Текст книги "Дар Степаниды"

– Если дом, то и маму твою к нам возьмем. Боже, как я счастлива! Я сча-а-стли-и-ва-а!

– Ну, теперь я заслужил, чтобы меня порадовали!? Спой, милая,

спой! Как же я люблю твой голос!

Зинаида отдала Юлию пластинки и запела с большим чувством «Прощальную песенку» из кинофильма «Возраст любви»:

– «Если ты в глаза мне глянешь —

И тревожно мне, и сладко.

Если ты вздохнешь украдкой —

Мне печаль твоя видна.

Если, руки мне целуя,

Ты шепнешь одно лишь слово —

Жизнь отдам и не спрошу я,

Для чего тебе она»

Тут уже на глазах Эйнштейна заблестели слезы.

Растроганный Эйнштейн прижал ее к себе, поправил волосы, выбившиеся из-под вязаного беретика, поцеловал висок, волосы, лицо, губы.

– Зиночка, мы не виделись два месяца, я с ума сходил. Мы должны быть вместе! Всегда! И теперь только смерть разлучит нас…

***

Счастливая и продрогшая Зинаида потихоньку вошла домой и, скинув платье, нырнула к дочери в постель. Надя вдруг резко проснулась, села, ее лихорадило. Глаза затуманились. Лицо окаменело. Испуганная Зинаида стала трясти ее.

– Надька! Что? Что ты меня всегда пугаешь? Что видишь, Надька, говори же! Все… В отключке… Не, ну надо же, как мне повезло… Два сумасшедших в доме… А-а-а!?

«Лестницы! Много лестниц. Они бесконечно пересекались, соединялись друг с другом и разбегались в разные стороны. Одни приводили к чужим дверям, другие резко обрывались и уходили в пустоту. Надя осторожно, держась за перила, поднималась вверх. Эта лестница ей знакома. Это ее парадная. А вот их дверь! Расстояние между лестницей и потолком резко сужалось. Девочка наклонилась, затем поползла. Тупик! Дверь исчезла. Она протянула вперед руку, и наткнулась на жесткую, шершавую стену, и тут же оказалась на первом этаже. Вот они – лестницы! На этот раз они, как волшебные… Воздушные, хрустальные… Выбирай! Она выбрала с резными перилами. На них страшно было встать, того и гляди – разлетятся вдрызг! Надюша быстро помчалась наверх, но, добежав до пятого этажа, обнаружила, что в доме нет ни крыши, ни квартир… Нет и самого дома. Есть одно лишь большое, бездонное небо. Ярко-синее. Оно стало закручиваться в спираль и становилось все темнее. И вдруг все как будто взорвалось, и небо покрылось миллионами звезд. Они мерцали и становились все крупнее. С бьющимся, как набат, сердцем Надя протянула руку к самой близкой звезде, но как только она прикоснулась к ней, та стала не звездой, а фосфоресцирующей бабочкой, испускающей ярко-голубой свет. Боже, как она была красива! Еще одна села Наде на руку, еще, еще! Их становилось все больше. Они облепили девочке лицо, шею, руки, и нечем стало дышать… „Прыгай, прыгай“, – стучало в голове. Надюха тряхнула головой и… прыгнула. Сердце ушло в пятки. Она приземлилась на своей лестничной клетке, открыла незапертую на ключ дверь и прошла в комнату. На кровати спала ее мать и счастливо улыбалась. И сама она, заплаканная, в короткой маечке, крепко прижималась к матери и обнимала ее рукой. Девочка на кровати жалобно всхлипнула, и Надя отшатнулась от них. Затем на ватных ногах подошла к окну, отодвинула занавеску и посмотрела во двор…»

***

Эйнштейн со счастливой улыбкой раскачивался на качели и смотрел на окна своей любимой. Из темноты, как черт из табакерки, появился Рябой. Незаметно он подошел к Эйнштейну:

– Ну, что, инджинер? Говорил я тебе, не тяни руки к чужому. А ты меня не послушал…

– Она не вещь. И сама решит, с кем ей быть!

– Я тут решаю, кто, когда и с кем!

– Вот здесь вы не правы!

Рябой близко подошел к Юлию и одним движением вонзил заточку в сердце Эйнштейна.

– Моя женщина. Только моя! – подвел приговор Рябой и легкой тенью растворился в темноте.

Запрокинув лицо к небу, Эйнштейн продолжал качаться. Жизнь быстро уходила из него. А перед глазами стояло такое родное, такое любимое лицо Зинаиды.

