Текст книги "Странствие бездомных"

Амнистия, она же изгнание

В 1922 году Ленин явил «милость» приговоренным по делу «Тактического центра» – они были амнистированы. Но не просто, а с большевистским подлым вывертом: Ленин изгонял их навсегда. «Вон из России!» – написал он собственноручно на списке высылаемых, где был и мой отец. Однако отец остался. Он дал письменное обязательство не заниматься более политикой. Исключенный из партии меньшевиков, он мог это сделать, не теряя своего достоинства. Ленин оценил «ход» отца, приписав к его имени в списках кандидатов на изгнание два слова: «врач хитрый». Мельгунова в числе других деятелей культуры и ученых (не только осужденных) вывезли из страны. Именно «вывезли», а не «разрешили выехать». Всех разом, на двух пароходах, Балтийским морем. При этом ограничили самым унизительным образом количество личных вещей, разрешенных по списку. По сути дела – отправили по этапу.

Сергей Петрович оставил свою квартиру вместе с архивом и материалами журнала «Голос минувшего» (это его детище) на попечение отца. Архив и всё редакционное имущество были конфискованы, как только за границей вышел «Красный террор». На Западе Мельгунов до конца жизни (1956 г.) продолжал свою деятельность историка-публициста, издал ряд трудов, посвященных революции 1917 года и большевистскому перевороту. Воспоминания и дневники его были изданы в Париже в 1964 году.

В. О. Цедербаум остался в России. Стоял ли перед ним выбор – уезжать или отказаться от политической деятельности, – не знаю. Репрессии против бывших соратников все усиливались. Владимир Осипович вскоре был вновь арестован и пошел по долгому мученическому пути через тюрьмы и ссылки: политизолятор в Суздале, ссылка в Минусинск, тюрьма в Верхне-Уральске, ссылка в Уфу. Там он был арестован последний раз в 1937 году и сразу же расстрелян.

Вернемся еще раз к «Красной книге ВЧК». Безусловно, надо быть признательными ЧК за публикацию документов по делам контрреволюционных организаций 1918–1920 годов, тем более что издатели заботились о подлинности материалов, считая, что действуют во славу ВЧК. Какая трогательная наивность! Прямые наследники чекистов – ГПУ-НКВД – оценили их труд по-своему и в 30-х годах уничтожили издание. «Красную книгу» сожгли! Если подумать, это высшая оценка, которую она получила. Вероятно, сборник запретили не без санкции партийных идеологов. Они, конечно, признали опубликованные в нем материалы опасными: документы показывали широту антибольшевистского движения, убеждали в правоте сил, вставших на защиту России после Октября. «Красная книга» была опасна, экземпляры ее изымались из библиотек, запирались в спецхран. А составители и издатели сборника были репрессированы, некоторые – расстреляны.

Фотография из шкатулки

Всё, что произошло с отцом, было хорошо известно маме. Она приехала в Киев в конце лета 19-го года, зная не только об аресте отца, но и обстоятельства ареста. В Москве в это же время был взят В. О. Цедербаум, а с большой семьей Цедербаумов мама общалась постоянно. В Киеве тоже были меньшевики, знакомые и друзья, и, конечно, все новости о политических преследованиях становились так или иначе известны. За участью арестованных следили не только родственники, но и многие сочувствующие. Когда в Киеве установилась советская власть, стали приходить и газеты с информацией о процессе. Мама знала всё или почти всё об отце. Беспокойство о нем не оставляло ее все эти месяцы.

Об этом говорит и моя находка в семейном архиве. В папиной заветной шкатулке, где хранились дорогие ему письма, лежала моя фотография, сделанная в Москве в 1915 году. Такой снимок был послан отцу еще в Копенгаген, и он тогда же благодарил за него: «Я получил твою карточку и был очень рад видеть тебя, и мишку, и белое платьице». Но в шкатулке отца лежал другой экземпляр, без моей надписи папе. На паспарту – торопливые строчки маминой записки отцу. Мама посылает принадлежащую ей фотографию из Киева, пишет карандашом: «28/1 /21 г. Сейчас спешу, не могу писать. Шлю сердечный привет, надеюсь, в Москве увидимся. Люба». Сбоку – приписка: «После этой карточки не снимали Тусю».

