Текст книги "Суверенитет"

ПРИЛОЖЕНИЕ

Алексей Чадаев
ФРАНСУА ГИЗО: СУВЕРЕНИТЕТ ПРОТИВ РЕВОЛЮЦИИ

Российские революционные события 1989—1993 годов, к счастью для нас, оказались все же существенно менее кровавыми, нежели французские 1789—1793 годов (хотя вместе с жертвами локальных конфликтов результаты вполне сопоставимы). Тем ценнее для нас мысли Франсуа Гизо – одного из ключевых мыслителей французской постреволюционной эпохи. Вдвойне важно для нас то, что Гизо не только философ и историк, но и действующий политик первого эшелона, в зените карьеры – премьер-министр Франции. Период с 1815 по 1850 год, на который приходится активный политический опыт Гизо, – это период поиска формулы синтеза, позитивного продолжения французской истории, включающего в себя как опыт монархии, так и опыт революции, как идеалы свободы, так и ценности социального мира, порядка, традиции.

Либерал и консерватор, сторонник монархии и симпатизант революции, француз и англофил, Гизо тем не менее внутренне непротиворечив. Главный стержень его рассуждений – это идея свободы, реализуемая как в суверенитете личности, так и в суверенитете нации-государства. Только национальный суверенитет может гарантировать свободу личности, но он же одновременно является и ее главным ограничением.

Политико-философская рефлексия Гизо важна для современной России еще и потому, что она вызревала в очень похожем на наш международном контексте. Современные США после 1991 года претендуют в мире практически на ту же роль, на которую претендовала Российская империя после 1815-го. Это роль морального победителя, чья победа дает ему основания выступать в качестве цензурно-полицейской системы, ориентированной на силовое обеспечение общезначимых, казалось бы, ценностей. Россия из спасителя человечества от революционной заразы на глазах превращалась в жандарма Европы. Франция же, в свою очередь, потерпев неудачу в попытке реставрации дореволюционного положения вещей, пыталась выработать новые моральные и идейные основания своего суверенитета – как это приходится делать России нынешней.

Одна из наиболее ценных для нас вещей в мыслях Франсуа Гизо – это его трактовка понятия «средний класс». Считавший себя частью этого класса, мещанин Гизо определял его совершенно иначе, чем это принято в современной России. Для него средний класс – это не относительно зажиточная прослойка между совсем богатыми и совсем бедными, а в первую очередь политически ответственное сообщество людей, от которых зависит существование и воспроизводство национального суверенитета. Иными словами, то, что на нашем современном языке называется «политическим классом». Он мыслится Гизо как среда, потенциально открытая для всех. Однако вхождение в нее не может быть автоматическим – оно должно стать результатом личного ответственного решения и связанных с ним длительных целенаправленных усилий.

«Банкетная кампания» 1847 года, похоронившая политическую карьеру Гизо (а вместе с ней – и монархию Луи Филиппа), началась с тоста, поднятого за souverainete nationale – именно так собиравшаяся на банкетах оппозиция требовала от правительства «передать власть народу». Предлагаемый здесь текст о суверенитете Гизо пишет уже спустя годы, переосмысливая свой политический опыт – и одновременно отвечая своим политическим оппонентам по существу.

Он по-новому ставит задачи борьбы за свободу – теперь уже не только с машиной власти, но и с тиранией большинства. Показывает, что единственный путь строительства демократии – это ограничение «демократизации», навязываемой средствами политического давления. И вместе с тем для либерала Гизо sou– verainete nationale, то есть суверенитет, формируемый на основе народовластия, – безусловная ценность и в каком-то смысле цель политики.

Алексей Чадаев

Франсуа Гизо
ПОЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ: О СУВЕРЕНИТЕТЕ
О ТОМ, ЧТО НЕ СУЩЕСТВУЕТ СУВЕРЕНИТЕТА НА ЗЕМЛЕ[55]55
  Печатается с сокращениями.


[Закрыть]

КОГДА ЛЮДИ ВОЗНАМЕРИЛИСЬ обосновать суверенитет королей, они сказали, что короли суть образ Бога на земле. Когда они захотели обосновать суверенитет народа, было объявлено, что глас народа есть глас Божий. Таким образом, Бог единственно суверенен.