«В час печальный

Пред дорогой дальней

Я твой взгляд прощальный

Унесу с собой»…

«Скрип – скрип, скрип —скрип», – жалобно поскрипывали качели.

***

В этот раз Надя «возвращалась» долго. Мать сильно трясла ее за плечо. В голове шумело и чавкало. Надя хотела попросить у матери холодное мокрое полотенце, но, вспомнив только что увиденное, она, побелев от ужаса, быстро-быстро залепетала:

– Нет, нет! Спи, мамка, спи. Все хорошо. Ты спи! Давай я тебя укрою….

– Черт, может у тебя тоже припадки, как у Генки? – не знала, на что и подумать, мать.

Зинаида легла и отвернулась к стене. От криков жены проснулся недовольный Геннадий и стал укорять жену за все ее грехи.

– Что, шлюха, вернулась? Щас я врежу тебе меж рогов!

– Папка! Спать! – строго прикрикнула Надька на отца.

– Ладно, Ленин мой маленький… Спи уж…, – и Геннадий заплакал, как ребенок, -не нужен… никому не нужен…

***

Надя проснулась посреди ночи. Вдруг, вспомнив что-то, она вздрогнула. Сердце девочки заколотилось с удвоенной силой. Она тихонько, чтобы не разбудить мать, вылезла из-под одеяла и подошла к окну. Погода была изумительная. Чистое небо сплошь покрыто яркими звездами. Огромная круглая луна освещала двор. На качелях сидел человек. И девочка знала, кто это. Она закрыла занавеску и подошла к кровати. Поглядела на безмятежно спящую мать, на ее счастливое лицо и беззвучно заплакала, размазывая засохшую кровь из носа по лицу. Потом забралась в постель, крепко прижалась к матери и прошептала:

– Спи, мамочка, спи моя самая лучшая!

***

В столовой, где работала шеф-поваром Полина Венедиктовна, было людно и шумно. Зинаида вошла в зал и чуть не задохнулась от запахов вкусной еды и какофонии звуков. Свекровь встретила ее и провела в свой небольшой кабинет, больше похожий на кладовую или небольшой продуктовый склад. Она усадила Зинаиду на единственный, не заваленный чем-либо стул и, отодвинув стопку бумаг на столе, спросила невестку:

– Чай будешь? – и, не дождавшись ответа, выглянула в цех и закричала:

– Эй, Серафимовна, принеси чайник, да чтоб горячий был!

– Плохо выглядишь. Ой, плохо… – качала головой свекровь, рассматривая невестку.

– За два дня у него случилось три припадка, – с места в карьер сообщила свекрови Зина.

– Дааа. Это много.

– А потом он такой злой делается. Глаза вытаращит и бегает по квартире. Ищет каких – то партийных деятелей.

– Когооо?

– Че Гевару!

– Кто это?

– Латиноамериканский революционер – Эрнесто Че Гевара. А еще– Фиделя Кастро и Хо Ши Мина.

– А это кто ж?

– Один, кажись, руководитель Кубы, а другой – Вьетнама. Да черт их разберет. Надьку боюсь с ним оставлять. Ночью не заснуть после того случая, когда он с ножом бегал.

– Ладно, Зина. Буду звонить в Свирскую. Пусть полежит. Подлечат. Да и вы отдохнете.

В кабинет вошла повариха и принесла на подносе чай и свежую сладкую выпечку с изюмом. Зинаида кивком головы поблагодарила женщину и схватила горячую булочку:

– М-м-м! Вкуснотища!

Свекровь метнулась к шкафчику и достала початую бутылку коньяка.

– Давай – ка, Зина, выпьем! Давно поговорить с тобой хочу.

Свекровь достала рюмки и наполнила их по полной. Зина отложила булку, опрокинула рюмку и демонстративно сложила руки на груди.

– Зина, я тоже женщина, – начала свекровь, – когда мой муж погиб, после него у меня мужчин не было, хотя я не могу сказать, что любила его безумно. Ну, жила и жила… Я понимаю, что тебе нужен мужчина, но позорить меня не надо! Город у нас маленький, тут чихнул, а там сказали: «Будь здоров!» И все знакомые мне рассказывают, что ты – то с одним, то с другим. Уже и до гостиниц добралась…

– Так, я все поняла. И не надо мне ваших нотаций. Скажите спасибо, что не бросаю вашего сына…

Зина вскочила, опрокинув стул, и стала надевать плащ. В глубине души ей было стыдно и хотелось быстрее уйти. Но и свекровь жалко… Хорошая, душевная, заботливая женщина. И сына своего любит, и нас с Надькой.