Вот о чем поведала мне эта находка. Отец в это время был в одной из московских тюрем, может, в новом, «монастырском» политизоляторе. Избежав смертной казни, он готовился к долгому тюремному заключению. Через кого-то он передает маме просьбу «прислать фотокарточку Туси». Мама торопится выполнить просьбу тотчас же, с обратной оказией. В словах ее чувствуется радость, вздох облегчения. Она, конечно, знала о первом приговоре из газет, вероятно, знала и о замене его на десять лет тюрьмы. А может, уже доходили и слухи о возможной амнистии. Просьба папы прислать мою карточку – сердечный привет нам из тюрьмы, фотография с надписью мамы – ответный привет от нас. Снимок пересекает глубокая трещина: паспарту сломано пополам. Это доказывает, что фотографию папа получил в тюрьме, где проверяли, не спрятаны ли в паспарту деньги или письмо.

Представляю, как намучилась мама за время суда, как пережила страшную весть о приговоре Ревтрибунала, с каким ужасом ждала расстрела. Она любила отца, простив обиду, свое одиночество, – всё забыв, и, конечно, ее беспокоило, как бы не дошло до дочери чье-нибудь неосторожное слово.

Причастна ли была мать к решению ЦК меньшевиков об исключении В. Н. Розанова из партии? Вероятно, нет, ведь ее не было тогда в Москве. Но его участие в «Союзе возрождения России» она одобрить не могла: связь с кадетами, монархистами, надежды на помощь белых армий – всё это совершенно расходилось с ее убеждениями. И отказ отца от политической деятельности она, скорее всего, восприняла как «отречение» и огорчилась. Политиком Любовь Николаевна не была, присущей им гибкостью не обладала, в ней всё еще жил дух революционной романтики. Была ли она среди «левых» меньшевиков, принадлежала ли к «центристам», могла ли тогда еще надеяться на разумный поворот в политике большевиков – не знаю. Вряд ли. Но твердо знаю, что большевистская диктатура и насилие были ей глубоко чужды. Ее дружеские связи с теми, кто захватил власть, оборвались сами собой.

Письма разных лет

Никогда, даже после смерти отца, мама не говорила мне о его «истории». Семейный архив, вернее, уцелевшие остатки его позволили мне догадаться: мама знала всё, но от меня скрывала. Только занявшись семейными историями и узнав об отце (далеко не всё), смогла я понять до конца некоторые строки маминых писем, истолкованные мною ранее неверно.

Получив известие о смерти отца в 1939 году в Ялте, мама погрузилась в воспоминания, печальные и светлые. Ко мне обращены в ее письмах слова сожаления: как жаль, что я, его дочь, не знала «того», которым она так восхищалась… «Тот» был совсем другим, отличался от «этого», каким он уже стал к годам моей юности. «Он сильно изменился, – пишет мама, – стал не чуждым нам, но чужим» (понятно, что она хотела сказать, но слова поставила в обратном порядке). Как раз «чужим» он не стал (он ведь отец мой), но духовно близким быть перестал. Но почему это – нам? Кому – нам? Про себя я этого сказать не могла.

Раньше я связывала эту часть маминого письма с женитьбой отца в 1923 году, не задумываясь особо над тем, почему мама, принявшая тогда это событие спокойно, теперь стала придавать ему такое значение.

Во втором письме 1939 года, посвященном отцу, мама вновь возвращается к сердечным воспоминаниям. Для нее их любовь неотделима от «большой», бурной общественно-политической жизни. «Красочные», «незабываемые» воспоминания, «неповторимое», «чудесное» прошлое. И после всех этих возвышенных слов – горькое разочарование: «Потом невольно думается, что ты был и что стал?» И опять – сожаление, что я не знала того отца, которым она восхищалась в годы их революционной молодости.

