Текст книги "33 (сборник)"

Глава 10. Не Алиса

Зимой 2006-го я забеременела. Не то чтобы я этого очень хотела, просто так получилось. На втором месяце я уже начала любить свою девочку. Я называла её Алисой. И это не случайно. «Алиса в стране чудес» – мой любимый мультик. Героиня очень мне близка, и я хотела, чтобы моя дочка была на неё похожа. Я уже представляла, каких красивых платьев я ей куплю, как буду вплетать в её белокурые волосы нежные ромашки. На третьем месяце УЗИ показало, что будет мальчик. Честно говоря, я расстроилась. Ну какие мальчишке косы, и ромашки, и платья?! На пятом месяце – смирилась, и имя опять же не пришлось долго выбирать. Вместе с мужем решили назвать сына Егором (ему просто нравилось это имя, а у меня оно ассоциировалось с моим кумиром Егором Летовым). Беременность проходила легко. На восьмом месяце мы поехали в Самару, где я резвилась и купалась в Волге. Помню, иду по пляжу, пузо на нос уже лезет, а в руках пиво. Добропочтенные тётушки с отвисшими сиськами и в широкополых шляпах с осуждением смотрят на меня, а я радостно несу пиво нашей весёлой компании, в которой беременная только я одна – им-то пиво можно. Мы катались на пароходе, а ночами с мужем подолгу лежали в старинной огромной ванной и долго и нежно занимались любовью на огромной кровати. По приезду домой у меня начался кашель. Я думала, что простыла, и пошла к врачу. Мне прописали каких-то таблеток, которые я усердно поглощала, но кашель не проходил, становилось всё хуже и хуже. Я кашляла как старый дед, сплёвывая зелёную мокроту. На девятом месяце меня положили в больницу, как говорится, на сохранение, потому что ребёнку в моём животе не хватало кислорода – так показали результаты многочисленных исследований. Я продолжала кашлять, ребёнок продолжал задыхаться, и было принято решение вызывать роды раньше срока, иначе Егор мог задохнуться у меня в животе, так и не родившись. Утром спускаюсь на нижний этаж. Там стоят ужасные койки, накрытые только прорезиненными матрацами. Меня зовут в кабинет. Врач трогает мой живот и достаёт огромную иглу, длиной с полметра. Мои ноги в гинекологическом кресле начинают подрагивать. Но всё происходит быстро и почти безболезненно. И я чувствую, как что-то тёплое вытекает из меня. Иду и ложусь на ужасную кровать. Приносят капельник, меряют давление. Через час начинаются схватки. Первая мысль: «И чего это все боятся схваток, как чёрта рогатого? И не больно вовсе. Подумаешь, чуть-чуть болит». Вторая мысль: «Да, пожалуй, чуток больнее, чем во время менструации, но всё же терпимо». Через час у меня начинаются такие схватки, что я, вцепившись в матрац руками, кусаю губы и начинаю подвывать. С каждым разом схватки длятся дольше, а облегчение всего несколько минут. Уже не могу ни о чём думать, вся в поту и слезах, я пытаюсь встать с кровати и пойти. Врач возвращает меня на место. Я теряю уже счёт времени, секунды между схватками кажутся раем. А за окном уже темно. Как в бреду иду на стол для рожениц. «Тужься!» Я усердно тужусь, но чувствую, что процесс не идёт. «Ещё тужься! Дыши! Тужься!» Я тужусь так, что в глазах всё плывёт. «Не идёт. Он застрял. Он может задохнуться! Тяни его!» – голоса врачей слышатся как будто издалека. «Она теряет сознание»… – эхом доносится до меня, и я вялой рукой пытаюсь отмахнуться от кислородной маски, которую на меня пытается надеть анестезиолог. И вот становится очень легко. Я взлетаю к потолку операционной. Руки мои расправлены, как крылья. Сверху я вижу своё тело, вижу врачей, которые сосредоточенно орудуют во мне скальпелями. Моё тело сверху мне кажется чужим, а весь процесс копошения в нём врачей – нелепым. Мне не больно и не страшно, напротив, легко и хорошо. Я понимаю, что не хочу возвращаться в своё бесполезное тело. Но хирурги хватают меня за ноги, цепляются за пальцы и тянут вниз с потолка, где я вишу. Я вижу свои глаза близко-близко, потом зрачки заполняют всё пространство, и я ныряю в них, в мои зрачки, как в чёрную воду… Открываю глаза и вижу над собой сосредоточенные лица врачей. Пытаюсь пошевелить рукой, но не получается, в обеих руках – капельники. По моим венам течёт чья-то чужая кровь и ещё много других медицинских растворов. Я поворачиваю голову на детский плач и вижу крохотный свёрток на весах.

