Текст книги "Странствие бездомных"

 
На паркете восемь пар
Мухи танцевали,
Увидали паука —
В обморок упали…
 

Прошли первые два года учения, заканчивался седьмой класс. Школа переезжала на новое место – в Леонтьевский переулок у Никитских ворот, в здание бывшего реального училища. Это был не только переезд. Менялись времена, менялась и школа. Она не стала плохой, но становилась другой. Но прервем рассказ о школе, чтобы поведать об ином.

Печальная весна

В марте 1923 года арестовали маму. Был вечер, у нас сидела гостья, Анна Петровна, знакомая мамы и П. Гарви. Маленькая Сильвия Гарви придумала для А. П. такую дразнилку: «Две щеки, как мешки, толстые, как пироги». Добрая некрасивая Анна Петровна и мама вели разговор, а я была занята своим делом: разбирала открытки, их у меня была целая куча. Я болела ангиной, мне полегчало, но я еще лежала, раскладывая поверх одеяла свою коллекцию по «жанрам» и приговаривая: видовая, цветочная, пупсе. Последнее означало игрушки, пупсы, куклы. «Вот тебе и пупсе!» – говорили мы, вспоминая впоследствии этот вечер. За нашими голосами мы прослушали появление «гостей», их шаги по коридору. Раздается громкий стук, дверь сразу открывается, и входят трое в военном. Я ничего не понимаю – солдаты, зачем они? Мама понимает всё. В бумажке, которую ей дают, было написано: «На обыск и арест». Я еще не знаю, что такое ордер. Об арестах и обысках имею представление по маминым рассказам из прошлого. Но именно это «прошлое» никак не объясняет происходящее, оно кажется странной ошибкой.

Чекисты роются в наших вещах, читают папины старые письма, которые я берегу, листают книги. Я сгребла открытки в кучу, лежу замерев, но наблюдаю с интересом. Копаются в маминой постели, заворачивают матрас. «Ребенка не трогать!» – властно говорит мама, ее почему-то слушаются и к моей кровати не подходят. Один из «солдат» (тогда я их называла так) вертит в руках шкатулку из березового наплыва, подарок дяди Вани, пытаясь угадать, что это. Мама не дает ему задуматься: «Это шкатулка, в ней мы держим нитки, открывается вот так». Нитки, действительно нитки. О том, что еще есть в шкатулке, что спрятано в ее двойном дне, знала тогда только мама: там лежал номер «Социалистического вестника», меньшевистской газеты, издание которой организовал уехавший за границу Мартов. В пересылке корреспонденции, в получении и распространении номеров «Вестника» принимала участие и моя мама. Обо всем этом я узнаю позже. Тогда же мамина предупредительность показалась мне неуместной: зачем помогла плохим людям, вторгшимся в наш дом?

Обыск заканчивается довольно скоро: вещей у нас немного. Маме и Анне Петровне велят одеваться, их забирают. Мама ободряет меня: всё выяснится, всё обойдется… Конечно, она неспокойна, но «солдаты» уносят лишь несколько папиных писем и какие-то старые социал-демократические брошюры, изданные до революции в Германии.

Ушли. Я остаюсь одна. Теперь можно и заплакать, мне только исполнилось четырнадцать. Все же я засыпаю. Но как тяжело проснуться утром и вдруг вспомнить то, что казалось бедой.

Еду к отцу со своими страхами и недоумениями. Он старается меня успокоить и одновременно расспрашивает о подробностях. Что утешного мог он сказать? Отец понимал всю опасность происшедшего. Без всякой вины можно надолго попасть за решетку. Народ уже отметил это в частушке: «Эх, яблочко, куда ты котишься, в вэчэка попадешь – не воротишься».

Конечно, я перетрусила и переволновалась, но чудом все окончилось благополучно: маму вскоре выпустили. Думаю, что хлопотать за нее кинулась Женя. Для сестры мама была не только мать, но «живая реликвия» из истории революционного движения: «Член „Союза борьбы“!», «Участница Псковского совещания!», «Агент „Искры“!». Через Н. К. Крупскую, через сестер Ульяновых – хоть они-то не забыли прежней дружбы и маминого гостеприимства – удалось ее выручить.

Что было причиной ареста Любови Николаевны – можно только догадываться. За ней следили – вероятно, сведения о маминой «антибольшевистской» деятельности, о ее связях с «Заграничной делегацией» (меньшевиков) уже дошли до Ленина: он включает маму, так же как и отца, в число тех «злейших врагов большевизма», которых следует изгнать из России, «выбросить вон» навсегда.

