Текст книги "Странствие бездомных"

Нет, не обошлось. За мамой пришли в январе, во второй половине, – числа не помню. Мы уже подготовились, так как аресты начались с конца декабря. Новый год еще успели встретить, однако не шумно и без веселья, как встречали прошедший. Пришли гости, кто-то с подарками – это ведь и день моего рождения, – была даже и елочка; ее роль сыграла молоденькая сосенка – в тех местах лесов было мало. Разошлись для новогодней ночи рано, чуть позже полуночи. О возможных арестах не говорили – и так все знали, что они будут. Старались веселить новорожденную, но получалось как-то невесело. Мама поздравила всех с наступающим – по праву старшинства новогодний тост «под звон бокалов» (чашек и кружек) принадлежал ей – и просила «не терять бодрости духа». И все же это был «бал обреченных», бал без музыки и без танцев. Вероятно, про себя все думали: может, собрались вместе в последний раз.

Зимой 1930/31 года в Воронеже были арестованы все ссыльные эсдеки. Готовился процесс «Центрального бюро меньшевиков», «Меньшевистского центра». На самом деле никакого «бюро» не было, не было и организации. Оставался, как видно, только слабый ручеек информации, текущей на Запад, в редакцию «Социалистического вестника». Но «бюро» или «ЦК» можно придумать, а за организацию легко выдать колонии ссыльных и высланных, которых везде было множество, – получалась широкая сеть враждебных ячеек на местах. Чего уж проще, чем похватать всех обязанных являться на регистрации в местные отделения НКВД. Жгучую ненависть к бывшим соратникам Ленин передал своему наследнику, Сталину. И тот бил, бил, пока не добил физически не только сверстников Ильича, но и следующее поколение.

Наступила весна. Следствие еще шло, а мы, родственники заключенных, наводили справки и носили передачи. Эсдеки в тюрьме объявили «коммуну»: всё переданное с воли принадлежало всем, ведь родственники были у немногих. «Коммуна» была инициативой мамы, опытного политзаключенного с немалым стажем. Мы готовили одну большую передачу на всех. Помню, как жарили сотню картофельных котлет, варили вкрутую десятки яиц, наливали большой бидон клюквенным киселем и, кроме того, покупали хлеб, чай, сахар, фрукты и папиросы. С кошелками, корзинками и бидонами, оттягивающими руки, шли через поле под жарким уже солнцем к тюрьме. Передав всю снедь, письма, записки, бродили вокруг или жались в тени нескольких деревьев, ожидая ответа.

Вскоре меня вызвал мамин следователь – Корнев или Корнеев, ярко-рыжий, почти морковного цвета молодой человек. Я боялась, ждала «страшных» вопросов, вроде того: «Видели ли вы когда-нибудь „Соцвестник“?» или «Не давала ли мать вам каких-либо поручений?». Но все вопросы Рыжего крутились вокруг наших воронежских общений – кто у нас бывал («все бывали»), о чем говорили («да обо всем на свете»), кто к вам приезжал («две мои подруги») и т. д. Рыжему желательно было знать, где я бывала, с кем общалась. Тут я «заложила» обоих редакторов – и Глазера, и Брауна (оба – члены ВКП(б)), с обоими мне случалось побывать в театре и на концертах, оба были моими поклонниками, что мне надоедало. Перед Рыжим я, развивая тему, создавала образ легкомысленно-веселой девицы. Он не отпускал меня часа два, и, хотя разговор шел в духе непринужденной беседы, я уже стала уставать от этой игры, но для него, думаю, это было скорее развлечение, чем дело. Нужно ли было Рыжему что-то от меня узнавать, ведь всё было предопределено заранее и все ссыльные везде и всюду были виноваты навсегда. Кто кого «обошел» на этом допросе – не знаю. Мне тогда казалось, что ловчее была я, но теперь думаю, что этот допрос был простой проформой.

