Текст книги "Таинственные превращения"

Глава XVI. Фуркад

Всякий знает: время – деньги, и наоборот, что справедливо для всех частей света, хотя чаще этим выражением пользуются англичане. Обри, у которого было мало времени на операцию по дискредитации Жана Морейля – Фредди-Ужа, получил от мадам де Праз через посредничество Лионеля необходимые средства, чтобы начать выполнение возложенного на него сложного поручения. Как только граф вышел, привратник открыл переданный ему бумажник: что же, для первого раза сумма была вполне достаточной.

Обри тут же наметил план действий в кабачке. Он притворится, будто удачно сладил кое-какое дельце и сорвал неплохой куш, поэтому, как добрый малый, у которого завелись деньжата, просто обязан угостить всех, кто готов разделить с ним радость. Вечером, немного выпив для храбрости, привратник, будто невзначай, уселся с Фредди-Ужом за один столик.

Тот, как ни странно, ничуть не удивился, и Ява тоже. Прижавшись к плечу Фредди, она гладила его по волосам, счастливая одним тем, что сидит рядом. Она узнала в Обри типа, который крутился в «меблирашках», но не придала этому значения, решив, что он живет по соседству, потому и является завсегдатаем кабачка.

Привратник, игравший роль щедрого весельчака, беспрестанно вскакивал из-за стола и наполнял многочисленные стаканы, которые подставляли ему желающие выпить на даровщинку. Он постарался долго не задерживаться возле Фредди, однако между делом шепнул ему, как человек, у которого в нетрезвом виде развязался язык, что вот, дескать, и ему повезло, и на его улице праздник. Бывает же такая удача, когда вчерашний бедняк, с которым никто не считался, взял да и стал почти богачом. Фредди и Ява слушали внимательно, но помалкивали, ограничиваясь двусмысленными улыбками.

На столе громоздились тарелки и стаканы. Гости наперебой требовали вина, пива, мяса и корнишонов. Некоторые затеяли игру в карты, другие, видя в Обри простака, старались подольстить ему, обманом войти в доверие и выманить денежки. Но привратник был почти трезв – он лишь изображал, что много пьет, – и исподтишка следил за одним странноватым парнем.

Внешне тот походил на служащего и держался особняком, хотя изо всех сил пытался казаться в этой компании своим человеком. Он почти не пил, не курил и, сидя недалеко от заклинателя змей, все время смотрел в другую сторону – деталь, не ускользнувшая от внимания Обри, который предположил, что парень подслушивает, о чем беседуют Фредди-Уж и его любовница. «Как жалко, – посетовал привратник, – что ухо – не глаз, и нельзя определить, слушает оно или нет, и какие конкретно звуки выбирает из общего гула. Дурацкий орган! У животных и то лучше: если они к чему-то прислушиваются, их ухо напрягается и шевелится в нужную сторону. Но человеческое ухо непредсказуемо». Словно в подтверждение опасений Обри молодой служащий поминутно поворачивался в профиль и обращал к Фредди свое коварное ухо. «Надо подкатиться к этому типу, – подумал Обри. – Теперь я вспомнил: он и в прошлый раз околачивался в кабачке».

Обри подошел к стойке, купил пачку сигарет, вернулся и тяжело опустился на свободный стул между каким-то подвыпившим толстяком и человеком с подозрительным ухом. Тот вежливо отодвинулся, давая незнакомцу место. По всему было заметно, что этот «слухач» – воспитанный и благонравный юноша. Обри фамильярно хлопнул его по плечу и завел беседу в простодушно-грубоватой манере. Собеседник отвечал вполне благодушно, но явно пересиливая себя. Обри наполнил стаканы вином и предложил выпить. Юноша, извинившись, отказался, однако привратник с упорством алкоголика настаивал на своем.

– Я не буду, – твердо произнес «мученик», – я не привык много пить.

– В таком случае, – пробормотал Обри, имитируя сбивчивую речь и заплетающийся язык, – чего вы тут торчите, любезный?

– Я писатель, собираю материал…

– Хитрый какой! – прикинулся обиженным Обри. – Эй, друзья! – крикнул он на весь зал. – Здесь газетчик! Наблюдает за нами, как за зверушками в зоосаде.

Но пьяная публика не отреагировала на эти слова, а Фредди лишь усмехнулся. Ява подхватила собачонку, и они с Ужом готовились уйти. Обри сделал вид, что ему тоже пора, и поплелся за парочкой, на ходу бормоча:

– У-хо-жу… У-хо-жу…

– Нет, папаша, ты не с нами, – заявила Ява. – Ты нам не нужен, да и пьян в стельку.