Благодаря Д. А. Волкогонову, его «раскопкам» в секретных архивах (ЦК КПСС и др.), я прочитала записку Ленина, адресованную Сталину, с указаниями об «искоренении врагов» (бывших товарищей по РСДРП). Списки «антисоветской интеллигенции» составлялись в ВЧК, в Политбюро и лично Лениным с начала 1922 года. Болезнь прервала эту операцию, но, подлечившись и отдохнув, Ленин осенью к ней вернулся. Он посылает из Горок свои уточнения и дополнения к спискам. Привожу почти полностью записку, в которой названы мои родители.

«т. Сталин!

К вопросу о высылке из России меньшевиков, народных социалистов, кадетов и т. п. я хотел бы задать несколько вопросов ввиду того, что эта операция, начатая до моего отпуска, не закончена и сейчас. Решено ли „искоренить“ всех этих энесов… [названо несколько имен. – Н. Б.]? По-моему, всех выслать. Вреднее всякого эсэра, ибо ловчее. То же Н. А. Потресов… Меньшевики Розанов (врач, хитрый), Вигдорчик, Мигуло или как-то в этом роде, Любовь Николаевна Радченко и ее молодая дочь (понаслышке злейшие враги большевизма)… Комиссия под надзором Манцева, Мессинга и др. должна представить списки, и надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно… Всех их – вон из России. Делать это надо сразу. К концу процесса эсэров, не позже. Арестовать несколько сот, и без объявления мотивов – выезжайте, господа!..» [выделено мной. – Н. Б.][41]41
  Волкогонов Д. А. Ленин. Политический портрет. Кн. II. М., Новости, 1994. С. 185–186.


[Закрыть]

Вот так я могла остаться сиротой в четырнадцать лет: либо без матери, либо без родины. Пронесло! Спасибо тем, кто заступился за маму и сестру Людмилу. С отцом обошлось само собой. По мнению Ленина, отец «вывернулся» после процесса 1921 года, поэтому он и назван «хитрым».

Из записки Ленина ясно, что мама была под наблюдением. Что именно ей инкриминировалось, можно только догадываться. Вероятно, ее работа с молодыми печатниками (среди этих рабочих было много членов Союза молодежи РСДРП), возможно, ее подозревали в связях с меньшевиками, находящимися за границей. Косвенных улик хватало, но прямая улика, запрятанная в двойном дне шкатулки, обнаружена не была.

В апреле, в ночь на 4-е, в Шёмберге (Германия), в туберкулезном санатории, скончался Мартов. Мама узнала о его смерти, вероятно, из советских газет. Некролог, если это можно назвать некрологом, появился 5-го числа в «Правде». Пожелтевшая вырезка из этого номера сохранилась среди маминых бумаг. Ветхая бумажка с полустершимся текстом, где не всё можно разобрать. Смерть Л. Мартова (Цедербаума): «…он умер вместе с меньшевизмом в полном одиночестве как раз тогда, когда пролетариат проламывает ворота в социалистическое будущее человечества». И все же в этом ломом накарябанном «некрологе» есть несколько человеческих слов о покойном – бывшем соратнике и друге, об одном из первых социал-демократов России: «наш честный противник», «глубоко искренний», «талантливый человек».

Мама простилась с Юлием Осиповичем в 1919 году, уезжая в Киев. Он был очень болен. Истощение, кашель, хриплый голос – все свидетельствовало о том, что наступает последняя стадия страшной болезни – чахотки. Прощались навсегда, не ведая, что будет с ними, и зная, что близка его смерть. И все же обговаривали какие-то партийные дела и планы. Вероятно, эти планы, слабые попытки заявить о существовании в России иных социалистов, кроме большевиков, о возможности иных путей общественного устройства, дали Мартову силу выбраться в свободный мир и организовать там русскую газету – свободное слово из несвободной страны.

Кончина Мартова опечалила маму. Нелегко принять смерть старого друга, даже будучи готовым к этой вести. Узнать подробности и прочитать доброе слово о нем удалось позже, когда пришли в Россию номера «Вестника», ему посвященные. Вероятно, только в мае.

Пасха пришлась той весной на конец апреля, но мы не отметили ее, хотя мама всегда старалась чем-нибудь меня порадовать к празднику. В ту весну любимый праздник прошел в молчании.

