Текст книги "Таинственные превращения"

Замок медленно поддался. Кто-то входит. Немцы? Лерн? Нет, это Эмма. Она ничего не замечает. Одна из больших портьер чуть-чуть колышется, будто за ней кто-то стоит и дрожит, но Эмма не видит этого. Барбара осторожно идет за ней. Мадемуазель шепчет:

– Останься здесь, притаись и наблюдай за садом, как в прошлый раз, поняла? Если старик выйдет из лаборатории, кашляни, да погромче.

– Я его не боюсь, – произносит Барбара дрожащим от страха голосом. – Он ни о чем не подозревает, уверяю вас. Да он больше и не покажется до вечера. Николя – другое дело. Какой черт его сюда принес?

Вот оно что! Значит, серое здание – это лаборатория. Именно за это слово Барбара тогда получила пощечину. Я радуюсь, что мои знания умножаются.

– Не боишься, вот и отлично, – бодро произносит Эмма. – В самом деле, тебе ведь не впервой.

– Да, но тогда не было Николя…

– Делай, что я тебе говорю!

Барбара неохотно усаживается на стул, а Эмма стоит, к чему-то тревожно прислушиваясь. Хороша! Настоящая богиня сладострастия. Жаль, что мне видна лишь ее безжизненная тень на двери. Но какой силуэт! Он так и брызжет жизнью. Эмма будто замерла, но казалось, что она неслась в безумном танце и, на мгновение застыв, незримо продолжала танцевать, точно повинуясь волшебству. Она была прекрасна, как баядерка, – само олицетворение любви и эротической игры. Стояла ли она спокойно или двигалась, малейший ее жест дышал вожделением.

Кровь бросилась мне в голову и забурлила у меня в жилах. Эмма у этого идиота? Дарит райские утехи такому скоту? Вот дрянь! В первую секунду я готов был искусать ее, но одернул себя. На каком основании я ее обвиняю? Мне ведь ничего толком не известно.

Но кто не знает жадного, сластолюбивого выражения губ женщины, которая украдкой и обманом хочет проникнуть к мужчине? Да-да, вот она слегка подалась вперед. Незачем дважды смотреть на нее, чтобы угадать, к чему ее влечет. Все в ней кричит об этом. Все выдает надежду и болезненную тревогу, которые уже наполовину дают удовлетворение. Но не стану изображать одержимое дьявольской похотью тело и передавать словами его страстный язык. Как человек, внимающий звукам чарующей музыки, весь, со всеми своими органами, превращается в слух, так эта женщина, полная чувственности, излучала одно лишь стремление – половое влечение. Это была сама Афродита.

Меня охватило бешенство, и, когда Эмма задела платьем портьеру, за которой я прятался, я вышел из укрытия и преградил ей путь. Она в ужасе отшатнулась и чуть не упала в обморок. Барбара моментально дала деру, а я, дурак похлеще того, что сидел в «желтой» комнате, выдал себя с головой.

– Зачем вы идете к этому кретину? – хрипло выкрикнул я с таким раздражением, словно выплевывал слова. – Как можно? Объясните мне, умоляю! – Я стиснул ее ладони в своих руках, тем более что она почти не сопротивлялась, обхватил ее чудесное, податливое, как мягкая волна, тело и, глядя ей прямо в глаза, повторял: – Зачем? Скажи, зачем?

Она вырвалась из объятий и, смерив меня взглядом, решительно произнесла:

– Вы прекрасно знаете, что Мак-Белл – мой бывший любовник. Лерн ясно дал вам это понять в день вашего приезда в моем же присутствии. У вас что, плохая память?

– Мак-Белл? Этот идиот – Мак-Белл?

Эмма не ответила, но по ее удивлению я понял, что совершил новую ошибку, проявив неосведомленность.

– Разве я не имею права любить его? Неужели вы думаете, что можете отнять его у меня?

Я все еще держал ее за руки.

– Ты по-прежнему испытываешь к нему чувства?

– Больше, чем раньше, слышите?!