Очевидно, поворот отца «вправо», его участие в «Союзе возрождения» мать пережила с болью. А того, что это были поиски путей спасения России от большевистского ига, она, вероятно, не сознавала или не могла принять.

Нашлось еще одно живое свидетельство папиной «истории». Моя двоюродная сестра Надежда, дочь любимого отцом брата Николая, которую я разыскала по родственной цепочке, казалось, давно оборвавшейся, отвечая на мои вопросы, писала из Петербурга:

«Дядю Володю в двадцатых годах приговорили к смертной казни. Я помню, что папа был болен, и от него прятали газеты, где был приведен список приговоренных к расстрелу. Мама сказала потом: „Спасибо германским рабочим за спасение Володи“. Последний раз я видела дядю Володю летом 35-го года. До этого я просидела в Крестах несколько месяцев – с конца тридцать четвертого. Я ехала к маме и между поездами забежала к нему. Он с большим интересом спрашивал, как я сидела, в чем обвиняли. Я все излагала весело. А потом спросила: „Дядя Володя, как ты сидел в двадцатые годы?“ Он рассказал: „Сидел в одиночке, а чтобы не смог с собой ничего сделать, каждые два часа приводили нового солдата, вооруженного, в камеру, его предупреждали, что я – враг, что разговаривать со мной нельзя. Солдаты были разные. Один, матрос, после того как надзиратель ушел, прислушался у двери и сказал: „Товарищ, давай закурим!“ К сожалению, жена дяди Володи со слезами в голосе просила прекратить наш разговор…“»

«Еще вернусь к разговору с дядей Володей. Я сказала: „Ты знаешь, мы с мамой очень волновались за тебя в связи с процессом меньшевиков, папа-то умер спокойно“ [дядя Коля умер в 1928 году, за два года до арестов. – Н. Б.]. На это он мне ответил: „Я теперь не меньшевик, а, по мнению ГПУ, деникинец“».

Отца забавляло затруднение гэпэушников. Органы пытались в начале 30-х годов привлечь его по делу меньшевиков. Арестованный отец, вероятно, протестовал против привлечения его к «постороннему» делу. В споре со следователем он и получил звание «деникинца». Но освободили его, конечно, благодаря заступничеству наркома здравоохранения Н. А. Семашко.

Подробностей этого последнего ареста мне узнать не довелось: я была тогда в Воронеже, возле другой тюрьмы, где сидела мама.

Из рассказов «подельников»

Не многое успел отец рассказать племяннице, отвечая на вопрос «как он сидел в двадцатые годы». Вооруженный солдат в камере, вероятно, – условие содержания приговоренных к расстрелу. А что еще было до процесса? Отец провел в тюрьме целый год. Его привезли в Москву в конце июля 1919 года, суд состоялся в августе 1920-го. Сначала его доставили в ВЧК на Лубянку.

Что собой представляла главная «особая» тюрьма ВЧК, как в то время содержались в ней политические – я узнала из воспоминаний кн. С. Е. Трубецкого, арестованного на несколько месяцев позднее отца в Москве и судимого тоже по делу «Тактического центра».[32]32
  См.: Трубецкой С. Е. Минувшее. М., ДЭМ, 1991.


[Закрыть] Князь принадлежал к другой организации, к «Национальному центру», входил в его «Военную комиссию», участвовал в заговоре московских офицеров, поддерживавших белое движение, был монархистом. Его показания на следствии тоже включены в «Красную книгу ВЧК».[33]33
  См.: Красная книга ВЧК. Т. II. С. 377–382.


[Закрыть]

Думаю, что условия тюремного содержания, быт Лубянки были одинаковы для всех обвиняемых в «контрреволюционных заговорах». Отец, должно быть, также спал на голом топчане или на коротеньком матраце и также получал серую баланду и две ложки пшенной каши на обед. Сколько пришлось ему пробыть на Лубянке – не знаю, но есть основания думать, что в Бутырской тюрьме он оказался в режиме «социалистического коридора», о котором не без яда говорит кн. Трубецкой, упоминая о некоторых привилегиях, данных «социалистам», например, о лишней вечерней прогулке. Неприязнь Трубецкого к революционерам понятна – всё же они «родственники» большевикам, и большевики это прошлое «родство» учитывали, хотя бы в тюремном быту. Однако пребывание отца в «социалистическом коридоре» остается под вопросом – может, заговорщиков содержали иначе.