– Всё, мамочка, вытащили твоего пацана. Вон какой горластый! – Медсестра подносит свёрток ко мне, и я вижу смуглого мальчугана и его ярко-красный орущий рот. Ребёнка уносят, а я остаюсь лежать на родильном столе с иглами в венах.

Вообще за 32 года я пережила шесть наркозов. Великолепных, ярчайших, сравнимых разве что с оргазмами. Наркоз открывает новые миры, другую реальность. Одно из моих путешествий по закоулкам мозга, совершённое во время операции, было невероятно увлекательным. Только шприц с наркотиком попал в мою вену, как лица врачей начали сужаться, а потом совсем растворились. Постепенно всё вокруг стало жёлтым, как если смотреть на солнце сквозь осколок бутылки лимонада. Тело обдало горячим, влажным воздухом. Я оказалась в джунглях. Из зарослей диковинных растений на меня смотрят лесные обитатели. Тигры на своих мягких лапах выходят навстречу. Мне не страшно, я люблю кошек, они понимают меня, а я – их. Тигры подходят всё ближе. И вот я уже чувствую, как их мягкие усы касаются моей щеки. Я вижу острые клыки и мне хочется лизнуть их, хочется целоваться с опасной кошкой. Мне так нравятся джунгли! Я не хочу возвращаться в душную палату и свой реальный мир. Но солнце уменьшается до размера теннисного шарика, свет становится не таким насыщенно-жёлтым, меня возвращают в реальность. Я открываю глаза и вместо тигриных лиц вижу человеческие морды. Всё. Полёт по нереальности, полёт внутрь своего сознания закончился. Как на аттракционе, удовольствие не может длиться долго. Но аттракцион «Наркоз» не идёт ни в какое сравнение с пресловутыми «Американскими горками». Это гораздо круче.

Ещё было путешествие по высотному зданию в стеклянном лифте. Он бесшумно медленно-медленно поднимался вверх. Через стекло я видела чёрные металлические стены и проблески яркого света. Лифт остановился, и я вышла. На площадке стояли девушки-медсёстры с бескровными белыми лицами вампиров, их кожа как бы светилась изнутри. Губы у них были ярко-алые. Я с восхищением говорила им: «Какие вы красивые!». Потом двери лифта закрылись – мне нужно было ехать дальше. На самом верхнем этаже я вышла в ослепительно яркий свет. Хотела разглядеть лица красивых медсестёр-вампиров, но увидела только круглое розовощёкое лицо операционной медсестры, которая хлопала меня по щекам, пытаясь разбудить, улыбалась пухлым розовым ртом и говорила «Ну что, мы красивые?».

Перед операцией анестезиолог всегда беседует с пациентом. Однажды я мельком пробежалась по тексту бумаги, которую должна была подписать, прежде чем отправиться в очередное удивительное путешествие по лабиринтам своего сумасшедшего сознания. Фактически нужно расписаться в том, что в своей возможной смерти во время наркоза ты никого не винишь, и о последствиях предупреждена. А вероятность смерти во время наркоза не маленькая. Существует такое мнение, что никакие профилактические тесты не могут предотвратить аллергическую реакцию на наркоз, обычно заканчивающуюся летальным исходом. Смерть от наркоза является далеко не редкостью даже за рубежом, где уровень развития медицины выше. Невозможно объяснить случаи, когда, например, человек всю жизнь принимает аспирин, а потом, проглотив очередную таблетку, умирает от аллергии на это лекарство. Я не боюсь смерти, тем более такой восхитительной, красивой и лёгкой, как под наркозом, поэтому ставлю уверенную подпись и ложусь на операционный стол.

