерн молниеносно приказал:

– Вперед, Карл, вперед! – и так дернул безумца за руку, что тот упал спиной на сиденье.

Лошади ускорили шаг. Донифан, верхняя часть туловища которого болталась взад-вперед, уставился на брата и будто взором рассказывал ему о своем страшном горе. Вой вдали усилился, и Мак-Беллы спросили:

– Nelly! Where is Nelly?

– Alas! Nelly is dead, – ответил дядя.

– Poor Nelly, – вздохнул отец.

Я не знаю английского, но эти фразы отлично понял, и ложь Лерна вывела меня из себя. Зачем он врет, что Нелли умерла? Ведь это ее голос! Почему я так труслив, что не отваживаюсь крикнуть этим флегматичным господам: «Стойте! Вас обманули! Тут произошло нечто ужасное. Я не знаю, что именно, но это отвратительно». Я вовремя спохватился, а не то Мак-Беллы и меня сочли бы сумасшедшим.

Экипаж достиг ворот, предусмотрительно распахнутых Барбарой. Донифан более-менее спокойно сидел на месте. Его родственники сохраняли свое накрахмаленное достоинство, и только когда бричка оказалась под аркой, я заметил, что спина отца согнулась и сжалась гораздо больше, чем того требовал сводчатый проем. Ветхие ворота со скрипом затворились. Я уверен, что брат Донифана тоже крепился недолго.

Иоганн и Вильгельм удалились. Неужели они добровольно отказались от моего общества? Я следил за ними, пока они шли через луг к лаборатории, где Нелли продолжала кричать и плакать. Они собирались заставить ее замолчать. Собака действительно утихла, как только помощники Лерна ступили во двор. То, чего я боялся, не случилось. Немцы не вернулись в замок стеречь меня, а закурив сигареты и сняв с себя лишнюю одежду, предались бесстыдной праздности.

Как только я удостоверился в том, что они неопасны, не вдаваясь в подробности, поступают ли они так против воли своего босса или согласно его желанию (мне и в голову не пришло, что они, сидя у открытого окна, с точностью выполняют инструкции профессора), я помчался к сараю с инструментами.

Вскоре я разрыл землю вокруг старого сапога. Стопа торчала из ямы носком вверх, а рядом виднелись следы работы Донифана и более ранних раскопок. Присмотревшись, я убедился, что вначале здесь копала большая собака, наверное, Нелли, в ту пору, когда она еще свободно носилась по парку.

За стопой последовала голень. «Может, останки анатомического препарата?» – успокаивал я себя, но сам в это не верил. Глубже. Так и есть – труп. Волосатый и сильно истлевший. Его зарыли небрежно: череп находился глубже ног. Я осторожно освободил от почвы сначала синюшный подбородок, потом бороду с усами и наконец лицо. Не зря я так внимательно рассматривал групповую фотографию на каминной полке. Теперь у меня не было никаких сомнений: передо мной лежало полусгнившее тело Отто Клоца. Я сразу узнал его и приказал себе быстрее зарыть труп так, чтобы никто не догадался о моем жутком открытии, и бежать отсюда без оглядки. Однако вопреки разуму и воле я, как безумный, продолжал орудовать лопатой и копать, копать без устали…

Показалась кость. Неужели еще трупы? О Господи! Я машинально отшвыривал землю, весь охваченный лихорадкой. Перед глазами мелькали огненные круги. Я рыл долго – здесь было целое кладбище животных: скелеты, туловища с перистым или волосяным покровом, засохшие или сгнившие, вызывавшие приступы рвоты. Кролики и зайцы, собаки и козы, объедки собачьей трапезы. Вот бок лошади – часть моей милой Бириби. Под свежевырытой землей пятнистая шкура Пасифаи. Когда эти изверги успели расправиться с ней? Запах разлагающейся плоти становился невыносим: я зажал нос и рот, в изнеможении оперся на черенок лопаты и вытер пот. Я задыхался.

Случайно мой взгляд упал на труп кошки. Я поднял несчастное животное, которому распилили голову так, чтобы придать ей форму чаши. Я взял череп зайца – то же самое. Я осмотрел пять, десять, пятнадцать других черепов – все они с небольшими различиями напоминали чаши; тут же валялись черепные коробки, высокие и глубокие, узкие и короткие, бритвой либо пилой отделенные от голов животных. Хладнокровная размеренная бойня…

Внезапно меня обожгла ужасная мысль. Я наклонился над мертвецом и тщательно раскопал его голову. Сначала я не заметил на ней ничего особенного. Волосы острижены. Боже! На затылке от виска до виска опоясывающий шрам, точь-в-точь как у Мак-Белла. Лерн убил Клоца из ревности к Эмме и бросил своего коллегу в эту яму вместе со всеми млекопитающими и птицами, замученными ради эксперимента. Хирурги-бандиты! Вот она где, эта тайна…

Я не исключал, что Мак-Беллу предназначалась та же участь. Смерть уже витала над ним, как вдруг Лерн вспомнил о его семье и отступил от своего намерения. Клоц – другое дело: он, как говорит Эмма, сирота, поэтому с ним профессор решил покончить сразу. Нас с Эммой ждет судьба Клоца, если нас застанут вместе. Надо удирать отсюда, и как можно быстрее. Это единственное спасение. Не сделать ли это прямо сейчас? Вдруг больше не выпадет столь удобный случай? Нужно бежать к станции через лес, чтобы не встретиться с немцами. Но лабиринт – досадная помеха. Или промчаться мимо церберов на автомобиле? Не знаю, увидим. Есть ли еще время? Скорей, скорей, скорей!

Я летел так, что у меня перехватило дыхание, будто за мной гналась сама смерть; я два раза упал, но в одну секунду вскочил: бежать, бежать от этих ужасов…

Замок. Лерн еще не вернулся. Его шляпа отсутствует на привычном месте в передней. Первая часть плана удалась. Теперь бы только вырваться из усадьбы до его возвращения. Я пересек гардеробную и устремился по лестнице в комнату Эммы.

– Бежим! – кричал я задыхаясь. – Пора, дорогая! Я тебе все объясню: здесь, в Фонвале, убийцы! Что с тобой? Что? – допытывался я, поскольку Эмма словно оцепенела и не могла ни говорить, ни двигаться. – Как ты побледнела! Не пугайся!

Я заметил, что она в смертельном страхе. Ее глаза растерянно уставились в одну точку, губы побелели, искаженное судорогой лицо внушало мне, чтобы я замолчал: дескать, опасность совсем близко, так близко, что о ней невозможно предупредить ни словом, ни звуком.