– Но ведь он – почти животное…

– Некоторые законченные дураки считают себя богами. А он лишь думает иногда, что превратился в собаку. Так заблуждаться менее грешно, и вообще…

Она таинственно улыбнулась, будто намеренно хотела довести меня до исступления. И ей это вполне удалось. Ее улыбка, жесты и слова дико возбуждали меня, лишая всякой способности соображать.

– Ах, развратница!

Я душил ее в объятиях и бросал ей в лицо тысячи оскорблений. Ей, должно быть, казалось, что наступил ее последний час, но она все-таки продолжала дразняще улыбаться. Она смеялась надо мной устами, обещавшими наслаждение другому самцу, пусть и лишенному мозгов, – о, как это меня бесило! Ну подожди! Я тебе помогу. Я сделаю твою улыбку еще ярче и горячее. Меня охватило животное желание кусаться. В ту минуту я был куда страшнее и безумнее шотландца-идиота.

Искусать в кровь эти насмешливые губы сейчас же! Да, да, да! Наши зубы столкнулись, и прозвучал первый поцелуй, но не обычный, а поцелуй пещерного человека – столько в нем было животной жадности. Скорее удар, чем ласка, но все-таки поцелуй. Последовал ответ, и я понял, что Эмма не только рождена для наслаждений, но и обладает по этой части большим опытом. Мы упали на диван, как вдруг ворвалась Барбара:

– Он идет! – крикнула она.

Эмма с быстротой молнии вырвалась из моих объятий. Снова воцарилась власть Лерна.

– Уходите! Бегите! – убеждала она. – Если он узнает, вы погибли, и я на этот раз тоже. Скорее! Берегись, мой милый проказник, Лерн способен на все.

Я чувствовал, что это правда. Ее милые руки дрожали в моих, а уста под моими горячими поцелуями продолжали испуганно шептать. Подгоняемый безумным счастьем, я с удесятеренной силой схватился за виноградный куст и перепрыгнул через стену. В глухой чащобе стояла моя машина. Я быстро собрал пакеты. Внутри у меня все пело и ликовало: Эмма будет моей! Я восхищался ею. Какая любовница! Женщина, которая дарит в утешение своему прежнему другу, превратившемуся в животное, несказанную прелесть своего существа. Разве многие дамы способны на такое? Я уверен, что ни одна. Но теперь… теперь Эмма захочет только меня. Мак-Белл? Неужели она еще любит его? Нет, она лжет, чтобы разжечь меня. Она его попросту жалеет, вот и все.

Но почему шотландец стал идиотом? Зачем Лерн держит его под засовом? Ведь дядя заверил меня, что его ученик давно уехал. И с какой целью Лерн запер собаку? Бедная Нелли! Теперь я понимаю твои мучения под окном и твою злобу на профессора: перед тобой разворачивалась драма между Лерном, Эммой и Мак-Беллом. В этом нет сомнения. Какая драма? Скоро я узнаю: от любовника не бывает тайн, а я отныне – любовник Эммы. Все постепенно раскрывается, и это к лучшему.

Когда я чему-нибудь радуюсь, то обычно пою. Вот и сейчас я мурлыкал про себя какой-то веселый мотивчик. Внезапно мое чудесное настроение улетучилось. Старый сапог предстал перед моим мысленным взором, как смерть среди пиршества. Я решил непременно наведаться на то место. Солнце в моем сердце погасло. Мысли омрачились и наполнились грозными призраками. Страшные предчувствия сгущались в нечто осязаемое, и даже обольстительный образ Эммы тонул в этом предсмертном мраке. Исполненный ужаса перед неизвестностью, я приближался к замку-тюрьме и парку-кладбищу, где меня подстерегали безумие либо смерть, – в зависимости от прихоти порочного вампира.

Глава VI. Нелли

Прошло два дня, не принесших никакого удовлетворения ни моему любопытству, ни моей страсти. Заподозрил ли что-нибудь Лерн? Не думаю, но теперь он командовал мною, как считал нужным. По утрам он просил меня сопровождать его – то пешком, то в автомобиле. Во время прогулок он затрагивал какой-нибудь научный вопрос и добивался от меня ответов, будто испытывая мои знания и способности.