Свекровь молча достала из-под стола холщовую, плотно набитую сумку и протянула ее невестке:

– Я тут вам гостинец собрала.

– Не надо! – резко отодвинула сумку Зинаида и бросила тоскливый взгляд на надкусанную булочку.

– Надо! Ребенка кормить! Надьке питание хорошее нужно. Особливо – сливочное масло! Слышала, что опять ты в своем кафе недостачу огромную заплатила…

– Спасибо! – Зина все же взяла сумку и пошла к дверям, но голос свекрови остановил ее:

– Зинк!

Зинаида остановилась и оглянулась на Полину Венедиктовну.

– А все – таки, какой он у нас умный!? С какими людьми общается… Фидель, Хошимин…

– Даа. Что есть, то есть! – согласилась Зинаида и засмеялась.

***

Боже! Как Надька любила такие дни! Мама дома! И играет с ней! Какая же она у нее красивая, добрая, умная…

Зинаида в кружевной комбинации «плыла» по комнате с чемоданом на голове. Надя в трусиках и майке пыталась удержать на голове чемодан поменьше.

– Женщина должна быть грациозной, – поучала мать Надьку, – давай, давай, старайся! Держись прямо, по центру! Да шею-то расслабь! Смотри на меня! Получается? Похожа на Софи Лорен?

– Похожа! Прям вылитая!

– Вот смотри и делай, как я!

– Да, у тебя чемодан хороший, прямой, а у меня дурацкий.

– Не пеняй на зеркало, коль рожа крива! Ну, попробуй возьми мой!

Надька поменяла чемодан, но тот с грохотом упал на пол, и девочка заплакала:

– Ты считаешь, что у меня кривая рожа? Я страшная? Да, я страшная! И никогда не стану такой красивой, как ты…

– Все! Хватит нюни распускать! Жратву надо готовить. Щас придет «рубль с полтиной», опять будет матери жаловаться, что не варю ничего. Иди, чисти картошку! Хватит глупостями заниматься.

***

Ночью Надя проснулась и, лежа на своем диванчике, тревожно вслушивалась в шепот родителей:

– Урод! Ничего не можешь, так и не лезь лучше! Что тише? Тише, тише! Инвалид недоделанный, – отчитывала мужа Зинаида.

– А ты-шлюха, шалава!

Надька закрылась с головой одеялом и стала нашептывать одной ей понятную мантру:

– Боженька, миленький, пусть они не ругаются. Прошу тебя, Боженька, сделай моего папку здоровым! Пусть его мамка полюбит, и пусть у нас всегда будут сырники!

Зинаида зашлепала босыми ногами по полу и, продолжая шепотом ругать Геннадия, прошла в ванную комнату.

– Только белье испачкал… Урод!

– Боженька, пожалей ты мою мамку! Пусть папка будет не «рубь с

полтиной»! Пусть будет здоровым! Пусть она его полюбит! И про сырники не забудь, – шептала под одеялом Надька.

***

Шел урок литературы. Мария Ивановна стояла у доски и держала в руках несколько тетрадей.

– На дом я задала вам написать сочинение «На кого я хочу быть похожим?» И вот результаты: Храпова —пять. Дробышев -пять. Саничева – пять! И все… пятерок больше нет. Это в четвертом-то классе! Шесть четверок, остальные – тройки. И… одна единственная двойка! Ах-ха-ха!

Дети стали оглядываться по сторонам, пытаясь догадаться, у кого двойка.

– Вот послушайте! «Недавно я прочитала роман «Молодая гвардия» Александра Фадеева. Я читала его пять дней и потом долго плакала, так жаль мне было юных комсомольцев, которые называли себя «молодогвардейцами».

Мария Ивановна сделала эффектную паузу, обвела класс глазами и продолжала:

– «Но больше всего я полюбила Любовь Шевцову. Она необыкновенная, веселая, талантливая и отважная. Ей бы жить да жить! Я бы хотела быть похожей на нее. Иногда я думаю, а смогла бы я так, как они? Выдержала бы я страшные пытки гестаповцев?»

Учащиеся стали перешептываться. Они уже поняли, кто написал это сочинение и с уважением поглядывали на одноклассницу.

– Тихо, молчать всем! Уроды поганые! Сегодня я принесла эту книгу в класс, – Марья Ивановна подошла к столу и, схватив увесистый роман Фадеева, помахала им.