Получив от Рыжего пропуск с подписью на выход, я вздохнула с облегчением. Оказалось – напрасно. Следователь сообщил в издательство о моем «истинном лице» – не только об арестованной матери, но и о муже, отбывающем заключение в политизоляторе (в «беседе» эта тема не затрагивалась – очевидно, он приберег ее «на сладкое»). И то, что мне пришлось перенести на работе, было гораздо тяжелее допроса.

Теперь уже мало кто знает, что такое «чистка». Это прилюдное, на общем собрании, изобличение «чуждого», «неблагонадежного», «недостойного», пролезшего в ряды «достойных и благонадежных». Вопросы с подковырками, укоры – от самых простых: «как вам не стыдно…» – до развернутых в обвинительные речи: «как вы осмелились скрыть, не сказать, не признаться…» (кстати, анкета тогда не заполнялась). Соревнование в неприязни, в желании стукнуть посильнее. И трусливое молчание сочувствующих коллег. В общем, гнусная акция коллективной порки, в которой унижены все. Все, кроме ведущих спектакль по разработанному комнадзором сценарию.

Я сидела молча, лицо мое пылало – не от стыда, от возмущения. Мне дали последнее слово. Может, ждали раскаяния? В чем же? Я сказала только семь слов: «Я любила работу и, кажется, работала хорошо».

Много лет хранилась у меня «Расчетная книжка работника издательства „Коммуна“» с отметками о повышении, о прибавках к зарплате. Была ли отметка об увольнении или я обошлась без расчета? Не помню.

Осенью 1931 года Воронежским ГПУ был вынесен приговор. Все получили по три года ссылки в разные места Сибири и Средней Азии. Маме достался Казахстан, город Кокчетав, тогда – грязная дыра в Карагандинской области. Сене Саудо – Сибирь, под Тюменью. Саша Константиновский получил Красноярский край.

Судьба Александра Михайловича повторяет судьбу тысяч и тысяч интеллигентов, способных с молодых лет самостоятельно понимать и верно оценивать действительность. Как раз это качество, поднимавшее человека над массой, над толпой, обрекало множество умных и честных людей, обеспокоенных положением России, на бесконечное преследование со стороны властей и, в конце концов, на уничтожение. Я назвала Сашу полным именем, потому что живет теперь другой Саша Константиновский, его сын, Александр Александрович, вернувший себе имя отца.

Недавно, в 1994 году, Саша-сын съездил в Курск, где последний раз, в 1937 году, был арестован отец. Получил из архива Курского КГБ для ознакомления «Дело Константиновского A. M.». Разрешили делать выписки (копию не снимать!). Со своими выписками Саша познакомил меня. Мне хотелось, чтобы сын сам написал о своем отце, хотя бы для «Мемориала». Но все же здесь, пусть коротко, расскажу, что помню и что узнала от Саши-младшего.

Каким я увидела Сашу-старшего в год нашего знакомства в Воронеже, я уже рассказала. В 29-м году в Воронеж приехала Лена Сытина навестить меня и школьную свою подругу Наташу Саблину, высланную из Москвы «за мужа», отбывавшего ссылку в Сибири. Наташа болела туберкулезом – может, поэтому к нему и не поехала.

Лена и Саша полюбили друг друга и вскоре поженились. Она переехала в Воронеж, снимали комнату, как и все ссыльные, в частном доме. Лена устроилась на работу к нам в издательство, тоже корректором. Работал и Саша – конечно, статистиком, хотя мог бы применять свои обширные знания в экономике.