Мы кружили на машине вокруг замка, как звери вокруг своего логовища. Если требовалось наведаться в Грей, мы отправлялись пешком по прямой аллее. На опушке леса дядя останавливался и ни разу не переступил этой границы. Иногда, возвращаясь назад, профессор, озабоченный поведением тех, кого оставил в замке и кому явно не доверял, хмурился, на полуслове прерывал свою лекцию, уходил в себя и до самого Фонваля не произносил ни слова.

Дядя всецело распоряжался и моими послеобеденными часами. Он приказывал мне ехать то в город, то в деревню, то еще куда-нибудь. Надо признаться, его поручения казались мне весьма странными, но я не подавал виду. Лерн всегда наблюдал за моим отъездом, а вечером поджидал у порога и требовал полного отчета о проведенном дне. Я должен был докладывать о выполненном поручении либо описывать те местности, которые посетил; я предполагал, что Лерн не имеет о них ни малейшего понятия, но боялся подвоха и отчитывался со всей добросовестностью, чтобы не разозлить дядю.

Таким образом, я с раннего утра и до поздней ночи мотался по лесам и горам, а мне так хотелось быть поближе к Эмме! По числу закрытых и не закрытых ставнями окон я догадался, где ее комната, ведь я хорошо знал топографию замка. Левый флигель постоянно был открыт. В правом флигеле нижний этаж отпирали только днем. На верхнем этаже из шести помещений функционировали три: моя спальня, комната тетушки Лидивины и кабинет Лерна. Значит, Эмма жила в бывших апартаментах моей тетки и спала в ее постели. А может, у дяди? Его кабинет сообщался с будуаром покойной жены, и эта мысль меня ужасно тревожила, я решил любой ценой докопаться до истины. Мне хватило бы и минуты, чтоб пересечь коридор, прыгнуть к двери и проникнуть к Эмме, но дядя стерег ее, как тиран.

Встречаясь с мадемуазель Бурдише только за столом, я иногда поднимал на нее глаза, но обратиться к ней не осмеливался. Она тоже в основном помалкивала, но то, чего она не могла передать словами, она выражала движениями, жестами и мимикой. Между мною и Эммой неизменно восседал суровый, вечно раздраженный профессор. Он крошил хлеб, размахивал вилкой, периодически ударял кулаком по столу и звенел посудой.

Однажды во время обеда я нечаянно задел дядю ногой, и он сейчас же заподозрил ее, то есть ногу, в преступлении: ему померещилась подстольная сигнализация, и он вбил себе в голову, что перехватил мое любовное признание Эмме. Тут же на месте он постановил: так как мадемуазель Бурдише нездорова, то с этих пор будет принимать пищу у себя в комнате. Я ощущал себя меж двух огней: ненавистью Лерна и любовью Эммы.

В тот же день дядя уведомил меня, что завтра мы едем в Нантель, – у него там дело. Я обрадовался, что пока он будет занят, я немного отдохну от него. Завтра воскресенье, в Нантеле престольный праздник, и я непременно воспользуюсь этим обстоятельством.

– С удовольствием, дядя, – ответил я, – но нам нужно собраться пораньше.

– Я думаю доехать на твоем автомобиле до Грея, а оттуда по железной дороге в Нантель. Так будет лучше. Что скажешь?

– Хорошо, дядя.

– Поезд отходит в восемь утра. В пять пятнадцать пополудни мы вернемся из Нантеля обратно в Грей. Других рейсов, к сожалению, нет.

Подъезжая к деревне, мы услышали страшный гам, в том числе ржание коней и блеяние баранов. Было нелегко пробраться через площадь, по случаю ярмарки кишевшую народом. Ярмарка состояла из нескольких жалких палаток и площадки для скота. Загорелые руки ощупывали соски у коров, рассматривали морды лошадей, читая по зубам их возраст, гладили их блестящую кожу, звонко ударяли по крупам, оценивая мускулы и силу. Молодая девушка с самым серьезным видом держала на коленях кролика, стараясь определить его пол. Барышники расхваливали свой товар. Появился первый пьяница. Дальше. В трактире горланили песни. Звонили колокола. Посредине площади была устроена белая, украшенная зеленью эстрада: совсем скоро городская музыка сольется в языческом гуле с шумом деревенского праздника.

