Текст книги "Суверенитет"

НАСЛЕДСТВЕННАЯ ПЕРЕДАЧА ПРЕСТОЛА является той специфической формой, которая обычно свидетельствует о политической легитимности. Рассмотрим этот вопрос отдельно.

Легитимность здесь принадлежит не только законам и институтам, которые остаются неизменными, но также и людям, которые подвержены изменениям; точнее, существуют две совершенно различные легитимности: легитимность трона, самой монархии, рассматриваемой как политический институт, и легитимность династии, занимающей трон и дающей свое имя монархии.

Первая из двух легитимностей полностью соответствует легитимности всякого другого социального института. При монархии, как и при всякой иной системе, эта легитимность лишь освящает соответствие и постоянство системы правления, которая существует и продолжает существовать если и не совершенно в неизменном виде, то, по крайней мере, сохраняя постоянство как в форме, так и в главных своих чертах.

Наследственная передача трона значит нечто большее. Последовательности различных и преходящих фигур она сообщает подлинную и постоянную легитимность; она провозглашает легитимным не только то, что есть, но и то, что будет, правящего монарха и его не известных еще наследников. Она затрагивает, таким образом, фундаментальный принцип политической легитимности, состоящий в освящении воль и сил, всегда схожих между собой и прошедших испытание временем, с тем чтобы сообщить те же черты силам, которые в силу необходимости различны и еще погружены во мрак будущего.

Вторая легитимность, как и первая, подвержена случайностям. Таково следствие ее природы. И факты доказывали это неоднократно. Мы знаем, что монархическая система сохраняла свою легитимность, тогда как правящая династия ее утрачивала. В Швеции, в Португалии, в Англии не одна революция, санкционированная общественным мнением и временем, со всей очевидностью продемонстрировала различие между двумя формами легитимности, разделив их судьбы.

Тем не менее мы знаем, что почти всегда наследственный характер престола утверждался в качестве института как раз в момент наибольших потрясений, какие ему довелось испытать; в этот момент он заботливо поддерживался в качестве принципа, чтобы дать рождение новой легитимности другой династии.

И действительно, обе легитимности, различные по своей природе, тесно связаны друг с другом. Наследственная передача престола была введена в качестве условия и гарантии стабильности, самого существования монархии.

Природа монархической системы должна была подвести к этому следствию.

Я уже показал происхождение этой системы и источник ее силы. Она обязана ими персонификации суверена по праву, единственного по своей сущности, чье единство если и не воспроизводится, то по крайней мере представлено в единстве фактического суверена, отвечающего, таким образом, одному из наиболее глубинных верований человеческого духа.

Но не только единство присуще истине, разуму, суверену по праву. Ему в равной степени свойственна и незыблемость. Бог не умирает, равно как и его закон. Чего же стоит воспроизведение монархической системой единства подлинного суверена, если присущая ему незыблемость отсутствует в его представителе?

Наследственная передача престола должна была воспроизвести подобие, преодолеть смертную природу людей, вводя в правление образ непрерывности существования суверена по праву, подобно тому, как единство монархической власти отражало образ его единства.

Вот каким было участие нашей внутренней и моральной природы в этом институте; участие куда более значимое, чем это обычно предполагают, поскольку наиболее могущественным из всех человеческих атрибутов является сама природа человека. Таково значение видимых фактов, потребностей нашего подлунного мира, довлеющих над обществом.

Сильная власть – вот цель монархии. И общество часто нуждается в сильной власти. Потребность в ней очень переменчива и неодинакова. Но в определенные эпохи и при определенных обстоятельствах она ощущается с такой силою, что по общему, хотя и молчаливому согласию ей подчиняются все иные взгляды.

Перспектива постоянства, долговременности для силы власти не менее необходима, чем единство. Даже на престоле люди бывают преданы лишь тому, что обречено на долговременность. Ею пользуются интересы, страсти, личные пристрастия. Время охлаждает все вплоть до усердия по отношению к власти, которое обречено на смерть вместе с обладателем этой власти; даже сами короли для сохранения своего трона должны верить, что смогут оставить его в наследство своим детям.