Бог суверенен, ибо он непогрешим, поскольку его воля, как и его мысль, есть истина, ничто, кроме истины, вся полнота истины.

Такова альтернатива, перед которой оказались земные властители, независимо от их имени и формы. Они должны либо признать себя непогрешимыми, либо отказаться от претензий на суверенитет.

В противном случае они должны признать, что суверенитет, я имею в виду суверенитет права, может принадлежать заблуждению, злу, воле, которая не знает или отвергает справедливость, истину, разум. Но на это еще никто не осмелился.

Каким же образом властители осмелились претендовать на суверенитет?

Они осмелились на это под прикрытием смешения дел человеческих и тех потребностей, тех тенденций, о которых я только что говорил.

Если бы власть, единственно имеющая право на суверенитет, т. е. власть абсолютно разумная и справедливая, была где-либо выделена, различима, отлична от властей человеческих; если бы люди могли созерцать ее во всей полноте и чистоте ее природы, то никакое правление, никакая сила не осмелились бы узурпировать ее имя и ее ранг. Ясное и неопровержимое сравнение беспрестанно подчеркивало бы в глазах народов изначальное несовершенство человеческих властей, оно бы не позволило и самим властям забыть о собственном несовершенстве. По общему согласию мир бы тогда признал реальных властителей, более или менее легитимных в зависимости от того, насколько верно воспроизводили бы они этого суверена по праву, единственно обладающего изначальной и незыблемой легитимностью.

Иных суверенов на земле не существует. Поскольку человек по природе своей несовершенен и подвержен заблуждению, то никакая непогрешимая и совершенная власть, стало быть, никакая власть, наделенная суверенитетом по праву, не может ни оказаться в руках человека, ни происходить из недр человеческого общества.

И тем не менее именно этот факт не захотели признавать ни народы, ни их правители. Народы – и я уже говорил, в силу каких причин, – ненавидя и отвергая абсолютную власть, ощущали потребность считать себя под защитой абсолютно легитимной власти. Правители же, наделенные фактическим суверенитетом, стремились к суверенитету по праву, к беспредельной и ни от кого не зависящей легитимности.

Я не сокрушаюсь безмерно по поводу этих фактов – они свидетельствуют о правах и моральном благородстве нашей природы.

Ни один народ не признал власть только из-за ее силы; он хотел верить в ее легитимность, в ее божественность. Ни одна власть не довольствовалась одной только силой; она нуждалась в том, чтобы ее признавали легитимной и божественной.

Что же еще требуется для того, чтобы доказать, что суверенитет принадлежит одной только истине, справедливости, одному только Богу, что люди имеют право подчиняться только закону, идущему от Бога?

Но если заблуждение естественно, если оно даже свидетельствует о нашем величии, оно является от этого не менее пагубным. Благодаря своему совершенно и извечно неискоренимому характеру, которым оно облекает и власть в этом мире, заблуждение позволяет существовать достоинству человека и его правам в качестве принципа; но на деле оно их разрушает, поскольку лишает их всяких гарантий.

Если суверенитет по праву может принадлежать только непогрешимости, то он именно ей и принадлежит; человек имеет право подчиняться только истине, разуму, но зато он обязан им подчиняться беспрекословно.

Изредка случалось (тем не менее это имело место), что человеческая власть, отчетливо и положительно провозгласившая себя непогрешимой, на этом основании претендовала на суверенитет по праву. В области политической такие претензии – более глубокие и более откровенные, а также, быть может, и более сильные – являются особенно малоприемлемыми. Как правило, правители изменяли порядок идей. Они не настаивали на собственной непогрешимости, но приписывали себе независимую легитимность в действиях, неотделимую от собственного имени, от собственного происхождения, т. е. легитимность абсолютную и неотчуждаемую. Такая легитимность подразумевает суверенитет по праву, а суверенитет по праву предполагает непогрешимость, которая одна только и может выпасть на долю такой легитимности.

Мы видели примеры подобных правлений, которые, завладев однажды суверенитетом по праву, запрещают людям любое исследование, любой контроль за собственным поведением и утверждают, что эта окончательная, незаменимая для человеческих обществ власть состоит исключительно в их воле, причем никто не имеет права оспаривать ее заслуги либо обсуждать мотивы ее действий.