– Не по-товарищески, – икнул Обри. – Фредди, это не по-товарищески, знаешь ли.

– Иди! – сквозь зубы процедил тот. – Вот привязался!

– Фредди! – умоляюще произнес шпион. – Дай мне руку. Ты ведь мне друг?

– Держи! – равнодушно пожал апаш руку алкоголика и вместе с Явой покинул заведение.

«Ничего, – успокоил себя Обри, – для начала сойдет. Главное – отношения уже завязаны, да и как иначе, если вино и пиво льются рекой и на даровщину. А сейчас полюбуемся на писателя…»

Привратник не ошибся. Благонравный юноша моментально расплатился по счету и через полминуты после Фредди вышел из кабачка. «Кто этот желторотый юнец и почему пасет Жана Морейля – Фредди-Ужа? – озадачился Обри. – Кто-то нанял парня для слежки». Раздраженный наличием конкурента, Обри выругался, но, будучи хитрым и осторожным, отложил задачу выяснения личности «писателя» на более подходящее время.

Проснувшись около девяти утра, тайный агент поспешил к ближайшему телефону-автомату позвонить мадам де Праз. Денег после вчерашней попойки у него почти не осталось, и он хотел выяснить, продолжать ли ему и дальше действовать таким же расточительным образом. Графиня ответила, что о деньгах не нужно беспокоиться, – она выдаст на текущие расходы приличную сумму. Главное – быстрее прийти к цели.

– Я могу в случае крайней необходимости вложить свои сбережения, – неуверенно предложил привратник.

– Ни в коем случае, Обри! – запротестовала мадам де Праз. – Как только закончим разговор, отправляйся к нотариусу, – продиктовала она имя и адрес. – Я заранее позвоню ему и велю приготовить десять тысяч франков.

После этого графиня осторожно справилась о результатах прошедшей ночи. Она говорила так уклончиво и обтекаемо, что никто кроме Лионеля и Обри ничего не понял бы из ее речей. Мадам де Праз владела искусством затушевывать все, о чем сообщала по телефону: ни одного компрометирующего слова и ни одного собственного имени. Привратник мысленно представил себе, как графиня в своем строгом кабинете за массивным столом в стиле ампир нашептывает в трубку туманные, как и ее лицо, фразы.

Обри отвечал с отменной учтивостью; хотя собеседница его не видела, он периодически кланялся в знак глубокого уважения. Когда мадам повесила трубку, он еще долго стоял и слушал короткие гудки, а затем пошел по указанному адресу получить десять тысяч франков.

На внушительной парадной двери сияла медная табличка с гербом важного должностного лица. Обри поднялся по лестнице, отворил дверь и очутился в зале, где около десятка молодых людей, каждый за отдельным столом, начерно составляли или набело переписывали деловые бумаги и наводили порядок в документах. Он объяснил одному из клерков цель своего визита. Его попросили подождать. Обри сел и развернул газету.

Внезапно на противоположной стене распахнулась дверь; щеголеватого вида молодой человек властным голосом спросил, явился ли Фуркад.

– Пока нет, – почтительно ответил клерк.

– Пусть зайдет ко мне.

– Слушаю. Да вон он поднимается по лестнице.

– А, Фуркад, здравствуйте! – громко произнес нотариус.

Обри поспешно закрылся газетой. Он узнал в Фуркаде того самого писателя, который «не привык много пить».

Щеголеватый нотариус, явно начальник, подошел к Фуркаду и приглушенно спросил:

– Ну? Ничего нового?

– Ничего интересного.

– Понятно. У вас усталый вид, Фуркад.

– Не выспался. Ночная работа, знаете ли…

– Отдохните и приходите утром для отчета.

Начальник вернулся к себе, а Фуркад зашел в соседнюю комнату. Агент мадам де Праз на всякий случай продолжал прикрывать лицо газетой, но тут его вызвали в кабинет, и нотариус подтвердил, что графиня звонила месье Фейяру и просила выдать Обри, своему доверенному лицу, назначенную сумму.