Я мечтаю открыть хоспис. Хочу, чтобы люди умирали не в страданиях, а в своих тайных мечтах. Чтобы перед смертью видели не мрачные, заплаканные лица родственников, а только то, что хотели бы видеть. Это была бы прекрасная и радостная смерть. В сейфе хосписа хранились бы контейнеры с наркотиками. Но скучные, ни о чем не говорящие медицинские термины, такие как бриетал, пропофол, гедонал, были бы заменены на понятные всем названия. Например «Книга джунглей», «Остров мечты», «Гражданская война», «Любовь и извращения», «Пинаколада», «Париж», «Мосты и поезда», «Синее-синее море» и т. д. Вариантов множество, как и видов наркотиков, которые каждый по-своему воздействуют на мозг и психику и способны вызывать те или иные видения и ощущения. Пациент мог бы сам выбрать свой последний полёт. Многие из нас всю жизнь мечтали о чем-то, а из-за слабости и лени не смогли осуществить. В хосписе появится возможность побывать там, где мечтал, ощутить то, что хотел. Разве это не здорово?!

Утром ребёнка принесли мне в палату. У Егора смуглая кожа и чёрные как уголь глаза. «Весь в папу», – подумала я. Он немного полежал, поглазел на меня, а потом начал плакать. Видимо, он хотел есть. Я попыталась приложить сосок к его губам, но он упрямо завертел головой и ещё сильнее закричал. Соседка по палате позвала медсестру.

– Что ж вы, мамочка, младенцу грудь, как мужчине, предлагаете. Вот как надо! – И она, зажав мой сосок между двух пальцев, вместе с ареолой запихала его в рот грудничка.

Егор тут же зачмокал. Я благодарно улыбнулась медицинской сестре. Он сосал и сосал, пока не уснул прямо с соском во рту. Потом пришли родственники и муж. Я попыталась встать, чтобы подойти к окну, но тут же рухнула снова на кровать. Ноги были как ватные, я их не чувствовала. Тогда я подтянулась на руках к подоконнику и выглянула. Свекровь и муж улыбались. Только у мамы было лицо очень грустное. Я помахала им и снова сползла на кровать. Медсестра опять принесла капельницу с кровью.

– Зачем мне чужая кровь? Я не хочу.

– Ты потеряла много крови, у тебя очень низкий гемоглобин, и без процедуры переливания ты не поправишься, – объяснила медсестра.

Я покорно подставила вену под иглу. Пока вливали кровь, задремала. Мне чудилось, что я раскачиваюсь на огромных качелях, которые свисают прямо с неба (небесные качели). И было очень жарко, как в пустыне, а потом на небе появились очертания головы клоуна. Они становились всё ярче – его маска приближалась ко мне, и перекошенный в зловещей ухмылке рот открылся, обнажив жёлтые клыки. Тут я проснулась. Пакетик с кровью заканчивался.

Я очень боялась, что при очередном переливании крови недобрый клоун вернётся, и во второй раз категорически оказалась от этой процедуры. Хотя во всём теле ощущалась слабость, я всё же решила подняться с кровати. С трудом передвигаясь по стенке, не чувствуя под собой ног, добралась до уборной, где в зеркале увидела своё отражение и чуть не рухнула от увиденного. Из зеркала на меня смотрела ведьма с синим лицом и красными кровяными глазами. Это капилляры на лице и в глазах полопались, от того что я сильно тужилась. Вся обстановка в роддоме меня угнетала. Егор постоянно плакал и мало спал. Он вообще практически всегда надсадно кричал. Поэтому все ночи я проводила в коридоре, качая его на руках и чуть не падая с ног от усталости. На пятый день, невзирая на рекомендации врачей, я ушла домой. И началась у меня совсем другая жизнь, жизнь с ребёнком. Он требовал много сил, внимания, которые я давала, расплачиваясь своими нервами. С появлением в нашей семье неспокойного малыша у мужа работа стала почти круглосуточной. Я ждала Сашку, как спасителя. Мне необходимо было отвлечься и чем-то заняться, помимо ухода за ребёнком. Оглядываясь сейчас назад, я удивляюсь, как вообще это всё вынесла. По случаю крестин к нам пришли наши друзья, среди них был Арсений, который к тому времени женился и у него родился сын (его жена была отнюдь не похожа на тех девиц, что окружали его во времена дикой молодости). Многие бы позавидовали Арсению, потому что жена Ольга была воплощением настоящей женщины – симпатичная, скромная, хозяйственная, умеющая тонко руководить мужем, который думал, что все решения принимает сам и является главным в семье. На самом деле главной была Ольга. Трудно было в нём угадать прежнего раздолбая, хранившего в туалете стопку запрещённых порножурналов, вливавшего в себя не один литр водки, орущего панковские песни под гитару и хватающего за ягодицы размалёванных малолеток. Это был совсем другой Арсений. Он немного поправился (как говорят, раздобрел), отпустил бороду, его лицо округлилось, а говорил он тихо и спокойно. Мне он напоминал отшельника, который живёт в лесу, в берлоге, питаясь дичью и ягодами. Или монаха, живущего в тихом укромном доме Бога. Изменения касались не только его внешности, он думал по-другому. Так происходит с людьми, которые пережили что-то серьёзное и пересмотрели свои взгляды на жизнь, в корне поменяли принципы и приоритеты. Его приоритетом стала семья, а принципом – служение Богу. Всё это возвышало его над другими и надо мной в том числе, но я отнюдь не хотела, чтобы моя жизнь стала такой же. Зачем? Мне с моей жизнью намного интереснее.