Чем же иным являются подобные претензии, как не претензиями на непогрешимость?

Философы поступали подобно правителям. Стоило им только поместить куда-либо суверенитет по праву, как, влекомые неодолимым стремлением, они наделяли его непогрешимостью, единственно способной его легитимизировать. «Суверен, – говорит Руссо, – уже в силу того, что он существует, является всегда тем, чем он должен быть»[56]56
  Руссо Ж. Ж. Об общественном договоре. – М., 1998. Кн. I. Гл. VII. С. 221.


[Закрыть]. Какая удивительная робость человеческой мысли даже во времена великой отваги! Руссо не осмелился нанести последний удар гордости человека и сказать, что, поскольку ни одна власть в этом мире не является и не может быть тем, чем она должна быть, никто не имеет права называть себя сувереном.

Итак, либо из утверждения непогрешимости выводили суверенитет, либо, полагая первоначально суверенитет в виде принципа, из него, в свою очередь, заключали о непогрешимости, и таким образом и тот и другой путь подводил к признанию, санкционированию абсолютной власти. Результат всегда был предрешен, будь то правители угнетают или философы рассуждают, будь сувереном народ или король.

Последствия этого отвратительны и неприемлемы как с фактической, так и с правовой стороны; никакая абсолютная власть не может быть легитимной. Значит, принцип лжет. Значит, на земле вовсе не существует ни суверенитета, ни суверена.

СУЩЕСТВУЮТ ТОЛЬКО ФОРМЫ ПРАВЛЕНИЯ; суверенитет же, по самой своей сути отличный от правления, не может принадлежать ему.

Правление и суверенитет то смешивали, то разделяли; но как в одной, так и в другой системе забывали о природе суверенитета, ибо, забирая его у правления, им наделяли власти, силы, которые не имеют на то никакого права.

Вот каким образом обстояли дела касательно отношений суверенитета с правлением.

Первоначально люди не думали различать их. На заре общества право сильного (я пользуюсь в данном случае противоречивым выражением, которое, однако, невозможно удалить из человеческого языка, поскольку оно введено туда несовершенством и двойственным характером нашей природы), итак, право сильного царило почти единолично. Тот, кто был слаб, тот был, так сказать, вне общества. Что же касается сильных, то правление, само только еще зарождающееся и слабое, мало стесняло их в проявлениях индивидуальной свободы. Люди, в большей степени сближенные, нежели единые, жили в большой независимости друг по отношению к другу, каждый был сувереном самого себя и свободным в своих волеизъявлениях в зависимости от силы, которую он был способен употребить для поддержания этих волеизъявлений.

По правде говоря, в те времена суверенитет нигде не был сосредоточен; никакая общественная власть не была им облечена; каждый индивид обладал им в одиночку в своей собственной сфере существования.

Но все это не шло на пользу разуму, справедливости, подлинному закону. Изоляция и независимость индивидов порождали суверенитет сильных, которые произвольно распространяли свое так называемое право столь далеко, сколь далеко могла простираться их сила. Однако именно отсутствие всякого общего и сконцентрированного в одних руках суверенитета подтолкнуло Руссо, а вслед за ним и многих других к рассмотрению первоначального этапа развития общества в качестве образца свободы и счастья. Инстинктивное предчувствие истины, состоящей в том, что никто в этом мире не имеет права претендовать на суверенитет, заворожило их; они нашли на земле некий образ этой идеи; и в своей законной, но слепой ненависти против всех видов узурпации суверенитета, которые давали им наиболее развитые общества, они оплакивали первоначальную независимость человека, забывая при этом, что, если не существовало суверена, который бы управлял всеми, то таким сувереном был любой, причем он был сувереном не только по отношению к самому себе, но и против всех остальных, со всей неизбывностью грубой силы и всеми капризами ничем не сдерживаемой воли.

Несчастия, приносимые подобным положением дел, с такой легкостью забываемые сегодня некоторыми философами, были, без сомнения, совершенно непереносимыми, поскольку люди делали все, дабы избежать их. Пребывая повсеместно под властью суверенитета силы, они призвали более законного властителя. Они надеялись обрести его в правлении, и до известной степени они его обрели. Совершенствование безопасности, благополучия, справедливости длительное время соотносилось с совершенствованием центральной власти. Суверенитет, который, концентрируясь, набирал силу, представлялся одновременно менее абсурдным и менее тягостным. В конце концов он стал смешиваться с правлением, а иногда и с личностью главы государства.