К вокзалу. Теперь моя очередь просить:

– Дядя, мне всюду сопровождать вас или нет?

– Нет, не нужно. Зачем?

– Можно мне не ехать в Нантель? Я терпеть не могу ни кафе, ни трактиров, ни кабачков. Я лучше останусь здесь, в Грее, и буду вас ждать в назначенное время.

– Тебя никто не принуждает.

– Видите ли, меня очень интересует сельский праздник. Я хочу подольше понаблюдать его. Народные обычаи лучше всего изучать в массовой среде, а я немножко увлекаюсь этнологией.

– Ты шутишь или что-то задумал?

– Кроме того, дядя, кому я доверю здесь свою машину? Хозяину харчевни? Какому-нибудь толстобрюхому алкоголику-фермеру? Неужели вы допускаете, чтобы я оставил мотор стоимостью в двадцать тысяч франков на девять часов на потеху пьяной деревни? Ну уж нет! Я лучше сам буду сторожить свой автомобиль.

Дядя кивал, но не слишком убедительно. Он считал меня способным на коварство. А вдруг я вернусь на автомобиле или в экипаже в Фонваль, проведу там весь день, а к пяти часам пополудни опять приеду в деревушку Грей? Собственно, это я и планировал. Почти отгадал, проклятый профессор!

– Ты прав, – холодно сказал Лерн, слез, открыл перед толпой зевак моторный отсек и хорошенько осмотрел его; мне стало не по себе.

Затем он взял отвертку и, отвинтив магнето, спокойно сунул его себе в карман. Вот так. Теперь я никуда не денусь. Я не выдал себя ни одним движением, а он смущенно прибавил:

– Прости, Николя, но это делается для твоего блага. Никто не должен проникнуть в тайну нашей работы. До свидания.

Поезд ушел. Я не выразил ни малейшего неудовольствия и сохранял хладнокровие. Как механик я ни на что не годился. На моих руках постоянно оставались царапины и пятна. Своего парижского шофера я не взял в Фонваль, ибо дядя велел мне приезжать одному. Мне не помогли бы все механики мира, не будь у меня запасного магнето. Я ликовал. Моя предусмотрительность на этот раз оказала мне огромную услугу, и я вполне мог справиться своими силами. Я так же быстро вставил новый магнето, как мой дядя его вытащил, и, сгорая от любопытства, помчался в Фонваль.

Немного времени спустя моя машина была уже в кустах. Еще несколько секунд, и я за стеной парка. Я бросился бы прямо в комнату Эммы, если бы со стороны серого здания не раздался душераздирающий крик. Лаборатория. Нелли. Странное заключение собаки в лабораторию бросало меня от одного полюса к другому. Я метался между тайной и Эммой. Чувство самосохранения перед неведомой опасностью гнало меня к зловещему сооружению. Впрочем, там сейчас наверняка немцы, и я постараюсь долго не задержаться. Как видите, разум торжествовал над моей слабовольной природой. Подойдя к окнам «желтой» комнаты, я прислушался: Мак-Белл находился один, чему я очень обрадовался.

В небе серебристые облака. Ветер доносит из Грея монотонный звон колокола. Три одинаковых тона. Мне почему-то весело. Я насвистываю под этот строгий аккомпанемент кощунственную мелодию. Модная статуэтка на готическом пьедестале. Лерна нет. Я свободен от вечного гнета и мечтаю о том, чего трудно достичь.

Напротив лаборатории, на другой стороне дороги, тянулись кустарники и большие деревья. Я лавировал между ними так, чтобы лучше изучить подступы к зданию. Среди деревьев я отыскал свою старую подружку с удобными, как лестница, ветвями. Когда-то эта сосна открывала мне вид сверху, и я играл на ней в моряка. Я, как птица, уселся в густо поросшей зеленью клетке и нашел милый сувенир в виде веревочки и чего-то еще, что раньше было белой тряпкой. Парус! В детстве, сидя на дереве, я мечтал, что стану первооткрывателем фантастических континентов и морей. Как все изменилось! Сегодня я здесь совсем с другой целью. Вот что вытворяет баснословная действительность!