Обри и раньше слышал, что услугами Фейяра пользуются многие великосветские семейства, но вживую увидел его в первый раз. Значит, это Фейяр посылает своего клерка следить за Фредди-Ужом. «Очень интересно, – подумал привратник. – Однако преимущество на моей стороне: я теперь осведомлен о Фуркаде, а он обо мне – нет. Фейяр меня и вовсе не заметил. Ни тот, ни другой не видели меня за газетой. Месье Фейяр, конечно, в курсе, что некто Обри по приказу графини де Праз получил из кассы десять тысяч франков. Ну и что? Мало ли кому и зачем мадам распорядилась выдать деньги? Что касается Фуркада, ему ни за что не установить связи между алкоголиком в кабачке и человеком с газетой, явившимся за деньгами».

Счастливый случай сделал Обри обладателем тайны, которую ему поручили раскрыть. Он ликовал, и, как часто бывает при внезапной удаче, успех кружил ему голову. Ему захотелось немедленно сообщить приятную новость графине, но ехать в Нёйи было лень, произносить собственные имена по телефону он боялся, изъясняться аллегориями ему не хватало ума. Вот почему он измененным почерком написал графу де Празу записку и решил отправить ее пневматической почтой: «Господин граф! Интересующая Вас особа, которая занимается известным Вам делом, – нотариус Фейяр. Примите уверения в моем почтении. Турнон».

Надувшись от гордости и приписывая удачу не только непредвиденному случаю, но и собственному гению, Обри опустил послание в специальный ящик для «пневматичек», причем сделал это с таким самодовольным видом, будто жертвовал богатую милостыню нищему.

Глава XVII. Расследование де Праза

На следующий день, четверг, мадам де Праз назначила поездку в Люверси. Управляющего уведомили заранее. Утром Лионель попросил у матери разрешения отправиться раньше всех, чтобы лично проследить, наведен ли в поместье порядок.

– С тех пор как дом необитаем, – сказал он, – там, наверное, накопилось множество вещей, которые надо расставить и привести в должный вид, чтобы не разочаровать Жильберту. Управляющий и прислуга вряд ли разбираются в таких нюансах.

Рано утром Лионель сел в собственный автомобиль, но никому, даже матери, ни словом не обмолвился о том, что у ворот дома номер сорок семь по улице Турнон его ждет Обри. Прихватив его с собой, Лионель со своим помощником, осчастливленным высокой честью, покатил по живописной дороге в Шеврёз. Успех Обри, разоблачившего таинственного покровителя Фредди-Ужа, произвел на графа сильное впечатление, и он решил привлечь агента к осмотру имения: вдруг тот своим наметанным глазом узреет что-то чрезвычайно важное «для дела». До сих пор смерть мадам Лаваль считалась хоть и трагической, но естественной. Никого не подозревали в преступлении, ни один сыщик не наведывался в поместье и не исследовал его с точки зрения криминалистики. Между тем выяснилось: некто по имени Жан Морейль и по прозвищу Фредди-Уж, листая альбом с фотоснимками мадам Лаваль, выказывал такую сильную тревогу, что мог быть заподозрен в убийстве, тем более он умел укрощать змей. Вероятно, причиняя смерть жертве, он находился в своем вторичном состоянии – Фредди-Ужа, а не Жана Морейля. Лионель понимал, что факт убийства по истечении пяти лет и за неимением доказательств установить почти нереально, но одно только его допущение лишало трагедию ореола таинственности.

– То, что змея незаметно уползла, меня не удивляет, – рассуждал Лионель по дороге. – В доме творился настоящий хаос, все рыдали и стенали часа два, и у рептилии было много времени. Но я не верю, что тварь пролезла в спальню тети Жанны через «сердечко» в ставне, – это маленькое и труднодоступное отверстие.

Лионель, конечно, удивился бы, узнав, к какому выводу пришел Жан Морейль, выслушав рассказ Лефевров: змея вполне могла вползти и выйти сквозь прорези в ставне, после чего ее убили и зарыли в парке еще до полуночи, а двери в будуар и на галерею отворили только на рассвете.

– Поразительно то, – продолжал граф, – что я спокойно воспринимал многие странности, связанные со смертью тети, пока меня не озарило: «Ее ведь и вправду могли убить!» Я припомнил некоторые детали, и с тех пор они режут мне  глаза.

– Господин граф, не преувеличивайте то, что вы называете странностями. Подобные инциденты не редкость; я слышал и о более необычных кончинах, и все же, не сочтите за цинизм, простых и вполне приличных. Случай порой изобретателен.

– Ты прав, Обри. Фредди-Ужа опутывает цепь совпадений, и такое впечатление, что она формируется по воле провидения.