Это развитие общества, более явное в современной Европе, поскольку здесь оно протекало в более крупном масштабе и более медленно, везде одинаково. Мы можем обнаружить его и в скоротечной истории Греции и древней Италии, равно как и в истории наших предков.

И тогда выявилось то, что вскоре должно было вызвать справедливый гнев народов и философов. Суверен и правление слились воедино. Правление провозгласило и возомнило себя наделенным тем изначальным и неотчуждаемым суверенитетом, который никто не имел права контролировать. Да и сами народы тоже так думали.

Когда же они перестали мыслить таким образом, когда благодаря прогрессу в обществе и в умах они признали, что, наделяя фактический суверенитет суверенитетом по праву, они впали в великое идолопоклонство, поспешили лишить правление суверенитета. Тогда они стали различать – и у них были на то все основания – суверена и правление; прекрасным образом было доказано, что правление вовсе не было и не должно было быть суверенным. И тогда же на основе отношений между суверенитетом и правлением возникли вопросы и затруднения, до сих пор неведомые, с которыми бы мы и не столкнулись, если бы люди, забрав суверенитет у своих бывших хозяев, не перенесли его в иное место.

И действительно, когда суверенитету было определено принадлежать правлению, в системе все было логично и просто.

Если суверенитет существует на земле, если некая сила естественным и законным образом им облечена, то, безусловно, эта сила и должна управлять.

Люди ссылаются именно на господство подлинного закона, правление законного властителя; они до сих пор ищут, кому передать правление. Когда же общественное верование наделяло власть полной и бессмертной легитимностью, между суверенитетом и правлением не существовало никаких различий, которые следовало бы установить, никаких отношений, которые нужно было урегулировать. Их единство освобождало от всякой необходимости их сочетать.

Но когда законность их разделения была признана необходимой, когда суверенитет, отобранный у правления, был перенесен на народ, трудности возросли безмерно. Будет ли править новый суверен? Ведь это его право; никакое правление не будет легитимным, если не будет им обладать. Но народ не сможет управлять; более того, он должен повиноваться. Но кому? Правлению, по отношению к которому он выступает и всегда будет выступать в качестве суверена. Итак, мы имеем суверена, который всегда повинуется, за исключением тех случаев, когда он льстит себя надеждой, будто бы способен создавать или разрушать власть, дающую ему законы. Вот вам правление, которое правит своим хозяином, хозяином совершенно законным, наделенным правом решать относительно жизни и смерти своего слуги, коему хозяин и должен повиноваться.

Откуда проистекает это неустранимое затруднение? Из попыток разместить где-либо вне правления суверенитет, отобрать который у правления были все основания. На заре общества каждый индивид обладал суверенитетом в одиночку и обращал его в свою пользу; то было право сильного. Правление присвоило этот суверенитет себе; то была тирания. И если бы, лишив правление суверенитета, люди не стали бы со всем упорством искать для суверенитета обладателя в этом мире, если бы ему позволили вернуться туда, где он располагается и откуда никто не может заставить его снизойти, мы не были бы обречены на абсурд, на невозможное. Мы бы признали подлинную природу правления и принцип в качестве ограничения его прав.

ЛЮБАЯ КЛАССИФИКАЦИЯ форм правления, не различающая их в зависимости от этих принципов, произвольна и обманчива.

Черты отличия искали то в формах правления, то в некоторых из его проявлений.

Таким образом получали монархию, аристократию, демократию; все эти названия не столько вскрывают принцип, сколько отражают факты, они заимствованы из внешней формы правления и не затрагивают его внутренней природы и его законов.

Так, еще Монтескье, пытаясь найти принцип правления, не связанный с его формой, полагал, что обнаружил его в разнообразии чувств, которые выражает и преимущественно развивает каждая из этих форм; он называл в качестве принципа деспотического правления страх, монархического – честь, аристократического – умеренность, демократического – добродетель.