Подошло для меня время перехода из отрочества в девичество. Изменения в моем организме я переносила болезненно. С ужасом ожидала день, когда меня опять скрутит боль и придется лежать и пропускать школу. Не помню, подготовила ли меня к этому переходу мама, но запомнила, что когда это случилось впервые, как раз пришел отец. Я лежала и плакала не только от боли, но и от ощущения униженности. Мама объяснила отцу мою «болезнь». Отец гладил меня по голове: «Успокойся, детка, так уж определено природой». Он дал маме какие-то медицинские советы и выписал мне лекарство.

Отец не был практикующим врачом, но родных и знакомых лечил. Как-то я спросила, что означает знак, который он ставит на рецепте вверху. «А это – всё, что осталось от латинского „Cum Deo“, буквально – „С Богом“. Напутствие фармацевту, готовящему лекарство, пожелание больному…»

Помнится, вскоре в один из моих «больных» дней папа подарил мне деревянную шкатулочку: откроешь – а там темный кристалл, по которому надо водить тоненькой проволочкой, припаянной к рукоятке, и вдруг, тихий и невнятный, возникает звук – музыка или голос. Иногда можно даже разобрать слова. Это было первое наше радио, несмело заявившее о себе.

У меня сохранился папин «Справочник врача», издание 4-е, 1928 года. Любопытная книжечка: в основном это фармацевтика – медикаменты, их применение, дозировка. Папа постоянно обращался к справочнику, выписывая рецепт. В книжке, кроме необходимой медицинской информации и советов по оказанию первой помощи, имеется календарь с расписанными по месяцам и числам «важнейшими событиями» разных лет, преимущественно общественно-политическими. Здесь соседствуют «Кровавое воскресенье 9 января 1905 г.» и «Разгон Учредительного Собр. в Ленинграде в 1918 г.», «Начало Русско-японской войны в 1904 г.» и отправка Ленина «по царскому распоряжению» в Сибирь в 1897 году, и тут же «Гражданская война в Мюнхене и провозглашение Сов. Респ. в 1919 г. (февраль)», а в марте на 18-е число пришлись два события – «Годовщина Парижской Коммуны в 1871 г.» и «Открытие VIII Всеросс. Съезда ВКП». В марте отмечены рядом две смерти: убийство Александра II в 1881 году и кончина Карла Маркса в 1883-м (13-е и 14-е числа). Вообще – обо всём для всех.

В начале книги – «табель-календарь» на текущий год с перечислением нерабочих дней: 12 марта – Низвержение самодержавия, 16 апреля – Пасха (2-й день), 1 Мая – День международной солидарности рабочих, 24 мая – Вознесение, 4 июня – Духов день, 6 августа – Преображение, 16 августа – Успение, 7 ноября – День Пролетарской революции, 25–26 декабря – Рождество.

Такие занятные сведения о нашей жизни в 20-х годах, начисто забытые, открылись в этом справочнике. Есть в нем несколько статей на медицинские темы, в их числе и Вл. Розанова о борьбе с туберкулезом в РСФСР. Отец работал в Наркомздраве по организации противотуберкулезных диспансеров и других лечебных учреждений.

Под названием справочника на обложке стоит в скобках: «Медицинский календарь». Это говорит о некой преемственности: «Медицинский календарь» был задуман еще в начале XIX века знаменитым московским терапевтом Матвеем Яковлевичем Мудровым и осуществлен учениками после смерти его во время эпидемии холеры в 1831 году.

Листая справочник, я вновь думаю над тем, о чем с отцом не говорила: сожалел ли он, что расстался со своей благородной профессией, уйдя в революцию?

Женат и счастлив

Ходил отец в наш дом не только к нам, но и к новым знакомым на четвертом этаже – к сестрам Паппе. Вскоре он женился на младшей – Ольге. В предыдущей главе я уже сказала об этом коротко. Для меня это событие не обошлось без переживаний. Он не говорил мне о своем намерении и однажды пришел с вопросом: согласна ли я на их брак? Она хотела, чтобы отец узнал, согласна ли я. Если я буду против, она не может принять его предложение. «Да или нет?» – спрашивал у меня папа.

Взрослые поставили девчонку в труднейшее положение. Душа моя заметалась. Отец сидит возле и ждет ответа. В свои четырнадцать лет я еще была так наивна, что надеялась на его возвращение к нам. Мечты и надежды мои рушатся, но мало этого – я еще должна способствовать их крушению. Догадайся тогда папа спросить моего согласия от себя, вероятно, я оценила бы его деликатность. А теперь как сказать «нет»? Как он примет это, как будет относиться ко мне потом? И я сказала «да». Но после его ухода долго плакала: «да» было вынужденным, и мне казалось, что я предаю маму.