Прямое отношение к отцу имеет только та часть воспоминаний, где Трубецкой описывает, как обвиняемых по делу «Тактического центра» переводят перед началом суда из Бутырской тюрьмы сначала в караульное помещение в Кремле, затем, когда заседания Ревтрибунала решено проводить в Политехническом, перегоняют в тюрьму Московской ЧК (тоже на Лубянке). В этом рассказе Трубецкого упомянут и мой отец. Описание самого суда дает возможность понять атмосферу этого смертельного шоу под названием «Ревтрибунал». Но вот что происходило до суда.

Князь вспоминает, как их повели под стражей пешком из Бутырской тюрьмы в Кремль. Был ясный августовский день, прогулка по московским улицам доставляла арестованным большую радость. Кремль показался пустынным, безлюдным, но был по-прежнему красив, на башнях тогда еще красовались двуглавые орлы, на Спасских воротах был образ Спасителя. Думаю, что мой отец, очень чуткий к красоте, тоже наслаждался «прогулкой», хотя и не испытывал религиозных чувств, свойственных князю.

Обвиняемых поместили в «арестном помещении» при кремлевской страже. Настроение было бодрое, «приподнято-веселое». Очень их забавляла процедура передачи при смене караула: сначала пересчитывали одеяла, уходили, затем, вернувшись, пересчитывали лампочки, опять уходили, наконец, пересчитывали арестованных. Все смеялись. «Ворчал только С. П. Мельгунов, да и то мало». В Кремле заключенных посетили адвокаты. Они-то и сообщили, что дело будет слушаться в Политехническом и на время суда обвиняемых будут держать в тюрьме МЧК.

На новое место арестованных повели опять же пешком. Когда проходили через Спасские ворота, вспоминает Трубецкой, «…по старой московской традиции почти все мы сняли шапки. Я заметил, что бо́льшая часть нашей стражи тоже их сняла. С. П. Мельгунов, как принципиальный атеист, с интеллигентской цельностью и прямолинейностью не снял шапки, и наш конвоир ему заметил: „Спасские ворота – шапку снимите!“ Мельгунов запротестовал, и стража, разумеется, не настаивала…»[34]34
  См.: Трубецкой С. Е. Минувшее. С. 279–279.


[Закрыть]

Какая замечательная подробность: конвоиры, ведущие «врагов», еще не перестроились и наполовину находятся в старом мире.

Камеры Московской чрезвычайки оказались тесными и грязными, с клопами и тараканами. Коек не хватало, многим пришлось спать на полу.

Трубецкой вспоминает: «…на грязном полу улеглись мы на ночь рядом с Леонтьевым… и оба быстро заснули. По нам бегали тараканы, и мы во сне скидывали их с себя. На следующее утро узнали, что Мельгунов, в ночь перед судом не смогший сомкнуть глаза в этих условиях, полушутливо, полураздраженно жаловался на нас с Леонтьевым соц.-демократу В. Н. Розанову, который тоже не мог спать: „А вот смотрите, – благородное-то наше дворянство спит себе да спит, только тараканов друг на друга во сне перегоняет!“ „Что же, – спокойно отвечал Розанов, – во всяком случае, эти покамест не выродились!“ Об этом разговоре наших социалистов со смехом рассказал нам на следующий день присутствовавший при нем В. Н. Муравьев».

Правда, я не поняла, в чем смысл шутки отца, но сценка эта доказывает, что он был бодр и способен шутить.

Трубецкой предупреждает в воспоминаниях, что не хочет писать подробно о процессе. Но и то немногое, что он рассказал, звучит ярко и для меня ценно как живой репортаж из прошлого.