Весьма тонкое различение, которое могло бы удовлетворить разум гениального человека, но которое не было основано ни на философском принципе, ни на политической природе различных правлений.

Один современный философ, оспаривая классификацию Монтескье, заменил ее другой. Он разделяет правления на «национальные, т. е. основанные на утверждении, что все права и вся власть всегда принадлежат нации; и специальные, т. е. такие, в которых легитимными признаются различные источники частных прав, выступающих против общего национального права»[57]57
  Destut de Tracy. Commentaire sur Montesquieu. Ch. III.


[Закрыть].

Это различие, хотя и в некотором смысле более близкое к истине, также представляется мне неприемлемым, поскольку оно основано на ложном принципе – на принципе всех тираний.

Повторяю: следует отрицать существование какого бы то ни было суверенитета на земле; либо, если таковой и существует, следует отдать ему должные почести, отказаться от какого бы то ни было сопротивления и покориться.

Как бы ни была строга эта альтернатива, сомневаться в ней нельзя, и именно в ней следует искать принцип классификации правлений.

Всякое правление, наделяющее некую силу суверенитетом, который в своем стремлении к этой силе заранее и абсолютным образом признает за ней разум и справедливость вместо того, чтобы видеть в ней просто факт, способный быть легитимным в зависимости от того, соответствует ли он справедливости и истине, всякое подобное правление, утверждаю я, в принципе своем деспотично; если же оно не является основанием для деспотизма и не принимает его, то это оттого, что оно непоследовательно.

Я уже показал, что подобное правление, по счастию, не могло быть и никогда не было деспотичным. Провидение, пожелавшее, чтобы люди заблуждались, сжалилось над судьбой, к которой могло бы подтолкнуть их заблуждение; оно вложило в условия их существования, как и в их природу, столь мощную потребность в истине, что наиболее извращенным из их мнений не хватило силы окончательно сбить с истинного пути условия их существования и их судьбу.

Таким образом, ни один народ на деле не воспринял суверенитет, в который так верил. Ни одно правление не простерло своей власти так далеко, как его к тому подталкивало так называемое право. Повсеместно законное сопротивление закреплялось в какой-либо форме, в какой-либо области; и когда правление собиралось повести себя чересчур последовательно в соответствии с доктриной, которая была ему столь дорога, рано или поздно фактическое сопротивление разоблачало его заблуждения, равно как и заблуждения народов, призвавших суверена.

И тем не менее деспотизм, пусть даже в неполной своей форме, опустошил землю; верования же, принимавшие его под именем суверенитета, были в этом деле не самой меньшей из его опор.

Как только некая сила начинала рассматриваться в качестве легитимной исходя из одной только ее природы, как только в общественном мнении она становилась изначальной и постоянной обладательницей права, она прибегала к злоупотреблениям и приступала к этому задолго до того, как общество очнется от своих заблуждений, поскольку в человеке нет ничего более упорного, чем вера.

Этим объясняется столь длительное господство угнетающих правлений. Они порабощали народы и имели столь длительное существование не только потому, что обладали силой. Если бы в понимании народов они воспринимались как незаконные, их силы вскоре оказалось бы недостаточно. Но люди верили в суверенитет, в полноту прав. Они и до сих пор еще в это верят; когда же вера их иссякала, они долгое время жили воспоминаниями о ней.

Таким образом, принцип, предполагающий существование суверенитета по праву в какой-либо из человеческих властей, не является таким уж бездейственным и бесплодным. Вопреки существованию границ, на которые наталкивается его влияние, он несет в себе угрозу судьбам народов в неменьшей степени, нежели грешит против истины. Именно в этом и состоит основной и действительно отличительный признак правлений. С одной стороны, мы имеем правления, которые верят в существование суверена на земле и на основе этой веры обустраивают свое организующее начало с тем, чтобы затем предпринимать мучительные, но недостаточные усилия, дабы избежать последствий действия этого принципа. С другой стороны – правления, отказывающие всякому фактическому суверенитету в суверенитете по праву; они основаны на этом утверждении и пребывают в постоянном поиске законной власти, подлинного закона, существование которого они признают, но никогда не льстят себе полным и вечным его обладанием. Только такие правления соответствуют интересам свободы, равно как и законам разума.