Впрочем, уважение народов и вытекающая из него сила во всей полноте передаются лишь той власти, которая возымеет право и окажет воздействие на будущее. Итак, будем ли мы рассматривать монархию с точки зрения ее рационального принципа или с точки зрения социальной цели, будем ли мы сравнивать ее с моральными склонностями, которым она отвечает, или с общественными потребностями, которые она стремится удовлетворить, наследственная передача престола неотделима от нее и сопутствует ей как естественное следствие, как непременное условие.

Итак, в той степени, в какой монархическая система может быть благой и необходимой, в такой же степени благой и необходимой является наследование престола. Только оно позволяет обществу в полной мере воспользоваться преимуществами монархии. Более того: оно в то же время дает монархической системе средство борьбы против пороков системы, средство предотвратить самые серьезные опасности.

На первый взгляд это может показаться странным. Ведь на самом деле главная опасность, которую представляет для людей монархическая система, проистекает из персонификации суверена по праву, всегда ошибочной и всегда, казалось бы, обещающей фактическому суверену власть более независимую, более обширную, нежели несут в себе разум и общественный интерес. Все, что поддерживает и подтверждает это заблуждение, погружает королей и сами народы в иллюзию, к которой они и без того склонны, и подталкивает их к деспотизму.

Таким образом, когда наследственная передача престола добавляет к таком свойству монархической системы, как единство, еще и свойство незыблемости, то, дополняя ее, она укрепляет персонификацию суверена по праву и тем самым придает большую силу заблуждению и опасности, которые могут быть порождены самой природой монархии.

Во всем этом есть доля истины. Но наследственная передача престола имеет и свои последствия и упрощает введение институтов, со всей своей силой выступающих против этой опасности.

Я уже упоминал о них; правление и общество неизбежно сосуществуют. Закон, регулирующий и понуждающий индивидуальные воли в их взаимоотношениях, сила, заставляющая уважать этот закон, – только при этих условиях общество рождается и продолжает существовать, и эти условия есть не что иное, как правление, общественная власть.

Постоянное присутствие такой власти, таким образом, необходимо для самого существования общества. Эта власть не призвана действовать постоянно и повсеместно, в одиночку поддерживать и регулировать все взаимоотношения людей. Индивидуальные воли также представляют собой власти, которых обычно бывает достаточно для того, чтобы внести в эти взаимоотношения законы справедливости и разума. Моральный прогресс общества состоит даже в том, чтобы сделать менее частым вмешательство общественной власти по мере того, как власти индивидуальные, т. е. разум и воля граждан, очищаются и просвещаются. Именно таким образом в семье отцовская власть отступает по мере того, как ребенок становится более способным управлять самим собой в соответствии с разумом, собственной силой и собственной же свободой.

Но ни в семье, ни в обществе не наступает такого момента, когда власть могла бы устраниться и передать правление всеми действиями, всеми человеческими взаимоотношениями индивидуальным волям. Общество бесконечно обширно и сложно; постоянно существуя, оно беспрестанно обновляется и разнообразит свои формы; неравномерная цепь поколений, численность и подвижность социальных отношений, разнообразие интересов, борьба страстей и сил постоянно обусловливают потребность во власти, высшей по отношению ко всем индивидуальным волям; ее воздействие может постепенно сокращаться, но ее присутствие необходимо, чтобы поддерживать совместное существование и регулировать контакты стольких элементов, расположенных к борьбе или к отделению.

Таким образом, само общество ошушает свое существование прочным и упорядоченным, подлинно социальным только тогда, когда оно ошушает присутствие власти, от которой общество ожидает длительного существования, ибо признает ее легитимность.

И если власть кажется недостаточной или если общество ее дезавуирует, оно впадает в страшную тревогу, поскольку ощущает опасность распада, превращения в множественность, опасность перестать быть обществом.

Таким образом, в социальной власти есть нечто, требующее постоянства в качестве основного условия существования общества. Это само его существование, его наличие в качестве власти. И вне зависимости от того, действует власть или нет, нужно, чтобы она существовала, чтобы общество имело ее перед глазами и верило в нее.