Лена круто изменила свою жизнь – оставила отца, братьев, сестру, покинула Москву. Всё это говорит не только о большой любви, но и о самоотверженности. Саша Константиновский был «политическим», отбывшим уже два срока. Первый раз он был арестован в 1923 году вместе с группой молодых меньшевиков, которые протестовали против разгона Союза социалистической молодежи (меньшевиков). Случилось это в Москве, куда Саша приехал из Киева для встречи с товарищами-единомышленниками. В Киеве он жил с родителями, учился в университете, на третьем курсе экономического факультета. После первого ареста был приговорен к трем годам тюремного заключения и отправлен на Соловки. Там он продолжил свое образование, общаясь со старшими товарищами по партии и другими социалистами. Это были относительно мягкие времена для «братьев по революции»: захватившие власть «братья» разрешили заключенным общение, двери камер не закрывались, на прогулку выходили все одновременно, большим обществом. Словом, внутри тюрьмы была своя свобода. Читались различные лекции, проводились диспуты, шли дебаты между эсерами и эсдеками, устраивались концерты – так же, как в Бутырской тюрьме в начале 20-х годов. Когда на эту привольную жизнь положили запрет, начались недовольства. Протест социалистов закончился трагично: во время общей прогулки надзиратели стали отделять группы и уводить в здание, чтобы запереть по камерам. Большая часть гуляющих отказалась покинуть двор. Тогда стали применять силу, и кончилось стрельбой. После этого Соловки решили «разгрузить» от социалистов. Сашу в 1925 году отправили в ссылку, в город Березов, затем – в более глухое место, на реке Северная Сосьва. Оттуда в 1928 году он попал «на минуса» в Воронеж.

Вот и оказался Саша в свои двадцать пять лет вроде бы на свободе – не за стенами и решетками, не за Уральскими горами, а в центре России, в хорошем провинциальном городе. И наконец получил право на личную жизнь – любовь, брак, семью. В ноябре 1930 года у Саши и Лены родился сын, названный Александром.

Малышу не исполнилось и полугода, когда арестовали отца. Лена не уехала в Москву, как просил Саша, хотя и трудно было одной с ребенком – не могла оставить мужа. Ждала приговора, потом, когда его отправили, сразу же уехала следом. Она успела получить еще свидание с ним в Бутырской тюрьме перед этапом в Сибирь.

Саше дали три года ссылки в Енисейск (севернее Красноярска). Отправили по этапу, как и всех, но по неизвестной причине держали почти год в Иркутской тюрьме. Лена приехала к мужу в ссылку вместе с сыном только в 1932 году. В Москве ее задержала болезнь отца. Василий Иванович Сытин умер от рака.

Жизнь в Сибири была трудной, полуголодной и холодной, не на что было купить необходимые зимние вещи, нелегко было найти работу. Появились знакомые – где же не было ссыльных? – но такого единения, такой дружбы и участия, как в Воронежской колонии, здесь не было.

Когда в 1934 году закончился срок, выбрали Курск. Там уже устроились «воронежские», отбывшие ссылку, звали к себе. По пути заехали в Москву, к Сытиным. Родные Лены хотели познакомиться с ее мужем. Сестра Мария, по-домашнему Муха, у которой была дочка от первого брака, вышла замуж за нашего однокурсника, Лениного поклонника, еще сохранившего к ней нежные чувства. Андрей Беэр бывал у Сытиных с нашей компанией. Он был потомственным интеллигентом, гордился прапрабабкой Авдотьей Петровной Елагиной, почитал предков, русских славянофилов, братьев Киреевских, знаменитых своими просветительскими деяниями. Беэр был достойным, благородным и очень мягким человеком. Возможно, горячей любви во втором браке у Мухи и не было, но после неудач первого замужества она ценила спокойствие, опору и заботу.

В Курске Саша с Леной устроились обычным для подобных «странников» образом: сняли комнатку у хозяев на окраине, где живут в маленьких деревянных домах с полудеревенским бытом. Жили опять скудно и бедно. Общались со старыми друзьями: из старших – Елена Самойловна Локкерман с мужем по фамилии Зайчик; из сверстников-друзей – Семен Горелик с женой. Появились и новые приятели. Рос Сашенька, родился в 1935 году второй сын, Миша. Отцу приходилось подрабатывать на сверхурочных – семья росла. После всего пережитого, после разлук и тревог, сибирской дали и холодов жизнь в Курске казалась счастьем.