– Это пока неясно, господин граф, весьма зыбко.

– Не так уж и зыбко. Да, согласен: существует некий провал между загадочной смертью тети Жанны и фактами, касающимися Фредди; мне это представляется двумя концами цепи, середина которой пока погружена в туман или исчезает в пустоте. Но оба конца тянутся друг к другу. Достаточно вынырнуть еще одному-двум звеньям, и непрерывность цепочки станет неоспоримой.

Обри растянул губы в гримасе сомнения.

– Господин граф, я ведь говорил вам: я не припомню, чтобы Жан Морейль когда-нибудь посещал Люверси. Я не забыл бы его – у него броская внешность.

– Ты мог не заметить его. Он появлялся ночью в образе мошенника.

– Между прочим, у меня чуткий сон, но я, хоть убейте, не слышал в ночь смерти мадам Лаваль никаких посторонних звуков.

– Это еще ничего не доказывает. Во-первых, ты, как все слуги, спал в мансарде. Во-вторых, некоторые люди двигаются так же бесшумно, как змеи. И нам известно, что Фредди принадлежит к их числу.

– Мари, кстати, тоже не уловила ни шороха.

– Горничная? По ее словам, она в тот вечер выходила во двор по хозяйству и вернулась заполночь, поднявшись по лестнице так осторожно, что никто не всполошился. Почему бы не предположить таких же способностей у злоумышленника, который, бродя вокруг дома, никого не разбудил, тем более в мансарде?

– Ну а вас, граф, в ту ночь ничто не потревожило?

– В том-то и дело, что нет, – добавил Лионель. – Я еще с вечера улегся у себя в комнате, а Жильберта вообще не сомкнула глаз на кровати в будуаре, смежном с покоями мадам Лаваль. Маман тоже ночевала там, а уж я прекрасно знаю, как беспокойно она спит: любой подозрительный звук – и она вскакивает на постели.

– Стало быть, укротитель змей движется мягко, как кошка, – заключил Обри. – Однако, граф, я больше полагаюсь на свой нюх, чем на всякого рода предположения. Так вот, вчера ночью в кабачке я беседовал с Фредди-Ужом, и Фуркаду не удалось нас подслушать. Ява ни во что не вмешивается.

– О чем болтали?

– Для начала о разных девицах: Фредди еще тот повеса – это ясно, как дважды два. Грабеж его искушает, и держу пари, что он клюнет на мою удочку. Я потихоньку заберу его в свои руки, вот увидите.

– Давай устроим соревнование, кто из нас двоих первым справится с ним: ты вынудишь его совершить кражу или я добуду доказательства его причастности к убийству. Ах, Обри, если бы я о чем-то догадывался, то в ту теплую летнюю ночь пять лет назад вышел бы в парк выкурить сигарету, а не спал на втором этаже, как болван.

– Господин граф, – ухмыльнулся привратник, в котором вдруг шевельнулось типично крестьянское лукавство, – а вы точно провели ночь у себя в постели? С этими чертовыми выдумками про раздвоение личности и переменное сознание ни в чем нет уверенности.

– Что за фамильярность, приятель? – вскипел Лионель, которого обидел непочтительный тон лакея, но еще больше – намек, и не первый (ранее он прозвучал из уст префекта полиции), на то, что он, граф де Праз, – тоже субъект с переменным сознанием.

Настроение у Лионеля сразу испортилось.

Ворота усадьбы были широко отворены. Управляющий по имени Эртбуа выбежал навстречу молодому хозяину с удивительной для толстяка, страдающего ревматизмом, прытью. Отставной, весь в орденах фельдфебель выглядел представительно: высокий, седой, с мужественным лицом и полным собственного достоинства орлиным взором. Выразительности его облику добавляли густые бакенбарды и усы, вероятно, выдержавшие русские морозы во время отступления в 1812 году. Старый служака как нельзя лучше подходил на роль стража временно покинутого владельцами имения Люверси. Мадам де Праз наняла Эртбуа вскоре после смерти госпожи Лаваль, когда Жильберта начала выказывать неприязнь к поместью и намерение больше не возвращаться в него. Эртбуа внушал графине доверие, и она не ошиблась – он неплохо справлялся со своими обязанностями. Вот и сейчас он радушно принял посетителей, рассыпаясь в любезностях.