Глава 11. Самый несчастливый период

Декрет, затянувшийся на 2 года, стал самым несчастливым периодом в моей жизни. Многие мамаши сейчас содрогнутся. Возмущенно запричитают: как же так, дети – это цветы, самое важное предназначение женщины – это рождение ребёнка, само появление на свет нового человека – чудо и т. д., и т. п. Когда Егор болел, я билась в истерике, ища способы и возможности помочь ему. Но своим истеричным поведением не помогала ему выздоравливать, а наоборот, мешала. После того как он перенёс пневмонию, у меня возникла паническая боязнь болезни ребёнка, которая с каждой новой хворью усиливалась, а потом перешла в фобию. Стоило ребёнку закашлять, как у меня начинало бешено колотиться сердце и немели пальцы. В душе поселялась тревога – хотелось выть и бежать сломя голову. Что я делала, нарезая круги вокруг дома, запивая страх алкоголем. Я – плохая мать. Все хлопоты, связанные с домом и семьёй, меня угнетали, хоть я и справлялась с ними. Ещё мне не хватало общения со «своими». А где взять «своих»? Не на детской же площадке, не в детской поликлинике, не в детском саду, не в магазине игрушек и, к сожалению, не дома. Я выполняла свои материнские обязанности точно, методично, изо дня в день, а мечтала о свободе. Егор подрастал и требовал ещё большего внимания к себе. Ему хотелось сказок, а я ему декламировала стихи Маяковского, ему хотелось детских песенок, а я включала Егора Летова. Я пыталась объяснить малышу, что большинство сказок – дебильные, и в доказательство приводила нескончаемую нудную историю про глупого колобка. Причём, заметьте, все сказки построены по принципу повторения: то Машенька каждый раз медведю приказывает не садиться на пенёк и не есть пирожок; то волк несколько раз увещевает козлят открыть ему дверь; то поросята пытаются неоднократно доказать, что им не страшен серый волк; то Морозко со своими дурацкими вопросами «Не холодно ль тебе, девица, не холодно тебе, красная?». Такое ощущение, что все сказки написаны для дебилов. Хотя не все. В мордовских сказках такой смысл, что у взрослого крышу снесёт. Чего только стоит трэш про Виряву и Ведяву. Это же покруче гоголевского «Вия»! Но мордовских сказок я ему тоже не читала. Я придумывала свои, про мальчика Егора и его приключения. Это были захватывающие триллеры. После таких сказок сын никак не хотел засыпать и просил – ещё. Ещё бы, ведь в них он главный супергерой! К панк-року Егор привык не сразу. В год и месяц я первый раз ему включила зловещего Мэрлина Мэнсона. Сын заплакал. А в три года уже вовсю отплясывал жига-дрыгу с загнутыми в козу пальцами под надрывный голос Егора Летова. Сын всегда и во всём хотел быть лучшим. И я поощряла и буду поощрять это стремление. Егор не только был сообразительным малышом, но и обладал буйной фантазией и творческим мышлением (это уже в маму). Как-то, разглядывая разводы на лобовом стекле автомобиля, он воскликнул: «Папа, смотри, акула!». Мы с мужем стали вглядываться в темноту дороги и ничего не увидели. А потом я заметила, что разводы на лобовом стекле точь-в-точь повторяют акулий плавник, разрезающий морскую волну. Я вспомнила себя маленькую, когда трещины в ванной превращала в разных героев. Фильм про Алису в стране чудес, снятый по одноимённому произведению Льюиса Кэрролла, мы смотрели с Егором вместе. Потом, поздно вечером, возвращаясь домой, сынкин, задрав голову к небу и показывая на луну, тихонько прошептал: «А вот улыбка Чеширского кота». Я заговорщически улыбнулась ему в ответ. Мой сын – необыкновенный мальчик, потому что способен видеть то, что другие не могут вообразить. Я верю, что он станет гением.