В конце 1936 года начали доходить слухи о новых арестах по ссылкам, пока – единичные. И вот грянул 1937-й – чумной, проклятый. Начали загребать большой сетью, по всей стране. Несчастье свалилось на семью в июле – взяли Сашу. В тюрьме он узнал: арестованы все ссыльные.

Допросы в конце 30-х имели уже иной характер: по сценарию сталинских изуверов, заранее сочинявших «дело». Следствие ничего не расследовало, а только добивалось от обвиняемого признания и подписи под протоколом. Как именно добивались – мы теперь знаем по воспоминаниям тех, кто прошел через ад и чудом остался в живых. Ночные допросы ночь за ночью и запрет спать днем, многочасовое стояние на отекших ногах перед следователем, ругань, избиения до потери сознания, угрозы расправы с семьей. Всё подтверждено уже документально и свидетельствами выживших, и открывшимися в 90-х годах секретными архивами.

Уничтожение идеологических противников (даже потенциальных) было начато Лениным в 1918 году. В его резолюциях на предлагаемые чекистами «акции» встречаются такие поощрения: «Чем больше, тем лучше». При Сталине в конце 30-х, когда уничтожение людей было поставлено на поток, он самолично подписывал цифровые раскладки НКВД на подлежащих расстрелу, и «центр» рассылал свои чудовищные «разнарядки» по областным и краевым управлениям НКВД (см. труды Д. А. Волкогонова о Троцком, Ленине, Сталине, основанные на изучении документов из секретных архивов).

Саше Константиновскому на первом же допросе предъявили обвинение: «участие в меньшевистском террористическом центре», подготовка покушения на Сталина. Саша решительно отклонил всё, возможно, даже пытался доказывать следователю, что меньшевики всегда отрицали террор и подобного «центра» в их партии просто быть не могло. И протоколы подписывать он, конечно, отказывался. Прошло около двух месяцев издевательства, возможно, и истязаний. Первым сдался Семен Горелик, Сашин друг: он признался, что «меньшевистский террористический центр» существует, что он самолично входит в число руководителей и возглавляет террористическую группу, цель которой – убийство Сталина. Горелик не только оговорил себя, но назвал и Константиновского как члена той же группы. Продолжал ли после этого еще сопротивляться Саша или, измученный, сдался и подтвердил показания Семена Горелика, а подтвердив, согласился подписать бесовский вымысел в протоколе? Подробностей мы никогда не узнаем. Протокол допроса открывает лишь факт признания. Но, зная человека – его характер, его достоинства, – можно уверенно сказать, что Саша боролся сколько мог.

Из множества открывшихся дел стало известно, с какой настойчивостью следователи добивались на допросах личной подписи обвиняемых. Казалось бы, зачем так нужна эта подпись в шабаше беззакония? Однако руки выламывали, душу выматывали, домогаясь именно личной подписи.

Мне кажется, что этому можно найти объяснение. Протокол допроса с подписью допрашиваемого – документ. Собственноручная подпись придавала всему делу вид законности, как бы переводила бредовые обвинения в реальные дела и тем обосновывала приговор. Дело заканчивалось, папка завязывалась и на ней ставился штамп: «Хранить вечно». Зачем надо было это хранить – может быть, ответят историки и юристы. Я могу только гадать. Означал ли этот штамп, что никакой суд далеких потомков не страшен большевикам, что весь этот террор будет оправдан историей через века как вынужденная защита народа (страны, родины и т. д.) от врагов? Или этот штамп – просто бюрократическая закорючка, придающая вид законности полному беззаконию? Но пока штамп послужил на благо – «дела» загубленных сохранились до нашего времени, хотя нет уверенности, что сохранились полностью. Папку со штампом можно хранить и век, а содержимое папки – «прополоть», как найдут нужным (об этом придется еще сказать в дальнейшем).

Через два месяца следствие по делу курских меньшевиков закончилось. Приговор вынесло ОСО, Особое совещание, «тройка». Имитация суда длилась, как обычно, минут пять. Приговор по статье 58, пункт 8, – расстрел. Осужденным дали последнее слово. Саша Константиновский просил о «снисхождении как отец двоих маленьких детей».