– Посмотрите на нее, недоумки. И скажите, может ли ученик четвертого класса прочитать такую толстую книгу?

Послышался гул голосов.

– Нет, конечно, не смог бы, – ответила на свой вопрос учительница, -и за год ее не прочитаешь. Вот за это вот вранье и получает Сенина двойку. Видите ли, за пять дней она прочитала… А сочинение ты просто списала!

Надя закрыла руками пунцовое лицо, но потом резко поднялась из-за парты и смело взглянула на учителя.

– Это вы врете! Вы все врете! А я правда прочитала. И вы не имеете права говорить, что я вру!

– Что-о??? Да я – учитель, проработавший в советской школе тридцать лет. И уж, наверно, я имею представление о том, что мне дозволено, а что нет?! Отец из психушек не вылезает, мамаша-шалава. А сама… цыпленок-недоумок… А все туда же! Прочитала она… за два дня!

На этот раз Надька схватила с парты учебник литературы и своей рукой запустила его в ненавистное лицо учительницы.

***

На следующий день, во время большой перемены Зинаида поджидала учительницу в учительской. Незаметно туда подошли все учителя. Им было интересно, чем закончится эта затяжная ссора между Марией Ивановной и родительницей из ее класса.

Первой начала Зинаида. Она поправила складки новой юбки и встала напротив своего врага:

– Уважаемая Мария Ивановна, хотя, какая Вы уважаемая… Вы перед всем классом назвали мою дочь вруньей.

– Да это же она! Она меня обозвала!

– А вот скажите, за сколько дней вы бы сами прочитали «Молодую гвардию»?

– К чему все эти вопросы? Ну… за месяц, за полтора… Я ведь работаю…

– А моя – за пять дней! К тому же, это не в воскресные дни… К вашему сведению, она прочитала «Американскую трагедию» Драйзера, «Женщину в белом», «Овод», несколько томов Бредбери, Марка Твена… Да и не упомнить все! И ни одну книгу она не читала больше пяти-семи дней… И только попробуйте не исправить ее двойку по литературе на «пять». Я Вам тогда не советую ходить в темноте одной…

– Вы слышали? Вы все слышали! Она мне угрожает!

Учителя молча, не глядя на коллегу, по одному стали выходить из учительской. Мария Ивановна осталась в одиночестве. Она открывала и закрывала рот, как выброшенная рыба на берег. Зинаида подошла к дверям и обернулась:

– И чтобы извинились перед ребенком!

***

В классе, подпирая спинами стены, уже третий урок стояли наказанные ученики. Среди них (а кто бы сомневался!) была и Надя. Мария Ивановна размахивала деревянной метровой линейкой у ее лица и злобно пытала свою нелюбимую ученицу:

– Ну, и что же ты, наша умница, прочитала у Хемингуэя?

Надька с тоской посмотрела в окно, потом в пол и шепотом произнесла:

– «По ком звонит колокол».

– И по ком же он звонит, позвольте спросить?

– Там про войну. О гражданской войне в Испании, – робко сказала Надя.

– Чи-то? Чи-то ты там мямлишь, уродина? Громче говори, Сенина!

– О любви и о мужестве молодого американца.

– Ах, о любви! О чем же еще. А ну-ка, заступнички, кто из вас скажет, что такое 451 градус по Фаренгейту? Язык проглотили? Что, никто не знает? А наша выскочка знает. Знаешь?

– Знаю. 451° по Фаренгейту – температура, при которой воспламеняется и горит бумага. Это книга – фантастика. Там рассказывается о мире будущего, в котором все книги уничтожаются специальным отрядом пожарных, а их хранение преследуется по закону. А еще там есть электрический пес…

– И в каких же библиотеках тебе дают такие книги, позвольте вас спросить, мисс всезнайка?

– В детской, во взрослой на Авиационной, в Доме культуры и на Советской. Я в четырех библиотеках записана. Я говорю, что для мамы беру.

– Ты бы лучше уроки делала. Тупица безголовая… Ох уж мне эта Надя… И мама ее… Все, садитесь, дебилы! Писать сейчас будете!

Надька села, болели ноги… Дробышев пододвинулся к ней, под партой взял ее руку в свою и зашептал:

– Я знаю, что ты все это читала… И ребята все тебе верят. Расскажешь потом про электрического пса?