Первый раз мне пришлось расстаться с Егором надолго, когда я серьёзно заболела. В палате № 13 я столкнулась с Болью лицом к лицу и узнала её концентрацию. Если б она высчитывалась в децибелах и максимальное число было бы 100, сколько бы вы могли выдержать? Помните, как в фильме «1984» под напором физической боли Уинстон Смит предал всё – любимую, мать, себя, свои принципы и идеалы, веру… А почему, вы думаете, в Великую Отечественную становились предателями? Главное – увеличить концентрацию боли, и человек, слабое существо, сдастся. У Боли всякий раз новые одежды, новый макияж, новый парфюм. В детстве она приходила ко мне в пышных бальных платьях, пахнущая «Весенним ландышем» с нежно розовой помадой на пухлых девичьих губах. Один короткий танец, и Боль удалялась незаметно, как Золушка с бала. В самый мой безбашенный период Боль приходила всё чаще под утро, в кедах, рваных джинсах, крепко пахнущая алкоголем, сигаретами и мужским парфюмом. Она закидывала ноги на стол и вела долгие нудные монологи. Иногда я закрывала глаза, и её голос доносился как будто издалека. В этот раз мне посчастливилось увидеть Боль в её самом парадном костюме. Встретились мы в белоснежной операционной, на столе, под ярким светом многочисленных ламп. На ней было изящное чёрное шёлковое платье, красные чулки в крупную сетку, кожаная плётка в руке, тяжёлый вечерний макияж и горько-сладкий парфюм с ярко выраженными нотами красного перца, сандала и ванили. И не было наркозов и не было оргазмов. Только боль в чистом виде и сильнейшей концентрации. Мне выколачивали зуб мудрости, вросший в челюстную кость и лежащий вопреки всякой логике глубоко под десной в необычном для нормального зуба положении – на боку, протянув могучие, как у баобаба, корни в гланды. Мой добрый садист-хирург долго раздумывал, реально опасаясь перекосить моё прекрасное лицо. Но вариантов не было. Он рисковал репутацией, я – физиономией. Хирург накрыл моё лицо белой простынёй, я услышала лязг хирургических инструментов и почувствовала, как холодит игла с лидокаином. Боль хитро мне подмигнула. Операция началась. Я слышала хруст скальпеля, проехавшегося вдоль замороженной лекарством десны. И мне на миг показалось, что всё не так уж страшно, и я в ответ подмигнула Боли. Рот был растянут расширителем. Руки были свободны, я крепко вцепилась ими в края операционного стола. В этот момент что-то острое впилось прямо в челюсть и начало там поворачиваться как ключ в скважине.

– А теперь долото! – скомандовал хирург.

Первый удар оказался неожиданным. Потом ещё и ещё. Боль захохотала. А я взревела, как раненый бык. Для челюстной кости лидокаин – как мятные конфеты. Проще говоря, она не поддаётся обезболиванию. С переменным успехом и матами хирург с ассистентом в течении сорока минут долбили, ковыряли, тянули, снова долбили мою бедную челюсть. А Боль танцевала зажигательную румбу на моей груди, дьявольски хохотала, разрезая с визгом воздух кожаным хлыстом. Я вконец уже охрипла от ора, жестами просила смерти или наркоза. Белая простыня съехала с глаз, и теперь я видела в руках хирурга самый настоящий молоток, который безжалостно опускался на инструмент, похожий на огромный гвоздь с широкой шляпкой, торчащий в моей челюсти. Процесс напоминал добычу руды в шахтах. Каждый последующий удар был сильнее предыдущего. Каждый новый удар я встречала громким воплем.