Но если существование социальной власти должно быть постоянным и всегда наличествовать, то действие его не может претендовать на то же преимущество; оно, напротив, должно зависеть от условий, должно быть подвижным, подверженным случайностям и восприимчивым к изменениям. Как мы видели, это непременное следствие несовершенства всякой земной силы, всякой человеческой воли. Любая воля, любая земная сила и социальная власть, как и всякая иная, легитимна лишь в той мере, в какой она действует в соответствии с разумом, с подлинным законом. И как только она начинает действовать, она подпадает под обязательство искать этот закон и подчиняться ему. И если ее действия не подчиняются этому требованию, она должна быть заменена; люди, на которых она воздействует, имеют право поставить ее перед такой необходимостью.

Каким образом они достигают этого? Трудности здесь огромны. Для того чтобы общество продолжало свое существование и не пребывало в постоянных тревогах, нужно, чтобы и социальная власть, по крайней мере в своем существовании, также была устойчивой. Для того чтобы действие этой власти было легитимным, нужно, чтобы власть постоянно получала торможение, подвергалась риску, была вынуждена модифицироваться, даже полностью видоизменяться, если она слишком отдаляется от законов справедливости и разума. Таким образом, мы имеем, на первый взгляд, две противоречащих друг другу потребности. Одна из них требует нерушимости власти, другая – ее подчинения и подвижности. Если общее существование власти подчинено той же борьбе, тем же превратностям, что и ее действие, то она будет лишена всякого постоянства, и жизнь общества будет пребывать в постоянном беспокойстве. Если действие власти сопричастно незыблемости, нерушимости ее существования, то общество утрачивает всякую гарантию подлинной легитимности.

Совершенно ясно, что если существование власти и ее действие оказываются смешанными, если они объединяются в одном лице и принадлежат одной силе, то двойственная проблема, обозначенная выше, оказывается неразрешимой. Либо действие власти будет неизменным и независимым, как и ее существование, что обязательно породит тиранию, либо ее существование будет полностью подчинено всем превратностям ее действия, и в этом случае она будет неравномерной и может показаться неустойчивой и даже полностью отсутствующей, что также является великим злом.

И действительно, во всех случаях, когда власть и ее действия не были ни разделены, ни направляемы различными институтами, одно из двух этих зол поражало народы. Зададимся вопросом: почему большинство греческих и итальянских республик претерпевало столько волнений, столько потрясений? Откуда такое разнообразие отдельных судеб, столь часто несправедливых и плачевных, в общей судьбе граждан и судьбе государства? Почему, несмотря на изобилие славы, так мало подлинной справедливости, счастья и даже устойчивости? Да потому, что ничто не обеспечивало необходимого постоянства социальной власти: ничто не являлось опорой ее существования, остававшегося неустойчивым и подвижным, как и ее действие, от которого власть не отделял ни один институт. Обратите свой взгляд на иное; взгляните на азиатские монархии или на аристократию Венеции: все здесь монотонно, неподвижно, гнетуще; всякий прогресс в развитии общества подавляется в зародыше; общество не продвигается вперед, оно не возвышается над собой и не становится лучше; оно медленно распадается либо остается застывшим, подобно мумиям. Какая причина заставила общество так застыть? Да та же самая, что в иных местах его полностью поглотила. Здесь также существование и действия общества оказались смешанными; только они сконцентрировались в руках единственной силы, воспользовавшейся своей устойчивостью, чтобы в самом своем существовании освободиться от какого бы то ни было контроля и изменения. Таким образом, хотя многообразие событий и породило самые противоречивые системы правления, повсеместно, где существование власти не было отделено от ее действий, повсеместно, где различные институты не разделили две крупнейшие потребности человеческих обществ, в них преобладали поочередно то хаос, то деспотизм, то беспокойство, то застой.