***

Самые страшные дни в жизни Геннадия и Надьки – дни, когда Зинаида устраивала генеральную уборку. На плите возвышался огромный бак с кипящим бельем, и вся кухня витала в клубах пара. Зинаида терла на терке хозяйственное мыло и подсыпала его в бак. В комнате трезвый Геннадий сидел на диване и с умным видом держал на коленях книгу «Ермак». Надька за большим столом резала капусту на щи. Рядом стояла уже натертая миска с морковью.

– Папка! Тебя из дурки насовсем выпустили? Ты что, теперь не псих? – спросила Надька от скуки у отца.

– Не-е! Я не псих! Это просто болезнь. Болезнь просто такая!

– А что за болезнь такая?

– Эта болезнь называется эпи-леп-си-я! Ты не подумай, что я дурак! Этой болезнью отмечены избранники Богов! Многие великие люди были эпилептиками!

Из кухни донесся саркастический смех Зинаиды, и Геннадия передернуло.

– Ну, кто, кто отмечен? —уточнила дочь.

– Ну… Достоевский, Наполеон, Македонский, Цезарь и еще– Петр Великий… Эпилептики – люди большого ума.

– Папка, а ты у нас – Бог?

– Ну-у-у!?

– Ну, ясен хрен! Конечно, Бог! – не унималась на кухне Зинаида.

– А откуда же ты знаешь про этих… этилектиков?

– Ну, как же! Бог-то, он все знает! – уже вовсю веселилась Зина.

– И не надо смеяться! – крикнул в сторону кухни Геннадий и, снизив голос, повернулся к Надюхе, – Это мне мой врач рассказывал. А может, я и вправду Бог?! А ты, зато – маленький Ленин! А ты, Зинка, вообще… никто! – громко, чтобы услышала жена, прокричал последнюю фразу Геннадий.

– Папка, я все хочу спросить у тебя, – снизила голос до шепота Надька, – когда нашего Бульку били… Этого парня… Ну, который задыхался… Это… я???

– ??? Да-а нет! Да ты что? Это ж невозможно… Он просто был пьяный.

– А я ему желала смерти. Хотела, чтоб он сдох.

– Никогда никому не говори об этом. Ни-ког-да! И Зинке не говори! – тихим шепотом сказал Надьке отец.

– Ухгу, – прошептала, словно заговорщик, Надюха.

Геннадий повернулся в сторону кухни и громко, чтобы слышала Зинаида, крикнул:

– А ты, Зинка, никто! И звать тебя – никак!

***

В привокзальном ресторане изрядно выпившая Зинаида сидела за столом, уставленным разнообразной снедью. Рядом вальяжно развалился на стуле Рябой. Время от времени он здоровался со знакомыми, улыбаясь, отвечал на рукопожатия, и ему льстило, что мужчины заглядываются на его спутницу.

– Ну что у тебя за фигурка, Софийка! А глазки – утонуть… Вот ведь никакой вульгарщины в тебе нет! А ветрености-полно! Ты, Зинка, баба хоть куда! – погладил ей колено Рябой.

– Хочу праздника! Хочу вкусной еды! Тепла хочу, ласки. Я такая несчастная… Ни в чем не виноватая… Пожалей меня, Григорий, пожалей…

Ей хотелось громко-громко закричать, так, чтобы сердце разорвалось от боли. Или встать и разгромить все вокруг. Но нельзя, нельзя…

– Софийка, ты это, послушай: у меня сейчас очень сложный период… Я завтра уеду. А будет тебя кто про меня спрашивать, ты меня не знаешь… Ну, про наши отношения никому не рассказывай! – вкрадчиво начал объяснять женщине Рябой.

– По-о-длец ты, Гришка, сво-олочь! Дай – ка я еще выпью! Сердцу больно. Уходи! Довольно! Мы чужи-ие! Ты… меня… забудь…

– Прекрати. Я эту песню ненавижу. Ты стала много пить. А пьяная женщина – себе не хозяйка! Тебе это не идет… Как ты только можешь столько пить?

– Легко! Я могу пить легко и с удовольствием! Я горе стопочкой глушу. А не нравится – уйду! Меня дома семья ждет!

– Ладно, Софийка, успокойся! Один раз живем! Гуляем! Официант,

еще водки!

***

Поздним вечером, в осеннем парке, на берегу реки стояла Надька. Подняв руки вверх, она смотрела в небо, и ее переполняла бесконечная, захватывающая дух радость. Казалось, все небо было утыкано звездами. Нет-нет, да и сорвется с темного небосклона звезда и полетит вниз, за речку Волхов, за деревеньку Пороги на том берегу. Самое время загадывать желание!