– Челюсть ей держи, а то выбью на хрен! – командовал хирург.

И всё повторялось снова и снова. Я уже слабо понимала, что происходит. Боль была повсюду. Ели бы меня в этот момент попросили предать мать в обмен на прекращение этой пытки, я бы не раздумывая согласилась. Я бы согласилась жрать говно и тараканов, но мне никто не предлагал такого выбора. Я должна была прочувствовать Боль и полюбить её. И я полюбила, притянула её за худую шею и впилась в тонкие холодные губы долгим поцелуем…

Улыбаясь порванным ртом, я сжимала в руке свой оправдавший название «мудрый» зуб. Надо действительно обладать нехилым умом, чтобы поселиться так глубоко внутри моего организма и причинить мне столько страданий. Зато теперь я знаю концентрацию Боли. Два следующих дня после операции я спала в обнимку с Болью. Иногда она неохотно покидала мою постель и ждала в сторонке, пока не закончится действие кеторола. А ещё эта модная дама знает, что с правой стороны у меня есть ещё один такой же зуб и значит наш роман с продолжением. Но продолжения долго ждать не пришлось. Рана на месте вырванного зуба не заживала, гноилась и болела. Пришлось снова ложиться в больницу. Предстояла операция посерьёзнее.

Когда наркотик попал в вену, по телу начала растекаться слабость, голоса врачей зазвучали как бы издалека, слова произносились медленно, с паузами, как мне казалось, в несколько минут. Боли не было, но в тоже время я не спала. Мне хотелось поговорить, но металлическая распорка во рту мешала это сделать. После сорока минут рот вообще онемел, и я перестала его ощущать. Буд-то бы вместо рта у меня была огромная дыра, размером с географический глобус. Наконец я услышала долгожданные слова хирургов о том, что операция заканчивается, осталось наложить швы. Уже в палате меня начало знобить, заложило нос, стало трудно дышать. Я хватала ртом воздух и пыталась приподнять голову, чтобы облегчить дыхание. Но голова была тяжёлая, как свинец, а глаза больно реагировали на свет, и стоило мне их открыть, как через зрачки в меня влетали стаи маленьких красных мушек. Потом к этому состоянию присоединилась дрожь во всём теле, особенно в ногах, в кончиках пальцев как будто копошились черви. Одежда насквозь промокла от пота. По телу проносились, сменяя друг друга, холодные и горячие волны, словно совсем рядом попеременно то открывали, то закрывали печную дверцу. Я то скидывала одеяло, то вновь натягивала его до ушей. Каким-то внутренним раздражением был наполнен весь мой организм. Хотелось встряхнуться, скинуть с себя это ощущение. Хотелось встать и бежать. Я привставала на кровати и вновь в бессилии валилась на промокшие подушки, крутилась на постели, как волчок. Ноги сводило судорогой так, что любое положение было просто невыносимо, и приходилось ворочаться с боку на бок, кататься в липнущей к телу потной одежде. Еще тошнило, когда я добрела до умывальника, то увидела в зеркале бледно-зелёное лицо мертвяка. Я сразу же вспомнила все прочитанные мною книги про наркоманов. Когда я читала описания ломки, это было как-то далеко и нереально. Теперь все эти прелести я ощущала на себе. И мне стало невыносимо жалко наркоманов, я их понимала, я была одной из них. Я тоже готова была отдать всё что угодно за укол, который бы прекратил эту пытку. Но мне предлагали лишь корвалол и валериану. К ночи состояние ухудшилось. Меня реально не отпускало. Выпутавшись из скомканных липких простыней, я вышла в тёмный больничный коридор и присев у стены стала тихо поскуливать. Потом я начала делать приседания и сильно размахивать руками, мне показалось, что это помогает. Страшнее всего было возвращаться в палату к мирно храпящим пациентам. Добрая медсестра, услышав, наверное, мои всхлипы, и застав меня за гимнастическими упражнениями, торжественно вручила таблетку феназепама. Я проглотила её и легла в ожидании чуда. И чудо пришло.