Большая аудитория Политехнического заполнена. Присутствуют родные обвиняемых. «Публика в огромном большинстве нам сочувствовала», – пишет Трубецкой, отмечая реакцию зала на обвинительную речь Крыленко. Князь описывает манеру говорить главного обвинителя: «…при требовании для нас казни Крыленко стремился придать своему голосу какой-то особый зловещий приглушенный тон. Его небольшая, круглая фигура как-то по-кошачьи сжалась, как бы готовилась к скачку, чтобы растерзать свои жертвы, а нижняя челюсть Крыленко приняла, наоборот, собачье-бульдожье выражение…»

У обвиняемых были защитники, приглашенные родными или выделенные. Некоторые из них выступали с такими неосновательными доводами в защиту своих подопечных, что вызывали смех даже у обвиняемых (например, адвокаты двоих профессоров доставили на суд тома их ранее изданных трудов). Неожиданно на суд пришел Троцкий, чтобы снять часть обвинений с подсудимого В. Н. Муравьева. «Троцкий говорил сдержанно, совсем не по-митинговому, держался просто, без рисовки… Показания Троцкого благоприятно отразились на приговоре Муравьеву»,[35]35
  См.: Трубецкой С. Е. Минувшее. С. 279, 281.


[Закрыть] – пишет Трубецкой.

Процесс длился несколько дней (16–20 августа), о чем Трубецкой не сказал. В течение этих дней заключенных уводили в тюрьму и приводили обратно, обыскивая каждый раз. «Стража нас обыскала, нет ли у нас оружия или яда для самоубийства, – пишет князь. – Ничего ни у кого не нашли. Впрочем, обыск был поверхностный. Я знал, что по крайней мере у С. П. Мельгунова яд имеется. Он еще раньше предлагал со мною поделиться на случай смертного приговора. Он не хотел быть расстрелянным чекистами».[36]36
  Там же. С. 283.


[Закрыть] Вероятно, предлагал яд и отцу. Слава Богу, никто не стал торопить смерть. Трубецкой же был верующим и самоубийство отвергал.

Вероятно, воспоминания отца о присутствии стражника («солдата») внутри камеры относятся именно к этим дням.

О формулировке приговора Трубецкой не написал. Об этом сообщается в «Красной книге», в предисловии. Ревтрибунал признал двадцать руководителей и наиболее активных членов «Тактического центра» виновными «…в участии и сотрудничестве в контрреволюционных организациях, поставивших себе целью ниспровержение диктатуры пролетариата, уничтожение завоеваний Октябрьской революции и восстановление диктатуры буржуазии путем вооруженного восстания и оказания всемерной помощи Деникину, Колчаку, Юденичу и Антанте».[37]37
  Красная книга ВЧК. Т. I. С. 38.


[Закрыть]

Описывая чтение приговора, Трубецкой говорит, что смертная казнь сразу же была заменена разными сроками тюрьмы. «…Принимая во внимание амнистию, объявленную когда-то, – пишет князь, – для всех белогвардейцев, не принимавших участия в контрреволюционном выступлении Врангеля, нам по группам наказание сбавлялось…»[38]38
  Трубецкой С. Е. Минувшее. С. 283.


[Закрыть]

Социалистам же дали по десять лет.

Как уже говорилось, десять лет отсиживать не пришлось. Когда именно отец вышел на волю – я не знаю. Кажется, это совпало или почти совпало с нашим возвращением из Киева.

Киевские картинки

*

До этого счастливого дня – отъезда в Москву – еще надо было дожить, так что вернемся пока в Киев. С мамой, и какое-то время еще с Женей и малышом, мы живем в большой комнате с маленькой буржуйкой, не способной нас обогреть.

*

Женя упала на пол, хохочет и рыдает. Мать над ней с водой и каплями. Мне противно и стыдно: какая-то гадкая сцена. Не понимаю, как можно смеяться и плакать одновременно и зачем лежать на полу, когда есть кровать?

*

Вскоре сестра с Димочкой уехала к мужу в Екатеринослав. Мама сказала: «Она не хочет ехать, но не может его бросить». Впервые в жизни я увидела истерику. Итак, Женя-жена победила Женю-большевичку!