– Боженька, пусть моя мама меня полюбит! Пусть она будет здорова! Пусть мы будем жить с ней вдвоем! И пусть у нас всегда будут сырники! – шептала Надька. И тут ей так захотелось петь…. Петь сильно, во весь голос! Всей душой! И она, расстегнув верхние пуговицы своего пальтишка, запела:

 
– «Слышу голос из прекрасного далека,
Он зовет меня в чудесные края.
Слышу голос, голос спрашивает строго:
А сегодня что для завтра сделал я?
Прекрасное далеко,
Не будь ко мне жестоко,
Не будь ко мне жестоко,
Жестоко не будь.
От чистого истока
В прекрасное далеко,
В прекрасное далеко,
Я начинаю путь.
Я клянусь, что стану чище и добрее,
И в беде не брошу друга никогда.
Слышу голос и спешу на зов скорее
По дороге, на которой нет следа».
 

Надька самозабвенно пела, а рядом прогуливался ее верный паж, ее оруженосец Вилька. Он отгонял любопытных слушателей, а случайные прохожие, очарованные голосом девочки, останавливались и не желали уходить. Но Вилька был непреклонен:

– Проходите, проходите! Нечего здесь стоять. Видите, человек молится…

***

В кафе, в котором работала Зинаида, – наплыв. Все места были заняты. Туда-сюда сновали уставшие официантки. Громко играла музыка, а за прилавком стояла подвыпившая раскрасневшаяся Тамарка. В кафе быстрой твердой походкой зашел директор ОРСа Арон Моисеевич и направился к стойке.

– Тамара, где Зинаида? – строго спросил директор.

– Так отдыхает… – испугалась Тамара.

– Какой отдых, народу полно! Где она?

– Т-там-м!

Директор прошел через бар на кухню и нашел пьяную, спящую в подсобке Зинаиду.

– Зина! Ты что вытворяешь? Ты что ж это делаешь? Мне на тебя уже не один сигнал поступил. Ты что, место потерять хочешь?

– Горе-е-е у меня-я-я! – проблеяла Зинаида чуть слышно.

– Да, горе у тебя, но и радость у тебя есть!

– К-кака-ая ра-адость?

– Дочка! Дочка у тебя есть! Нам вот Бог детей не дал! А у тебя– солнышко!

– Так и берите ее себе! Радость эту… солнечную…

– Да как ты можешь! Как можешь такие слова… Быстро собирайся домой! Мой шофер тебя довезет.

***

Пронизывающий ветер кружил желтые листья и холодным колючим дождем хлестал в лицо. Пьяная Зинаида, шатаясь, бродила по двору. Молния яркой вспышкой разорвала тьму, а следующая за ней осветила весь двор голубоватым светом. От раскатов грома дрожали стекла.

Заплаканная Надюшка в ночной рубашонке стояла у окна и смотрела, как мать, скользя ногами по размякшей земле, спотыкаясь, подошла к качелям, опустилась на колени и стала целовать их. «Па-пам, па-пам, па-пам», – слышала Надька стук собственного сердца, которое билось у нее в груди, смешиваясь с биением сердца матери.

Она слышала, как в сознании матери в бесчисленный раз крутилась «Прощальная песня».

– «Уходи, не проклиная

Расставанья час жестокий,

Наши судьбы – две дороги,

перекресток позади»

Надька с тревогой смотрела на мать и шептала одними губами:

– Мамочка любимая, я знаю, как тебе плохо. Я чувствую твою боль. И мне тоже плохо! Мамочка, иди домой! Иди ко мне!

Молния осветила квартиру, и за ней последовал страшный раскат грома. Надюшка вздрогнула.

– Не спится? – проснулся отец и завертел головой.

– Нет…

Геннадий повозился на кровати и заплакал.

– Вот и мне не спится. Пока она домой не придет…

Молнии полосовали темное небо за окном, а девочка все стояла и стояла.

***

Наконец-то Надюха выбралась в гости к Фруме и Арону Моисеевичу. И вот они все вместе сидят в зале за красиво сервированным столом. Пьют чай. Надя в очередной раз рассматривает серебряные вилки с затейливыми вензелечками, вышитые салфеточки.

– Как у вас, Фрумочка, все дома красиво! Как я люблю красоту.