Вероятно, намерения у Ольги Андреевны были самые хорошие и она действительно хотела моего согласия для спокойствия и общего мира. Но получилось как-то надуманно, театрально – красиво, но не по-правдашнему. Ведь я ничего не знала ни о ней, ни о ее чувствах. Почему мне предлагали решать их судьбу? А что, если бы я сказала «нет»? Думаю, все равно бы это состоялось – их брак был решен «на небесах».

Поревновав, поогорчавшись, я примирилась. Оля делала всё, чтобы «приручить» меня, чтобы мне было приятно бывать на Гранатном, где стало уютнее и наряднее. Появились ее вещи – диванчик, столик, шкафчик, хорошая посуда и цветы на окнах.

А в углу – большой образ Христа Спасителя: голова в терновом венце. В окладе, но не икона, а фрагмент картины. Меня смущало, конечно, не то, что картина, а самый образ безысходности страданий, которым нет конца.

Ольга Андреевна была религиозна – традиционно, по воспитанию. С годами, с пережитым вера ее становилась более глубокой. Не знаю как, но постепенно, возможно, не без ее влияния, по жизненным обстоятельствам стал верить в Бога и отец.

Для мамы мое отношение к женитьбе отца не было тайной. Сама она отнеслась к этому событию разумно-спокойно. Никаких мыслей о возможности возвращения у нее и быть не могло – слишком далеко разошлись их пути. Мама всячески старалась поддерживать мое общение с отцом, дружелюбно отзывалась об Ольге Андреевне и не позволяла мне нарушать установившийся порядок: по воскресеньям я непременно иду к папе. Впрочем, желание нарушать возникало редко. У отца было тепло, весело и вкусно. Олечка, как я стала вскоре ее называть, заботилась о том, чтобы воскресный обед доставлял удовольствие папе и гостям. Настоящие гости, ее подруги или кто-нибудь из знакомых, бывали редко. Неизменными участниками воскресных обедов были свои: я и сестра Оли, Татьяна Андреевна, получившая вскоре от меня новое имя – Татан.

Милая, скромная, неприметной внешности, она была доброй душой, отзывчивой, готовой всегда всем помочь. В широком семейном кругу Татан стала всеобщей любимицей. Присущее ей свойство растворяться в чужих заботах и бедах, выручать из трудностей сделало ее общей родственницей. В круг ее забот вошла и моя сестра Людмила с семьей, потом – мои дети, но главное место в сердце Т. А. занимала Оля со своим мужем. Так и прошла жизнь Татана у чужого очага, но никто никогда не считал ее чужой. И любовь свою, робкую, скрытную, она отдала сначала мужу сестры, потом избраннику подруги, боясь обнаружить свои чувства.

Вернемся к воскресным обедам. Не знаю, доводилось ли мне когда обедать за столом, накрытым белой крахмальной скатертью, на которой приборы лежали на стеклянных подставочках, и возле каждого – полотняная салфетка в своем особом кольце, тарелки одинаковые – столовый сервиз и еще множество незнакомых мне предметов – ножички, ложечки, совочки. Дома всегда, насколько я помню, к еде относились как к досадной трате времени. Ели быстро, мимоходно, на чем придется. Исключением были лишь праздничные застолья.

На Гранатном по воскресеньям я получала уроки хорошего тона, без чрезмерностей, что называются «цирлих-манирлих», наглядно, без наставлений. В праздники, по семейным датам бывали у Розановых (Оля приняла фамилию отца) и «большие гости». Это были ее знакомые, друзья. На этих приемах знакомых отца не бывало. Но сам он старые связи поддерживал, друзей навещал.

Тут же, на Спиридоньевке, почти напротив, жили Цедербаумы – Иковы. Две семьи, объединенные родственно. Владимир Осипович с дочерью и женой и сводная сестра жены с мужем, Владимиром Константиновичем Иковым, и сыновьями. Иков был связан с мамой меньшевистскими делами до 30-х годов. Владимир Осипович уже пошел по «второму кругу» тюрем и ссылок. В этом большом семействе, «меньшевистском гнезде», праздновали все православные праздники и особенно лихо – Масленицу. Мне довелось на ней побывать с отцом еще до его женитьбы. Толпа гостей за сдвинутыми столами, горы блинов с пылу с жару, всё, что положено к блинам, – икра, масло, сметана, разные закуски и вина, водка. Шум, тосты, смех и даже песни.