*

Мы с мамой в гостях на семейном торжестве у Левиных. После чая дети «обособились» в другой комнате. Подростки открыли диспут на тему: «Истинно ли, что цель оправдывает средства?». Ребятам по четырнадцать-пятнадцать лет, а мне только одиннадцать. Я сижу, сжавшись от страха: вдруг меня спросят, а я не знаю. Братья Левины считают: да, верно – цель оправдывает средства. Спрашивают меня, я долго молчу, потом соглашаюсь – да. На обратном пути обращаюсь к маме: верно ли, что цель… Мама останавливается: «Ни-ког-да, никогда цель не оправдывает средства, особенно если эти средства – подлость, насилие и жестокость!»

*

С отъездом Жени нам поменяли комнату, дали на первом этаже, с большими окнами в сад. Мы перетащили свой скарб, но прожили там два дня – не больше. Ночью я проснулась от луча света, остановившегося на моем лице. Потом луч зашарил по комнате – в окно светили фонариком. Было еще совсем темно. Я вскрикнула, мама проснулась. Голая комната, окна без занавесок, две койки, стол, корзина – всё имущество. Воры лезть раздумали. А может, не воры – разведчики? Мало ли кто бродил тогда по Киеву. Маме тут же дали другую комнату. Часто до сих пор видится мне во сне пустой дом: окна и двери не запираются. Разные дома, сходство в одном – в них нет защиты.

*

Маленькая комната, рядом с нашей прежней, на втором этаже, а в прежней, большой, живет мамин сослуживец с женой и младенцем. Помогаю нянчить малыша, потому что скучаю без Димочки. А меня угощают иногда супом или чаем.

*

Лето, и я много гуляю с соседскими ребятами в большом терещенковском саду. Мы любим лазить по старому дереву, высокому, с крепкими ветвями; это грецкий орех. Едим недоспелые плоды, очищая зеленую, с шипами кожуру. Сад большой, спускается вниз; забор, отделявший его от Подола, сломан. Как-то играли в прятки, я забежала далеко. Вдруг из кустов вышел мужчина в шляпе: «Девочка, иди сюда, не бойся, подойди…» Я остановилась. От него исходила опасность. Повернула – и бежать. Он – за мной. Но я быстроногая, легкая, а он – толстый, обрюзглый, отстал. «Чувство опасного человека» было у меня с детства. В 30-х годах это пришлось кстати.

*

У мамы обострение туберкулеза. Ее отправили в санаторий в Пущу-Водицу. Я осталась одна. Мама договорилась с терещенковской кухаркой Розой: кормить меня обедом. Оставила ей деньги. В первый же день я получаю наваристый борщ и огромную котлету с картошкой. Я просто пьянею от такой еды и тотчас засыпаю. Но счастье коротко – денег хватило на три обеда. Дня два я продержалась на хлебе и грецких неспелых орехах, почему-то крошила всё вместе и посыпала сахарком. Но хлеб и сахар кончились, пришлось ехать к маме.

*

Трамваи в Пущу-Водицу не ходят. И вот я стою возле электростанции на трамвайном кругу. Мне сказали: надо ждать, может быть, пойдет платформа за топливом (свежесрубленными в Пуще соснами). Жду долго, очень долго, добираюсь до мамы к вечеру. Меня оставляют ночевать на сестринском пункте. Утром – обход врачей и скандал: «Ребенок в туберкулезном бараке!» Но кончается всё хорошо: меня берут в детское отделение санатория. Я подхожу «по профилю» – затяжной плеврит оставил свой след.

*

Мне надевают кожаный ошейник и подтягивают на ремнях так высоко, что я едва стою на цыпочках. Это какой-то аппарат, выправляющий позвоночник. Мамина забота о моем здоровье – у меня нашли искривление. Ошейник, ремни, деревянная перекладина – всё это дает мне возможность почувствовать себя приговоренной к повешению. Кажется, так казнили декабристов? Вспоминается что-то пережитое Достоевским.