«Вот вырасту и куплю домой телевизор! И еще разные красивые вещи! А мамка придет с работы, я посажу ее за стол чай пить и телевизор смотреть. Пусть сидит и радуется!» – мечтает девочка.

– Ты, Надюшка, что-то сегодня грустная… Что случилось?

– Фрумочка, сегодня в классе ребята сказали, что евреев надо ненавидеть и истреблять. Это убивать, что ли? А девочку из нашего класса, Цилю Земенскую, дразнят и бьют тычками.

– Послушай меня, детка, – встрял в разговор дядя Арон, -есть много национальностей в нашей огромной стране. Есть русские, есть грузины, армяне и татары. Есть цыгане. И все они проживают в нашем городе. А мы – евреи! Я – еврей, тетя Фрума – еврейка, очень много евреев в нашем городе. И они умные и трудолюбивые люди. Бывает, что люди одной национальности считают себя лучше людей других национальностей. И начинают их травить, ну, обижать, значит. А это неправильно!

– А что делать?

– В школе? Бить! Бить в морду!

– Ты чему ее, Арончик, учишь? – возмутилась Фрума Натановна.

– Давай, я тебе Надюша, лучше расскажу, как евреев

ловили и истребляли, – не мог успокоиться Арон Моисеевич.

– Не засоряй ребенку голову, Арончик.

– Расскажите, дядя Арон!

– Уже после войны, в январе сорок шестого года…

– А-ро-о-он….

– Ночью в нашу квартиру в Ленинграде пришли люди из НКВД. Показали ордер на арест и обыск. Отец наш был фигурой заметною. Директором завода работал…

– Ни фикассе! – удивилась Надюха.

– Отец возмутился очень: «Вы, говорит, допускаете страшную ошибку и ответите за нее по всей строгости!» А те ему: «Вы говорят, враг народа!» и увели…

Мы с матерью и сестрой испугались, тут же собрали документы, вещи и уехали в Харьков. Все оставили: картины, фарфор, ковры…

– Ой, мамочки…

– А за нами пришли следующей ночью, это мы уже через многие годы узнали. Потом переехали на Кавказ, затем в Ташкент, потом опять на Украину. Успокоились только тогда, когда Сталин умер. Осели здесь пятнадцать лет назад. Начали новую жизнь. Отца мы так больше и не видели.

– Ну, пошел молоть. Страсти такие ребенку. Ты ей еще про Сару расскажи!

– А и расскажу. Тетушка моя, Сара, в Москве жила. Сталина люто ненавидела, но все-таки пошла на его похороны. А домой не вернулась. Затоптали. Попали с подругами в жуткую нечеловеческую давилку.

– Как это?

– А просто… Люди шли за гробом вождя, толкали друг-друга и падали на землю, а толпа, не в силах остановиться, шла по их телам. Ходынка, в сравнении с похоронами диктатора, была детским лепетом.

– Ну чего ты ребенку голову дуришь? Она Ходынку-то еще не проходила…

– Ничего, я не ребенок! Сталин был плохой человек, жестокий. Много народа погубил. Это Эйнштейн мамкин говорил. Я слышала. Он ведь тоже еврей. Хороший человек был. На мамке жениться собирался. Только о Сталине никому говорить нельзя!

– А вот это – да! Это правильно!

Фрума встала и потянулась к чайнику, но муж тут же подхватился и сам налил всем горячего чаю. Как бы мимоходом он ласково провел рукой по седой голове своей спутницы жизни. Надюха невольно залюбовалась этими пожилыми, любящими друг друга людьми. «У меня тоже так будет, – поклялась мысленно Надька, – вот такая в точности семья».

***

Когда Надя вошла в класс, ребята уже гоняли Цилю из угла в угол с криками: «Евряшка, евряшка, в попе деревяшка!» Витька Фарин, едва тянувший школьную программу, здоровенный и тупой, как сибирский валенок, задирал ей подол платья и просил показать подштанники, а отличница Храпова басом орала: «Жидовка, жидовка!»

Урок Арона Моисеевича не прошел даром. Надька шваркнула на парту свой портфель, и в классе воцарилась тишина. Надька села на парту и, глядя на Фарина, как удав на кролика, медленно и четко заговорила:

– Так, Витек, я что-то не поняла… А что, у нас евреи не люди, что ли? Мало их во время войны фашисты в печах сожгли? А они, между прочим, самые умные. Вот у тебя, Витька, мать кто?

– Не твое дело!

– Дворничиха! А у Цильки кто? Инженер! Сечешь разницу?