Олины гости были другие – совсем иной слой интеллигенции. Камерный певец, пианистка – разговоры о концертах и исполнителях; жена певца, несостоявшаяся поэтесса, – поэзия, увлечение символистами. Несколько гимназических подруг Оли: томная барышня Вера Шайнман, не похожие друг на друга сестры Красенские – Катя, красивая барынька цыганского пошиба, жена нэпмана, называемого по-собачьи Жучка (она никогда не брала его с собой в общество), и Лидия, талантливая пианистка. Кажется, певец да еще скромный инженер, с которыми мне легко болталось, – были прежние увлечения Оли. Изредка появлялась ее старшая сестра, Нина Андреевна. Красивая, строгая до сухости, она замораживала всё общество – смолкали разговоры, наступало оцепенение. Нина занималась теософией в кружке, как-то связанном с Андреем Белым. Этот кружок собирался иногда у нее дома, где мне разрешалось играть на пианино – я начала заниматься музыкой в школе. Однажды я пришла не вовремя, двери открыла Татан и объяснила – у Нины собрание. Пока мы тихонько говорили в передней, я услышала странные звуки, идущие из комнаты: один голос размеренно считал – «один, два, три – и – три, два, один», а под этот счет гудели с подвывом несколько голосов. Затем раздавался музыкальный аккорд. Пианино не могло войти в Олино «приданое», так как было нужно Нине – она занималась музыкой и преподавала в школе. А жаль – мы могли бы слушать у папы музыку и пение. Пианистку Лидию Красенскую и певца Константина Зайцева мне довелось слышать раза два на концертах. В отличие от своей сестры Лида была замкнута, печальна, что-то врубелевское было в ее угловатой, изысканно-тонкой внешности. Надлом был и в ее душе: через несколько лет она покончила с собой. Все эти люди, бывавшие на Гранатном, были тоже Олиным «приданым», и отец их принял.

В серьезных разговорах я не участвовала, только слушала, но свою лепту в Олины приемы вносила. «Давайте поиграем!» – просила я. Сначала ко мне снисходили как к заскучавшему ребенку, потом оживлялись и даже могли увлечься. Шарады и фанты – это были игры еще их юности, вспомнить которые было приятно. Старшие по возрасту и настрою оставались зрителями. Самыми живыми в играх были мы с Олей – между нами было всего тринадцать лет разницы, она могла быть моей старшей сестрой.

В конце концов мы с ней подружились, и в доме отца я чувствовала себя легко и просто. Однако теперь мы с папой редко, очень редко читали вслух немецких поэтов и совсем не говорили о прошлом – о годах его юности, об «участии в революции». Однако то, что он мне рассказывал, ему захотелось написать. Так сохранились эпизоды из его детства (рукопись) и даже изданная Обществом политкаторжан книжечка «Через границу» – о четырех нелегальных переходах с помощью контрабандистов.

Единственное, что мне не нравилось в «приемах» на Гранатном, – это разговоры на злободневные темы. Они велись в духе «злопыхательства». Конечно, я смеялась вместе со всеми над этими шутками и анекдотами, которые ходили тогда в компаниях, но мне всегда при этом было жалко мужика. Того темного, полуграмотного, который, приехав в город, недоумевает, читая непонятные ему вывески и таблички: вход – «ве-хо-о-дэ – что это за учреждение?» или вывеска «Коммутаторы. Аккумуляторы» – «кому – таторы, а кому – ляторы, – вот тебе и коммунизм!». Смешнее были частушки: «Ленин Троцкому сказал: „Пойдем, Троцкий, на базар! Купим лошадь карию, накормим пролетарию!“» – и другие подобные.

Никогда в этой среде не говорили серьезно о политике, да и говорить так мог только мой отец. Но он молчал, да и слушать его было некому. Чем занималась Олечка, что занимало ее, недоучившуюся в силу обстоятельств на Высших женских курсах? Что было делом ее жизни? Думаю, что не ошибусь, сказав: делом ее жизни было любить мужа, моего отца. Остальное – работа в совучреждениях: делопроизводство, секретарство – было вынужденной необходимостью и подчинялось главному.

А на дворе был нэп – какое же «тысячелетие»? Времена спутались – то ли ушли в прошлое, то ли перепрыгнули настоящее. Но прежде чем вспомнить нэп, скажу о маме, о ее делах («у меня свои дела») в начале 20-х.