*

Киев взял Петлюра, вероятно, у красных. Мама уходит со мной к радченковской родне. Должно быть, это благоразумно. «Подвал» (опять подвал!) настроен против красных и особенно против страховых больничных касс, завладевших терещенковским домом и изрядно его изгадивших (возле лаборатории, в большом вестибюле, днями стоят банки с отработанной мочой). «Подвал» грозится сдать всех «больничников» новым властям. Все же мы возвращаемся, так как мама узнала, что военные, разместившиеся в доме, ведут себя прилично. В нашей комнате «стоит» офицер. Он вежливо встречает маму, которая хочет взять что-то из вещей. Выясняется – кое-что пропало. Офицер вызывает денщика. Тот ничего не брал, но знает, что зеркало, одеяло и книги с золотом на переплетах унесли «подвальные» (после ухода петлюровцев мама спускается в подвал, и ей всё отдают).

*

Беготня по улицам без надзора – опасное дело. Вместе с радченковскими ребятами разыскали какой-то заброшенный, страшный подвал под кирпичным сараем. Железная дверь полуоткрыта, каменная лестница, темно, холодно. Говорят, в этом подвале чекисты расстреливали белых. Нас так и тянет заглянуть в жуткую темноту. Мальчик, самый храбрый из нас, спускается на пол-лестницы вниз и вдруг вылетает с криком: «Там кто-то шевелится, там кто-то стонет!» Бежим со всех ног. Мерещатся «недострелянные». Должно быть, внизу бегали и дрались крысы. В городе их полно.

*

Завтра мы уезжаем в Москву! Вечер и ночь на укладку. «Откуда эта куча вещей?» – ужасается мама. И в бедности люди обрастают вещами, правда, хламом. Кроме береженых вещей, нескольких книг – папиного трехтомного Гейне, маминого Бальмонта, подарок отца, моей любимой «Неточки Незвановой» – да еще овального зеркала в металлической оправе, всё остальное – барахло. При укладке идет отбор: сандалеты на деревянной подошве – вон, стоптанные тапки и рваную вязанку – тоже, мишка – всегда с нами, никогда не бросим! Я помогаю укладывать вещи в большую корзину с выпуклой крышкой, похожую на сундук. Полутьма, горит коптилка – фитилек в баночке. Меня смаривает сон. Мама велит ложиться. Просыпаюсь от всхлипов: мама плачет. «Что, мама, что?!» Оказывается, вещи не входят в корзину, на полу еще куча, а места нет. В портплед пойдут постели, а что же с этим? Встаю, перекладываю корзину заново – вошло почти всё. Под утро засыпаем.

*

Ужасная посадка в поезд. Маме обещали место в санитарном вагоне. Возле этого вагона оказалась толпа незаконных пассажиров вагона на два. Нас запихивают в тамбур мамины сослуживцы. Едем в проходе на вещах. Сплю головой в маминых коленях. Где-то пересадка в товарные вагоны, кто-то помогает с вещами. Ночью легкий товарняк разогнался под уклон с сумасшедшей скоростью. В нашей теплушке – женщины и дети. Тревога, вскрики: «Не работают тормоза – разобьемся!», плач. Мама что-то говорит, успокаивает. Я спокойна: когда мама рядом, я ничего не боюсь. Это детское чувство сохранялось еще много лет.

Удивительное дело: как ни трудно было тогда ездить даже без вещей, мама везла с собой то, чем дорожила и не могла оставить, даже когда у нее не хватало сил. Дорогие сердцу вещи…

А что же моя Мадонна, заменявшая мне икону, – где она? Осталась в Москве, сохранилась у сестры. Но моей «иконой» уже не была. Я перестала молиться… Именно тут, в Киеве, я отстала от своей детской веры, и надолго. Не знаю, чем объяснить это. Возможно, жизнь тех лет была чересчур неспокойна, переменчива, пестра. Всё время что-то случалось и требовало действий. Менялись обстоятельства, менялось жилье. Было нелегко, порой несносно, но занимательно, как в театре. В театре, где ты одновременно актер и зритель.

А может, просто наступал иной возраст и отрочество требовало самостоятельного определения своего взгляда на мир?