«Приговор приведен в исполнение 26 октября 1937 года» – этой отметкой, сделанной на постановлении ОСО, кончалось «дело». На папку поставлен штамп.

Сашиной жене Лене сообщили другое: десять лет заключения в лагерях без права переписки. Это принимали тогда за правду, очень жестокую, но позволяющую надеяться на чудо.

В 1937 году Сталин ввел наказание для членов семьи «врагов народа»: жён отправляли в лагеря, в ссылку, а детей забирали в приюты, если их не успевали спасти родственники, меняли им фамилии. Сашину семью ожидала такая же участь.

Муж Лениной сестры – Андрей Беэр поехал за Леной с детьми в Курск. Она еще в себя не пришла от приговора: «Десять лет? За что? Без переписки – почему?»

Уехать сразу же Лена отказалась, она ждала этапа, хлопотала о свидании. Если откажут, то, может, удастся увидеть мужа хотя бы издали на железнодорожных путях.

Муха с Андреем обговорили свой план: они разводятся, он регистрирует брак с Леной, усыновляет детей. Согласиться на это Лене было нелегко. Но и Саша, уходя из дома, сказал ей: «Сохрани детей, обо мне не думай». Не думать о нем было невозможно, но она разделяла тревогу мужа.

По сохранившемуся в памяти подруг ходу событий Лена распрощалась с Курском в тот же год. Однако Саша-сын настаивает, что это случилось почти через два года. Я в этом сомневаюсь, но понимаю, что точные даты не так важны, как конечный результат. Семья Саши Константиновского, благодаря решительным действиям родных, была спрятана от костлявой лапы Кащея.

Со временем фиктивный брак стал настоящим. В 1946 году Лена родила Андрею Сергеевичу сына Колю. Беэр воспитывал троих сыновей, был им добрым отцом; вместе с мальчиками росла и дочь Марии Васильевны. Муха больше замуж не вышла. Она легко отдала Лене мужа, потому что очень любила сестру и не очень любила его. Беэр, конечно, был счастлив. Еще на курсах он был влюблен в Лену, но безответно. Спасая Лену с детьми, он доказал свою преданность, больше того – самоотверженность. В то страшное время приближаться к пострадавшим боялись порой даже близкие. Так, старший брат погибшего Саши, узнав о его аресте, оборвал всякую связь с Леной. Чувство благодарности перешло у Лены в привязанность, а со временем пришла и любовь. Но я знаю: будучи любящей и заботливой женой Андрею Сергеевичу, Лена никогда не забывала Сашу.

С Леной, с Мухой, с Беэром мы были друзьями всю жизнь. Уже много лет спустя после страшных событий у нас с Леной произошел разговор по душам. Было это в маленькой квартирке Беэра, полученной им от работы, на Часовой улице, в хрущевские годы, когда уже прошла волна реабилитации, когда Лена уже получила справку о невиновности погибшего мужа. «Не хочешь ли ты вернуть имя отца хотя бы одному из Сашиных сыновей? – спросила я. – Подумай: погиб человек, и на земле не осталось следа – ни могилы, ни надгробья, даже имя его исчезло из жизни». Не помню, что тогда ответила Лена, – кажется, она уже думала об этом сама. Через несколько лет старший, Александр, вернул себе имя отца. Привязанность его к А. С. Беэру сохранилась. Но родного отца он не забывал, а когда подрос и узнал всю правду, к этой памяти прибавилось и живое, горячее чувство.

Полвека спустя отправился сын в Курск знакомиться с «делом» отца. Провести часы над страницами, лежащими в папке со штампом «Хранить вечно», было нелегко. Не сообщение о гибели, а ощущение самой гибели было заключено в этой папке.