– Да ты, Надька, сама еврейка! Вот и защищаешь эту Цильку-мильку. А еще у тебя титек нет, – объявил всем Витек.

Упитанная, не по годам физически развитая, Храпова громко засмеялась. Надька бросила свирепый взгляд в ее сторону, и та сразу же замолчала.

– Титьки у меня, Витя, вырастут, а вот мозгов у тебя никогда не прибавится, – парировала Надька, – поэтому учить тебя надо.

Надя быстро подбежала к столу учителя, схватила любимую линейку Мариванны и стала дубасить Витьку, Храпову и тех, кто издевался над девочкой со смешным именем «Циля».

– Дура ты, Сенина. Бешенная! Дура, больно! – кричали, изворачиваясь от линейки-дубинки, ученики.

В класс вошла Мария Ивановна, остановилась и стала смотреть на растрепанную красную Надьку, а та, в пылу драки не замечая учителя, громко огласила свой вердикт классу:

– Теперь Земенская будет находиться под моей защитой! Все слышали?

– Слышали, слышали, – ответила за всех Мариванна, – ну, как всегда —Сенина… Завтра мать в школу! К директору! А сейчас – дневник на стол и в угол!

***

Два дня назад Зинаида получила повестку в милицию. Она считала, что ее вызвали в связи со смертью Эйнштейна. И сколько можно допрашивать? Но выглядеть надо прилично, одни мужики кругом – милиция! С утра надела свой серенький костюмчик с нежно-фиолетовой манишкой, уложила волосы в замысловатую прическу, подкрасила губы. И все зря! Фамилия следователя была Шутов и, похоже, что его все раздражало в Зинаиде.

Шутов гоголем расхаживал по – маленькому, давно не ремонтированному, тесному кабинету, где с трудом помещались два обшарпанных стола, четыре стула и огромный металлический сейф на две ячейки. Мужчина прямо-таки упивался своей властью, своей вседозволенностью. Каждый раз, проходя мимо зеркала, висящего на стене рядом с дверью, он приглаживал волосы или поправлял галстук. Этакий самовлюбленный павлин. На вид ему было лет сорок, и красота его была скорее отталкивающая.

– Итак, продолжаем! В воинской части был застрелен полковник Жуйков Павел Владимирович.

– Почему застрелен? Вы только что говорили, что он сам застрелился?! – уточнила Зинаида.

– Даааа. Но кто довел его до самоубийства?

– Кто? Я, что ли?

– Когда вы видели его в последний раз?

– Ну…. Уж месяца три – четыре назад… Мы расстались с ним!

– Врешь! Врешь все, стерва!

Лицо следователя покрылось красными пятнами. Он развернулся и наотмашь ударил Зинаиду по лицу. Она закрыла лицо руками.

– Врешь, врешь, тварь. Вчера вы виделись! Его жена видела, как

вы садились в машину! – закричал следователь.

– Да не садилась я никуда, это она врет! – оправдывалась

Зина.

– Его жена – порядочная, честная женщина. А ты – дрянь! Шлюха! Кому я поверю?

– С чего это я шлюха? – возмутилась Зина.

В кабинет вошел мужчина постарше. Он бросил быстрый, но цепкий взгляд на Зинаиду и прошел к окну. Седая шевелюра на голове украшала его и придавала солидности. «Вот это – настоящий мужик! Да где же они такие прячутся?» – подумала Зинаида. Седой подошел к выкрашенному зеленой краской сейфу и стал перебирать бумаги на верхней полке. Он отметил, что щека у девушки красная и покачал головой. Зинаида заметила его молчаливое участие и резко повысила голос:

– А почему вы себе позволяете меня бить? Это вам не 37-год! Я на вас управу найду! И никуда я не садилась! Я на работе весь день была! Это что здесь творится? Советского человека бьют ни за что, ни про что! А ну-ка, дайте мне бумагу и ручку. Я начальнику вашему сейчас писать буду! Ишь, взяли моду…

– Заткнись, Сенина! Чего визжишь? Щас тебя на пятнадцать суток оформлю, писать она будет… – чуть поубавил тон следователь.

– Привет, Корнев! – подал руку товарищу Шутов.

– Шутов, выйдем на два слова, – попросил товарища Корнев.

Недовольный следователь нехотя поплелся в коридор, в дверях погрозив Зинаиде кулаком.

Как только дверь за следователями закрылась, Зинаида на цыпочках подкралась к двери и стала подслушивать разговор.