Итак, никакая система правления не будет достаточной и полной, если она не возводит это различие в принцип и не разрешает двойственную проблему, от решения которой не может освободить себя никакое общество. Из всех же институтов, возможно, только наследственная передача престола способна наилучшим образом достичь этой цели. Я ничего не могу сказать про государства, в которых наследственное право сосредоточено в одной-единственной семье и одновременно ей же безраздельно принадлежит суверенитет. Чистая монархия и деспотизм могут различаться вторичными институтами и нравами; их общие принципы остаются теми же, и политическая легитимность монархов в этом случае лишь продлевает всегда незаконную узурпацию суверенитета. Но наследственная передача престола совершенно неотделима от подобной узурпации. Она могла, подобно многим другим институтам, подобно самим гарантиям свободы, быть обязанной своим происхождением силе и долгое время нести на себе ее отпечаток, но подлинный ее принцип иной. Ее следствием является именно четкое различение существования социальной власти и ее действия. Именно длительное существование этого различия, его постоянное наличие и освящает монархию, наделяя ее устойчивостью и нерушимостью. Кроме того, она дает возможность всякой свободе приспосабливать свое действие к условиям, опытам, формам, способным дать гарантию того, что монархия является разумной и справедливой, т. е. легитимной с моральной точки зрения. Она не наделяет престолонаследников никакой чрезмерной силой, никаким правом, которое было бы чужеродным или просто бесполезным. Она ставит их в изолированное, недоступное положение, исключающее любое соперничество, любое проявление честолюбия, положение, в котором сохраняется и проявляется в своем праве устойчивость, столь необходимая для социальной власти. Совершив все это, наследственная передача престола достигает своей цели и позволяет всем прочим институтам достичь своей.

Являющаяся нерушимой в характерном для нее положении, власть вступает в действие лишь под сенью закона, доказывая каждым своим шагом легитимность этого действия;

… и впоследствии мы уже следим за ее действиями в лице ее агентов, берущих на себя ответственность, условную и изменчивую обязанность, доступную для всех сил, которые будут претендовать на то, чтобы быть достойными отправлять эту власть и которые в целях ее приобретения или сохранения будут беспрестанно доказывать, что отправляют они ее в соответствии с подлинным законом.

В этом заслуга подобного института; и именно этим, не нарушая подлинных принципов суверенитета, он, напротив, облегчает осуществление и господство последнего. Изменить природу человека и человеческий удел совершенно невозможно. Эта природа не является ни незапятнанной, ни простой, ни миролюбивой. В ее лоне действуют противоборствующие силы; в ней сталкиваются противоположные потребности. Общество стремится к тому, чтобы быть управляемым и свободным, устойчивым и подвижным. В нем все сложно, все скрывает борьбу, постоянную, но неизбежную. Таковы факты: политические институты неспособны искоренить порок, и для того, чтобы его победить, у них есть лишь одно средство – противопоставить силам силы, потребностям потребности, урегулировать, наконец, законы и формы этой борьбы на арене, которую они никогда не смогли бы уничтожить, так как это – арена мира и жизни. Поскольку таковы условия существования человеческого общества, наследственная передача престола занимает в нем место, предписываемое ей потребностями, которые она и должна удовлетворить, не препятствуя тому, чтобы другие места здесь были заняты иными институтами, вызванными к жизни иными силами. Она закладывает основы и упрочивает положение королевской власти, но не противоречит ничему, что призвано урегулировать и сделать законной королевскую власть в ее действии. Несомненно, этот институт имеет свои требования и таит в себе определенные опасности; он стремится к тому, чтобы институты свободы были сильными и способными предупредить узурпацию суверенитета, но в то же время и позволяет это осуществить, поскольку дополняет эти институты и тем самым заранее смягчает опасность их самого крайнего развития. Он также замечательным образом податлив течению времени, развитию законов и нравов, даже наиболее значительным изменениям в отношениях между обществом и его правлением. Правда, он в освящаемой им власти не разрушает неизлечимую ущербность человеческого удела и не освобождает его от всех случайностей. Но сила этого института такова, что, как мы знаем, он переживает падение людей, в чьих руках сосредоточен, способен противостоять ударам своих недругов и всегда возвращается в общество, дабы и дальше удовлетворять его потребности, вновь гарантируя устойчивость власти – эту общественную потребность, которой не могут избежать свободные народы.