Лионель и Обри, не теряя времени, вошли внутрь и по тщательно выметенной дорожке направились к особняку, все окна которого были распахнуты навстречу прекрасному теплому утру. Старинное архитектурное сооружение эпохи Людовика XIV имело два крыла, которые с обеих сторон огибали парадный двор. В глубине находился главный корпус из двух этажей, над ним виднелась крыша с мансардой, над которой высились трубы. Стены покрывала густая поросль плюща.

Гости не поспешили в дом, а сначала обошли снаружи правое крыло, которое отделялось лужайкой от оранжереи – длинного низкого строения с круглыми застекленными окошечками. Дойдя до угла здания, откуда открывался живописный вид на парк, мужчины остановились.

Тут эркером располагалась комната мадам Лаваль. Восточное окно смотрело на оранжерею, а южное, фасадное, – на парк. Первое из них в роковую ночь оставалось полуоткрытым за запертой железной ставней с прорезью-«сердечком». Холмик здесь слегка опускался, поэтому фундамент был выше, чем в других местах: почти семь футов отделяло два окна нижнего этажа от земли, и достать до них рукой, стоя внизу, не представлялось возможным. От угла дома к оранжерее, в которой оборудовали серпентарий, тянулась асфальтированная дорожка длиной футов в сто.

– В конце концов, – прошептал Лионель, – та версия, о которой мы говорили, самая правдоподобная. Чем внимательнее всматриваюсь, тем больше убеждаюсь в этом. Сам посуди: змея покинула свой отсек и, высунувшись из оранжереи, заметила освещенное «сердечко». Она приблизилась к нему и поползла по плющу. Одно не укладывается в голове: почему Жильберту не насторожил шелест листьев?

– Господин граф, – аккуратно вставил Обри, – тишина состоит из множества звуков.

– Нет, погоди. Змея двигалась по листьям до «сердечка». Как можно ничего не услышать? Обрати внимание: окно будуара в пятнадцати футах от окна спальни тети Жанны. Значит, мама и кузина находились совсем близко от того места, где ползла рептилия. Маман отчетливо помнит, что отворила в будуаре и комнате тетки одну створку и оставила ее за закрытой ставней. Тринадцатилетняя девочка с тонким слухом, взбудораженная, нервная, внимавшая малейшему шороху в комнате больной, непременно уловила бы чье-то ползание. Я не исключаю, что змея проникла в спальню через «сердечко», но сомневаюсь в том, будто она добралась до отверстия по стене с зарослями.

– Вы клоните к тому, что ее кто-то просунул?

– Черт ее знает. Но вообще такое случается – я когда-то читал рассказ с подобным сюжетом.

– Если ее просунули, то тоже в абсолютной тишине.

– Вот именно! Получается, что втолкнувший змею в отверстие человек произвел еще меньше шума, чем если бы тварь сама влезла по плющу. Все это чрезвычайно трудно допустить, если учесть высоту «сердечек» над поверхностью земли.

– Да, – согласился Обри.

Они прошли немного вперед и обернулись, чтобы осмотреть угол дома издали. Через открытые окна в парк они помимо комнаты госпожи Лаваль увидели бильярдную, гостиную, столовую и курительную – впрочем, не представлявшие для них никакого интереса. Слева, со стороны западного крыла, располагались подряд окна спальни мадам Жанны, будуара, комнаты Жильберты и туалетной, замыкавшей ряд помещений бокового корпуса, почти упиравшегося в ворота.

– Постой, – спохватился Лионель. – Кто занимал комнату на втором этаже над спальней тети?

– Господин Гюи Лаваль. Он жил там со времени своего возвращения, так как жена болела.

Лионель задумался, припоминая черты характера своего дяди, отсутствовавшего по шесть месяцев в году. Однако Лаваль нежно любил свою супругу, и никто никогда в этом не сомневался. В то же время дядя не мыслил себе жизни без приключений, мечтаний и исследований, часто впадал в рассеянность, иногда по причине своей эксцентричности закатывал сцены. Он обожал рисковать, проявлять бесстрашие, ему нравилось злить змею – словом, дяде Гюи в какой-то мере было присуще легкомыслие. А вдруг он допустил неосторожность? Но какую? И как она привела к тому, что змея очутилась в комнате нижнего этажа? Нет, это бессмыслица, особенно если вспомнить глубокое отчаяние Лаваля после смерти жены. Прикидывался? Зачем тогда покончил с собой? Ведь он для того и вступил в схватку с дикарями в Центральной Африке, чтобы умереть.