Я осмотрелся. Лаборатория состояла из двух корпусов, разделенных двором. Левый, двухэтажный, с окнами, начинавшимися от самой земли, имел два зала один над другим. Я постарался разглядеть обстановку зала верхнего этажа: мраморные, как в аптеке, столы, на них колбы, склянки и полированные инструменты. Мое внимание привлекли два каких-то диковинных аппарата из стекла и никеля – они походили на приспособления, куда кельнеры обычно бросают окурки и объедки. Второй корпус выглядел как обычное жилое помещение, где, вероятно, расположились немцы.

Я решил хорошенько рассмотреть то, что в первый день принял за птичий двор. Жалкое хозяйство. Двор разделен на клетки разной величины, до высоты человеческого роста обнесенные решетками; на каждой – дощечки с надписями. Внутри копошились существа, наполовину зарытые в сено: кролики, морские свинки, крысы, кошки и другие, которых мне было не видно издали. В одном углу по неизвестной причине царило оживление: я предположил, что там – мышиное гнездо. Задняя клетка в правом углу представляла собой курятник и была заперта. Петух и четыре курицы неустанно ударяли клювами по бетонному полу, подбирая зерна.

На всем лежала печать глубокой меланхолии. Посреди двора я заметил большое выгороженное пространство для собак. Философски смирившись с судьбой, они бегали взад-вперед мимо своих конур: обыкновенные пудели, охотничьи породы, меделянки, ищейки и целая стая дворняжек, способных лишь на преданность и смирение.

Двор походил на ветлечебницу. У большинства собак имелись повязки на спине, шее, но чаще всего на голове. За решетками мелькали чепчики, шапочки и тюрбаны. Свара собак-монахинь и собак-арабов со свисавшими с ошейников ярлыками напоминала жуткий маскарад инвалидов. Одни из животных припадали на передние лапы, другие хромали на все четыре, третьи старчески мотали головами, меделянка все время рычала и внезапно без всякой причины издавала длительный вой, будто по соседству кто-то умирал. Нелли среди них не было.

В одном из темных углов стояла закрытая птичья клетка. Насколько я определил, там содержались обычные птицы, в том числе воробьи, однако у большинства из них были белые головки. Меня это насторожило, но, увы, моих познаний в орнитологии не хватало, чтобы объяснить данный феномен. Пахло карболкой. Больничный двор напоминал оранжерею с истерзанными растениями, которую я осмотрел в день приезда в Фонваль.

Внезапно поднялась суматоха. Собаки залезли в конуры, куры и петух спрятались за каменной тумбой. Все замерло. Такое впечатление, что в клетках находились не живые существа, а их чучела. Немец с большой окладистой бородой – его звали Карл – вышел из левого корпуса, открыл одну из клеток и вытащил оттуда какое-то животное, отчаянно выгибавшее спину. Шимпанзе. Обезьяна отбивалась изо всех сил, но помощник Лерна поволок ее с собой и скрылся в лаборатории. Меделянка возобновила вой, от которого по коже ползли мурашки и, несмотря на жару, бросало в ледяной пот.

Через минуту в зале лаборатории все ожило: там появились трое препараторов. Обезьяну положили на узкий стол, растянули, и Вильгельм сунул ей что-то под нос. Карл в это время готовил шприц. Старик Иоганн подошел ближе и, поправив очки в золотой оправе, нагнулся, блеснув скальпелем. Операция проходила на удивление быстро: почти в одно мгновение голова обезьяны превратилась в бесформенную кровавую массу.

Я отвернулся, потому что вид крови вызывал у меня тошноту. Все понятно: передо мной одно из тех жестоких учреждений, где ради маловероятного исцеления нескольких больных жертвуют сильными здоровыми животными, обрекая их на жуткие мучения. Наука присвоила себе спорное право – право пролития крови.

Палач морской свинки полагает, что его ремесло не только не постыдно, но и полезно, ибо несет спасение и счастье человечеству; между тем в девяти случаях из десяти все заканчиваетсяя гибелью несчастных. Конечно, сидя дома и наслаждаясь комфортом, можно по-другому интерпретировать эти факты, но я находился в нескольких шагах от ужасов, весь во власти неизвестных опасностей, поэтому кипел от возмущения.