Проснулась я уже утром. От вчерашнего состояния осталась только лёгкая дрожь в коленях и плохая концентрация внимания. На вопрос о том, отчего у меня было такое состояние, от врача я получила гениальный ответ: «Это из-за твоей неуравновешенной психики. Люди без отклонений прекрасно переносят этот наркоз, и ничего подобного с ними не происходит». Мне ничего не оставалось, как с ним согласиться. Процесс реабилитации проходил очень медленно. От нечего делать я наблюдала за происходящим вокруг, а свои заметки выносила на бумагу.

Быстрее всего человек раскрывается в экстремальной ситуации. Больница – это самое подходящее место для того, чтобы узнать человека за короткий срок. Только представьте, в одной палате, лишённой комфорта, по принуждению находятся 10 человек. Причём это не санаторно-курортные больные, которые пьют минералку для укрепления здоровья, а в целом себя чувствуют прекрасно и имеют возможность тупо распоряжаться свободным временем – гулять, пиздить, есть, спать, смотреть телик, отгадывать кроссворды. Одним словом, вести привычный бесполезный образ жизни, разве что с преимуществом не ходить на не любимую работу. В моей палате отделения гнойной хирургии совсем другие персонажи. Перекособоченные после операции, с вонючими гнойно-кровяными повязками, с глазами, полными страданий, они, как зомби, лежат на серых больничных койках или тащат еле передвигающиеся ноги по убогим коридорам, распространяя запах немощи. Операции в нашем отделении – дело обыденное. Врачи, привычные к воплям пациентов (потому что практически все операции проводятся без наркоза), выработали безжалостную хладнокровную тактику. Хирург не успокаивает добрым «потерпите ещё чуть-чуть», а молча орудует скальпелем и уверенными руками в гнойно-кровавой ране, извлекая оттуда отработанные организмом запчасти. После такого ремонта пациенты переживают боль на убогих больничных койках. В нашей палате их десять, и ни одна не пустует. Вот представьте десять ходячих трупов, с разными судьбами, социальными статусами, характерами, объединённых пространством и болью, болью и пространством.

Рядом со мной лежит баба Лида. На 72-м году жизни она попала в автокатастрофу. У неё нет половины черепа, а всё тело – жёлто-фиолетовое. Баба Лида пережила войну и не жалуется никогда. Давно заметила, что люди старшего поколения намного терпеливее, чем мы. Когда на обходе врач спрашивает «Как самочувствие?», она с неизменной улыбкой отвечает «Лучше всех». Куда там лучше! Баба Лида целый день лежит на спине, потому что не может повернуться, и оранжевого цвета надувная утка ждёт своей порции мочи. Старожил этой палаты – интеллигентная милая женщина Людмила Ивановна. Она провела здесь уже полтора месяца, перенесла две операции, но улучшений в её состоянии не намечается. Людмила Ивановна дисциплинировано принимает пилюли, выполняет всякие назначения и терпеливо ждёт выздоровления, которое вряд ли наступит. У стены койка молодой козочки Наташи. Она впервые в больнице, поэтому возмущена, но возмущение своё не высказывает красноречиво, поскольку имеет правильное образование и воспитание. Соседка с другой стороны – хорошая мама и жена, сильно верующая пышечка Катя. У неё двое детей, старший – инвалид. Видимо, потому и молится, что кроме Бога, надеяться ей не на кого. Она моет на птицефабрике куриное говно и зарабатывает гораздо больше, чем когда была медсестрой в детской больнице, потому что мы живём в России. На противоположной стороне – правильная девушка, хорошая мама и верная жена, нежный цветочек, не приспособленный к жизни, Лена. В больнице за свои 28 лет лежит в первый раз. Падает в обморок только от одного вида хирурга, из-за того что не в силах открыть бутылку минералки, может умереть от жажды. Она согласно распорядку ложится спать ровно в 10 часов и цыкает на продолжающих перешёптываться в темноте пациентов. Не выносит разговоров о мертвецах, смерти, болезнях, всегда повторяет, что нужны только положительные эмоции, и рассказывает рецепт приготовления сырников. Рядом тётя Таня, добродушная деревенская баба, про таких говорят: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Каждый день она звонит домой и справляется о своей корове. Потом редкий экземпляр – Жанна с переломанной челюстью. Она говорит, что попала в аварию, но после нескольких фраз («я – центровая… мне тут друг из тюрьмы прислал… я в свару люблю играть… вот выпишусь – поляну накрою…») я понимаю, что челюсть девушки пострадала не в автокатастрофе. Укрепляюсь я в этом мнении после «Хоп, мусорок, не шей мне срок…» в её исполнении. Она вторую неделю ждёт приезда своего мифического мужа и каждый день пилит ногти и выщипывает брови, чтобы встретить его во всеоружии. При этом красный подбитый глаз, металлические шины во рту и разбитые в хлам губы её не беспокоят. Но муж объелся груш. Так мы его и не видели. Я не пытаюсь её разоблачить, поэтому не задаю вопросов о её преступном прошлом (или настоящем) и никому о своих умозаключениях не рассказываю. Дальше койка роковой женщины Ирины. Черноглазая, стройная, волевая, она внушает мне уважение. У Ирины сложная судьба – её первый муж утонул. Накануне она видела сон о том, как в квартиру врывается поток грязной воды, и к ногам её волной выбрасывает чёрную голову. Мужа выловили через 12 дней из талых мартовских вод мутной реки. За 12 дней Ирина в обнимку с кофе, сигаретой и телефоном постарела на 12 лет. Вторая любовь Ирины тоже трагическая. Он повесился. А третий со словами «я не хочу быть третьим», срулил, трус. Она перенесла несколько операций, у неё на теле толстый шрам длиною в жизнь. Ирина лежит в больнице третью неделю. Она стойко переносит последствия тяжёлой операции. Иногда ночами тихо плачет и ходит по коридору.