– Скажи-ка, Обри, а Гюи Лаваль…

– Что, господин граф?

– Нет, ничего.

Лионель не стал ворошить прошлое. Пользоваться услугами Обри против Жана Морейля – это одно, но против дяди – совсем другое. Граф де Праз глубоко уважал свой аристократический род. Кто знает, до чего докопаешься, начни рыть в этом направлении? Мало ли что скрывается в недрах самых респектабельных семей? В конце концов, если окажется, что Морейль не совершал преступления, какая Лионелю разница, почему погибла тетя Жанна?

– Войдем в дом, – пригласил он Обри. – Здесь нам больше делать нечего.

Они ступили в комнату покойной хозяйки с огибающей двор галереи, куда выходили двери всех помещений нижнего этажа. Галерея имела два прямых угла и состояла из трех частей: центральной и двух боковых – западной и восточной. Дверь покоев мадам являлась последней в том конце центральной части, который примыкал к восточной.

Левая стена отделяла спальню тети Жанны от бильярдной. Центр стены занимал камин; по обе его стороны высились шкафы, в которых не было никаких щелей. Металлический экран, как и в ту трагическую ночь, плотно закрывал камин и препятствовал вторжению или бегству постороннего. Справа, из восточного окна, виднелась оранжерея, впереди, из южного окна, – парк.

Посреди просторной комнаты изголовьем к перегородке будуара, составлявшего часть западного флигеля, стояла белая лакированная кровать без балдахина; у стены – нежно-голубой шелковый занавес на кольцах, ниспадающий с золоченой перекладины и складками упирающийся в пол. Недалеко от постели – выход на галерею.

Лионель тщательно осмотрел запор на двери в галерею. Граф помнил, что его больная тетка, не вставая с постели, отодвигала щеколду прутиком и впускала горничную Мари, когда та стучала. Он лежал на прикроватном столике. Лионель взял прутик и попробовал воспроизвести действия мадам Лаваль: засов издал сухой треск.

Граф послал Обри к автомобилю за масленкой и аккуратно смазал задвижку. Но треск не исчез, значит, раздавался и раньше и был слышен из будуара. Если ни Жильберта, не спавшая всю ночь, ни графиня с ее чутким сном его не уловили, следовательно, госпожа Лаваль ночью не открывала дверь, и даже утром та была заперта, что подтвердили и мадам де Праз, и девушка.

Итак, через дверь змея не проникла бы в помещение; единственными отверстиями, которые могли ее пропустить, являлись два «сердечка» в ставнях. Но как она выбралась назад? Если бы мадам Лаваль, не прибегая к прутику, нашла в себе силы встать и самостоятельно открыть дверь или ставню одного из окон, Жильберта, несомненно, услышала бы нетвердые шаги. Их с матерью разделяли только тонкая перегородка и дверь, оставлявшая у пола узенькую щелку, которая пропускала лишь полоску света от ночника, – змея через нее ни за что не проползла бы.

Осмотр будуара и комнаты Жильберты не дал ровным счетом ничего: Лионель не обнаружил ни одной зацепки, а Обри почему-то проявлял мало усердия и здравого смысла. Бывший дворецкий изначально не верил в это расследование и, безразлично оглядывая вещи, твердил:

– За двумя зайцами не угонитесь, граф. Сейчас лучше заниматься будущим грабежом, а не прошлым инцидентом, даже если это – убийство.

Обри до того раздражал де Праза, что тот отделался от него и, поблагодарив за услугу, отправил назад в Париж. Сам граф продолжил сыск; терзаемый подозрениями, он поднялся на второй этаж и тщательно осмотрел комнату, где во время болезни жены жил Гюи Лаваль. Напрасно: обстановка самая банальная и ничего такого, что навело бы хоть на какую-то полезную мысль.

Вспомнив рассказ Конан Дойла, Лионель вернулся в спальню покойной тетки и проверил шнур электрического звонка: не по нему ли, выскользнув из какого-нибудь отверстия в потолке, спустилась змея? Кнопка звонка почему-то отсутствовала; вместо нее у изголовья висела лишь проволока – слишком тонкая, чтобы удержать рептилию. Ни в потолке, ни в стене не имелось отверстий. Лионель не поленился притащить лестницу, залезть на нее и обследовать потолок: увы, объяснение английского писателя не подходило к трагедии мадам Лаваль. Обескураженный неудачей граф махнул на все рукой и в ожидании матери и кузины с женихом отправился завтракать в деревенскую харчевню.