Сотрудники Курского КГБ предупредительно вежливы к родственникам репрессированных. Внимательны, сдержанны, как посторонние, попавшие на чужие похороны. Они не виновны в этой смерти, но все же сознание вины коснулось их. Может, поэтому внимание лейтенанта к Константиновскому-младшему выходило за пределы обязанностей клерка. Лейтенант повез Сашу к месту массового захоронения расстрелянных, на берег Сейма, где на склоне долины, в сосняке, был в начале 90-х годов вскрыт ров с останками сотен убитых. Он объяснил Саше: таких мест под Курском много, это – ближнее. В могиле немало казненных по 58-й статье, сказал лейтенант. Предположение обосновано так: среди останков, лоскутов истлевшей одежды нашлись в немалом количестве зубные щетки. Никакой улыбки не вызывает это умозаключение. Наоборот, от него еще сильнее щемит сердце. Да, конечно, они правы: кто с детства приучен чистить зубы, кто не может отказаться от этой привычки даже в тяжких обстоятельствах? Конечно, интеллигент. Кто всегда виноват перед советской властью? Интеллигент. Кого с ненавистью истребляли коммунистические вожди? Всё его же – интеллигента.

Приходивших на эту могилу родных утешало, хотя и слабо, одно: большой деревянный крест на склоне холма осеняет захоронения. Кем он поставлен и когда – Саша не спросил. Раскаявшимися? А кто у нас каялся? Потомками? Вряд ли: они приезжают сюда по одному из разных краев в разное время. Вернее всего, сделан и поставлен этот крест здесь местными жителями, оказавшимися в соседстве со страшной могилой. Господи, хоть смерть и могилу научились уважать одичавшие за семьдесят лет комнадзора люди. Кажется, это первое человеческое движение, пробудившееся в нас. Какая печаль!

Воронежское «дело» закончилось в 1931 году. Всех получивших ссылку в разные места сначала отправляли в Москву. Перед этапом дали свидание. Мама просила меня сразу же уезжать. Наше свидание было еще до «чистки», и я колебалась – не поработать ли еще здесь? Не знаю, удастся ли устроиться в Москве, да и неясно было, где мне там жить. В нашей комнате – Людмила с мужем, но дело было не в этом, а в том, что возвращаться домой было опасно – ведь туда привозили повестку на Лубянку. Правда, с тех пор прошло два года, может быть, и забыли обо мне, но сосед-гэпэушник мог напомнить. От всего этого я и была в некоторой растерянности, а подробно обговорить всё с мамой на свидании было невозможно – тема закрытая, да и времени мало. Надеялась, что меня примет папа, но ведь я их буду стеснять: комната-то одна. Всё это я думала-передумывала, но «чистка» решила всё. Я осталась без работы, я обижена. Воронеж меня изгонял.

Раздав нашу скудную утварь оставшимся знакомым, я поехала «домой». Все же Москва – дом, хотя дома в Москве у меня нет.

С мамой мы успели поговорить о своих надеждах на скорую встречу: срок заключения Федора заканчивается, я поеду к нему, как только он устроится на месте, и тогда мама будет просить о переводе к нам.

Трудно теперь судить, но подозреваю, что моя вторая добровольная ссылка определялась уже не только поэмой Некрасова «Русские женщины» и моим обещанием, которое я дала Феде еще в Бутырках, но и простой причиной – мне было негде жить. Возможно, тогда я не думала так и утешала себя вполне искренне тем, что я еду к нему ради него.

Успокоившись после «чистки», я поняла: раз о Федоре стало известно, значит, Воронежское ГПУ сносилось с Москвой или Москва сочла нужным сообщить обо мне, и тогда ясно, что, как только я появлюсь в нашей квартире, обо мне вспомнят. Нет, о возвращении домой на Плющиху думать было нечего.

Прощаясь с нашей хибаркой в церковном подворье, я испытывала легкую грусть – все же я прощалась с домом, какой-никакой, это был дом, пока мы жили тут с мамой.