Самый интересный, на мой взгляд, пациент в нашей палате – это девочка-подросток. У неё длинное тонкое тело, длинные руки-грабли, которыми она неумело управляет. Такое ощущение, что руки живут отдельно от тела. У Оли неправильный прикус и что-то с дикцией, она выдаёт информацию как из брандспойта, громко, шепеляво, проглатывая часть слов, при этом она постоянно переминается с ноги на ногу, потирает руки или ими размахивает. В её голову как будто залили информацию, а потом с силой потрясли. Она смело высказывает своё мнение по любой теме, которое чаще всего вызывает непонимание и протест у окружающих. «Не надо мне такого счастья стать мамой! И вообще, зачем меня родили!», – в истерике выкрикивает Оля. И за такие крамольные мысли соседи по палате готовы порвать её на части. Они же никогда не задумываются о том, зачем живут на этой земле. Родились – значит нужно жить, жить как все и не раздумывать о своём предназначении, – считают они. И уж тем более не осознают бесполезность своего существования. Единственная отмазка – ради детей, тоже, на мой взгляд, не прокатывает, так как дети могут вполне обойтись без них, старых и немощных. Более того если в детях заложена гениальность, то на фоне переживаний от потери родителей и трудностей жизни, открывшихся из-под целомудренной маминой юбки, она проявится быстрее и выльется, возможно, в создание чего-то по-настоящему великого. Тогда, может, они не проживут эту жизнь зря. Но всего этого я не высказываю вслух. Правильные пациенты набрасываются на нестандартную, искреннюю девочку и со своих мещанских позиций начинают вдалбливать ей прописные истины о том, что мать дороже всех («ты это поймёшь»), дети – это цветы и прочую дребедень. В них эти непоколебимые стереотипы заложены добрыми мамами, тётушками, бабушками и, как они считают, богатым жизненным опытом. Они отказываются понимать, что у этой девочки жизненный опыт и внутренний мир гораздо богаче, чем у всех у них, вместе взятых. Оля читает толстые умные книжки о политике и труды по психологии и непременно выливает полученную информацию на недоумевающих соседей по палате, большинство из которых за всю свою жизнь прочитали лишь несколько глупых любовных романов. Они встречают что-то новое и нестандартное предсказуемым протестом обывателей и снисходительно-вежливо, а иногда шутливо-зло указывают ей на место, мол, помолчи, много ты знаешь, чтоб рассуждать, мала ещё. Она не обижается или не понимает, что они смеются над ней. И правильно.