Я мог повернуть голову и продолжить наблюдать за операцией, но мне не хотелось. Вместо этого я принялся разглядывать ствол сосны, по которому полз красный с черными крапинками древесный клоп с плоской, похожей на герб спинкой: пятнадцать песчинок, рассыпанных по пурпурному полю. Наконец я обернулся. Солнце било прямо в стекла лаборатории, и я ничего не видел.

Собаки опять вылезли из конур, и я узнал между ними Нелли. Она тявкала так, словно кашляла. Шерсть ее облезла. Прежде великолепная собака, которой я восхищался на фото, превратилась в скелет и разительно отличалась от других сравнительно откормленных псов. У Нелли тоже имелись повязки на голове. Какую еще муку придумал для нее Лерн-садист после той ночи, когда собака пыталась броситься на него? Какой дьявольской пытке он собирался подвергнуть сенбернара?

Нелли выглядела так, будто тоже силилась это понять, но ей не удавалось. Она держалась как-то очень сосредоточенно и особняком от прочих собак. Когда дерзкий бульдог вздумал задеть ее, она огрызнулась таким хриплым и страшным лаем, что пес-ухажер забился в конуру, а вся стая встревоженно повернула к ним свои забинтованные головы. Нелли, хромая, поковыляла своей дорогой.

Что мне делать, посидеть здесь еще или слезть? Я помнил, что должен торопиться назад в Грей, но что-то бессознательно приковывало мой взгляд к несчастной собаке. Ветер донес из Грея звуки польки, я невольно прищелкнул в такт пальцами и вдруг увидел, что Нелли задвигалась быстрее. От изумления у меня отвисла челюсть: бедняжка танцевала.

Я моментально вспомнил, что Эмма говорила про какие-то штуки, которые выделывала эта собака. Неужели это один из тех цирковых трюков, которым Мак-Белл обучил сенбернара? Невероятно, ни одна дрессированная собака не исполнила бы такой номер по слуху и не произвела бы столь ритмичные движения. Для этого требовалась некая невидимая помощь, одним инстинктом не обойтись.

Ветер изменил направление, музыка стихла. Собака уселась и посмотрела наверх, прямо на меня. «Черт возьми! Она поднимет лай, забьет тревогу», – испугался я. Нет, она глядела на меня без страха и ярости, и эти глаза я никогда не забуду. Она встряхнула своей перевязанной головой и начала какую-то тихую жалобу, подавая мне знаки лапой. Затем она продолжила свой путь, украдкой бросая на меня такие взгляды, будто желала дать мне что-то понять, не привлекая внимания немцев. Может, читатели думают, что я присочиняю? Ничуть, собака действительно пыталась чем-то поделиться со мной. Ее жалобы были столь выразительны и беспрестанно повторяющимся словом «экбуэль, экбуэль» так напоминали длинное гортанное предложение, что его легко было принять за небрежно произнесенную английскую фразу.

Появились сотрудники Лерна, и чудеса закончились. Немцы прошли через двор, и все животные, в том числе Нелли, спрятались. Вильгельм швырнул собакам через загородку несколько кусков растерзанного тела шимпанзе, после чего все трое зашагали в правый корпус, над крышей которого вскоре завился дымок.

Дворняжки одна за другой вылезли из конур и стали обнюхивать обезьянье мясо. Бульдог сделал знак, и началась трапеза, прерываемая злым бранчливым лаем. Окрашенные кровью морды с хрустом терзали жалкое подобие детского тельца. Одна лишь Нелли лежала, скрестив лапы, перед своей конурой и как будто с отвращением смотрела на происходящее, иногда поднимая на меня прекрасные умные глаза. Теперь я понял, почему она такая худая.

В помещении немцев кто-то открыл окно, и я увидел накрытый стол с тремя приборами. Сотрудники собирались завтракать, а мне пора было исчезнуть. «Дурак, – укорял я себя. – Ты совершил непростительную ошибку. Почему не рассмотрел сапог, пока была возможность? Он какой-то подозрительный; может, он надет на ногу трупа, зарытого в землю?»