Очень недолго, может быть, день или два, я ощущала себя бездомной и безработной. Но вот я определилась на своем месте в вагоне. Хотя тут я была только пассажиром, но сидела на законном, оплаченном месте, а по праву пассажира могла не работать, а только есть и спать.

Отец и Оля приняли меня ласково и приветливо, отделили мне уголок за шифоньером на маленьком диванчике, на котором я спала летом 30-го года, когда приезжала сдавать экзамены и получать диплом.

Первые вести от мамы пришли в октябре, как условились, в Москву до востребования. Это была открытка из Кокчетава, написанная на почте. В тесных строчках мама сообщала о своем нерадостном впечатлении. Городок плоский, грязный, ноги вязнут в глине, саманные домики в голых дворах, зелени нет. Всё чужое, и говорят на чужом, непонятном языке. Трудно найти жилье, пришлось пока поселиться в семье рабочих, в одной комнате с хозяевами, спать можно на сундуке. Всё это с условием, что она будет смотреть за детьми. Мама написала «присматривать» (потом оказалось, что обязанности ее шире). Работу пока не нашла, комнату ищет. Деньги на почте получила, не знает, где их хранить, идти в сберкассу не хочется, ее смущает, не подумали бы хозяева, что она «богачка». У мамы, с ее аскетизмом не только в образе жизни, но и в основе жизненной философии, представления о богачах были наивные. Читая это, я испытывала горькое чувство. Понимала, что мама завезена в мрачную дыру и обречена на тяжкую жизнь в няньках за угол и крышу над головой. Через месяц-полтора мама устроилась счетоводом в «Союзтрансе», а затем нашла себе полкомнаты у старушки, которая пустила ее «за топливо» (маме полагались от работы кизяки и уголь).

В декабре я получила от нее фотокарточку, снятую в местном ателье. Изменилась – похудела, лицо разглажено ретушью, она выглядит моложе своих шестидесяти, – но глаза оставались ее глазами – светлые, ясные, только необычно печальные. Волосы, поднятые надо лбом, серебристо блестят – поседела. На обороте мама написала: «Моему милому Натику. Шлю сердечный привет и наилучшие пожелания. Надеюсь на скорую встречу. 7/XII/31 г. Кокчетав».

Это был подарок мне ко дню рождения. Мама уже знала, что Федор отправлен в ссылку, тоже в Казахстан, но место еще определено не было. Казахстан – это хорошо по нашим мечтам и надеждам: легче будет добиться соединения.

К сожалению, от переписки с мамой тех лет ничего, кроме двух-трех открыток и фотографии, у меня не осталось. Не сохранились в моей памяти и подробности ее кокчетавской жизни.

В «Социалистическом вестнике» (№ 23 за 1931 г.) появилась заметка о маминой ссылке. Эта случайная находка порадовала меня тем, что в год окончательного разгрома меньшевиков «Вестник» все же получал из России почту. В ней сообщали:

«Л. Н. Радченко послана в ссылку в Казахстан: была ранее в Петропавловске, попала по случайности в Кокчетав, там нашла работу и получила комнату, а теперь вновь должна сниматься с места.

Большинство меньшевиков вынуждено ехать в ссылку этапом. Этап длится долго – иногда три-четыре месяца, а во всех тюрьмах, особенно пересыльных, свирепствует сыпняк. Исключение сделано для Л. Н. Радченко, Дины Аврускиной и Л. Абрамович-Бер (обе последние с маленькими детьми), им разрешили поехать за свой счет».

Заметка, как видно, написана по слухам, вероятно, из третьих рук. В Кокчетав мама была направлена (распределена) из Петропавловска Казахстанским ГПУ. Комнату ей, как вообще ссыльным, не дали. А с места она снялась только в 1933 году, когда ей разрешили приехать к нам, в Уральск.

Из этой заметки я узнала, что мама из Москвы в Петропавловск ехала «вольно» (значит, под конвоем) и вместе с Лялей Абрамович, знакомой мне еще по Киеву. Всё это, вероятно, я знала от мамы, но забыла.