В моем суетном мозгу выступил образ женщины. Мне не хотелось думать ни о чем другом, и, перехитрив себя, я побежал к замку. Спальня тети Лидивины напоминала будуар куртизанки. Все предметы в ней вызывали плотское желание. Манекены в элегантных костюмах образовывали кокетливые группы, каминная полка и этажерка представляли собой прилавки модных магазинов – до того они были завалены перьями, лентами и шляпками. Повсюду валялись предметы женского туалета, и над всем этим курился ошеломляющий аромат Эммы…

Милая бедная тетя! Я смирился бы с еще бóльшим осквернением твоей комнаты, лишь бы в соседнем помещении – кабинете твоего мужа – раздавалось меньше смеха и творилось меньше омерзительных деяний.

Увидев меня, Эмма и Барбара остолбенели, но мадемуазель Бурдише сразу поняла, что произошло, и расхохоталась. Она завтракала, лежа в постели. Огненная волна волос окружала ее голову вакхическим венком. Я увидел обнаженную руку в закинутом кверху рукаве. Шелковый пеньюар распахнулся, но Эмма не позаботилась о том, чтобы застегнуть его. К кровати был придвинут заставленный посудой столик. Барбара, прислуживая госпоже, резала ломтиками аппетитную розовую ветчину. Я смотрел на столик и на кухарку как на мучительное препятствие, но не смел выразить неудовольствия.

– Где Лерн? – спросила Эмма.

Я объяснил ей: он вернется в пять часов пятнадцать минут пополудни, и я поеду его встречать. Раздался легкий радостный визг. Барбара тоже весело вскрикнула, разделяя общее ликование. На часах половина первого, так что времени еще достаточно. Я весь отдался предвкушению предстоящего наслаждения, но Эмма сказала:

– Давай позавтракаем, мой милый маленький шимпанзе.

«Ладно, раз стол накрыт и Барбара здесь, то больше делать нечего», – подумал я и уселся напротив Эммы.

– Как хочешь. Только поскорее, да?

Держа бокал у рта, она пробормотала в ответ что-то несвязное; ее слова потонули в хрустале, а глаза блеснули сквозь него нескрываемой насмешкой. Она подавала мне кушанья своими белыми пальчиками с накрашенными ногтями, но мне недоставало самообладания – Эрос душил меня.

Эмма! Наши взгляды встретились. Ее взор сулил и обещания и насмешки. Она ела спаржу так, будто жадно ее целовала. Когда прелестница наклонялась ко мне, ее грудь обнажалась, и то, что я видел, так трепетало, что приковывало к себе все мое существо, вызывая в нем дрожь плотского желания. Эмма! Она наслаждалась своей красотой, словно великим счастьем. Никогда еще несравненное искусство инстинкта не достигало большей полноты и свежести выражения.

Мне расхотелось есть. Я неустанно пожирал женщину глазами, но она неторопливо завтракала и лукаво глядела на меня с единственной целью – довести мое вожделение до пароксизма. Она лакомилась деликатесами, небрежно развалившись на постели. Ее прозрачные покровы дико возбуждали меня. Не зря говорят, что прелести, которые показывают, – намек на те, что скрывают. Я дорисовывал в своем воображении все остальное. Маленький рот Эммы был очерчен пышными алыми губами, которые трепетали от улыбки и сладострастного желания; даже их молчание заключало в себе некую двусмысленность.

– Собери посуду и иди, Барбара, – велела госпожа.

Когда служанка вышла, Эмма изобразила на лице такое выражение, словно только что узнала поразительную новость. Последующему мгновению позавидовали бы даже бессмертные боги. Эмма откинулась на подушки и долго не подавала признаков жизни. Ее упругое тело покрылось прелестной белой испариной, и я никак не мог разжать ее уста, чтобы влить в рот немного воды. Я уже собирался позвать на помощь, когда моя одалиска вздрогнула, испустила сладкий вздох, открыла глаза и, слабо улыбаясь, посмотрела на меня. Казалось, дух ее при этом отсутствовал. Она медленно возвращалась ко мне из далекого царства Венеры.

В припадке стыдливости я прикрыл ее простыней. Но зачем? Ее нагота была выразительнее всего на свете. Эмма уложила свои волосы в огненный пучок, ожила и заговорила. К статуе из снега и пламени вернулась душа…