ЗАБЛУЖДЕНИЕ ВСЕГДА УКРЕПЛЯЕТ постоянное наличие содержащейся в нем истины. Я подверг это утверждение исследованию на примере монархической системы. Я поставил эту систему перед лицом подлинных принципов суверенитета. Она игнорирует либо грубо нарушает их, введенная в заблуждение или сама вводящая в заблуждение формами, в которые облечена власть, наделяет монарха единственным и неделимым суверенитетом, коим не обладает ни одно человеческое существо. И тем не менее ее формы и институты, подкрепляющие эти формы, вовсе не лишены какой бы то ни было легитимности. Они представляют подлинную природу единственного суверена по праву, каковым является сам Бог; и тем самым они соответствуют неискоренимым потребностям человека, насущным потребностям общественного состояния. Именно здесь, в этой частичной легитимности, и черпает монархическая система ту силу, которую зачастую она обращает на принижение прав рода человеческого, на узурпацию власти Бога. В демократических системах мы сталкиваемся с тем же явлением. И оно имеет свою правду. Эта истина даже более значительна и занимает большее место, чем какая-либо иная, в легитимном управлении обществом. Но тем не менее и демократии не чужда узурпация. Уже не раз она наделяла силой заблуждения и тирании.

Я хотел бы подвергнуть демократическую систему анализу, подобному тому, который осуществил по отношению к системе монархической. До сих пор демократическая система покоилась на двух принципах, противоречивых в своей основе, но к которым она поочередно взывает, пытаясь их примирить: личный суверенитет или право каждого индивида на самого себя; суверенитет народа или право численного большинства по отношению к меньшинству. От этих двух принципов требуют законной власти и свободы. Действительно ли они могут служить основой легитимности и свободы? И если они на это неспособны, то откуда же происходит вера в них? Какова в них доля легитимности?

ВСЯКИЙ ЧЕЛОВЕК – абсолютный хозяин самого себя. Никто, ни в какой момент, ни на каких основаниях не имеет на него права без его согласия. Никакой закон не является для него легитимным, если он не санкционирован его волей. Другими словами, – и это наиболее распространенная форма данного принципа – никто не должен подчиняться законам, если они приняты без его согласия.

Исходя из этого принципа Руссо исключал всякое правление, основанное на представительстве. «Воля, – говорил он, – не представима: она является самой собой или она есть иное; третьего не дано». Если воля является единственным источником, единственным легитимным основанием власти человека над самим собой, каким же образом человек передаст эту власть другому? Может ли он сделать так, чтобы его воля находилась вне него? Такая передача воли даст ему не представителя, но господина. Всякое представительство, таким образом, есть ложь, а всякая власть, основанная на представительстве, тиранична, поскольку свобода – это суверенитет по отношению к самому себе, и человек свободен лишь в той мере, в какой он подчиняется только своей собственной воле. Отсюда вытекает неоспоримое следствие.

Руссо был неправ лишь в том, что не пошел в своих выводах дальше. Если бы он дошел до конца, он бы провозгласил незаконность любого закона, имеющего длительное действие, любой устойчивой власти.

Какое значение имеет тот факт, что закон был вчера сотворен моей волей, если сегодня она изменилась? Разве я могу пожелать чего-либо лишь один раз? Разве моя воля исчерпывает свое право в одном-единственном акте волеизъявления? И поскольку она единственный господин, которому я обязан повиноваться, должен ли я на всю жизнь попасть под воздействие законов, от которых тот же самый господин, что и создал их, велит мне освободиться?

Вот следствие этого принципа во всей его полноте. Руссо не заметил его или не осмелился его заметить. Оно разрушительно для всякого правления, да что я говорю? – для всякого общества. Оно ставит человека в положение абсолютной изоляции, не позволяет ему давать никаких обязательств, устанавливать какие-либо связи, брать на себя обязательства в отношении каких бы то ни было законов, оно вносит разлад в самое сердце индивида, который не может завязывать никакие отношения ни с самим собой, ни с другими, ведь его прошлая воля, т. е. та, которой уже больше нет, имеет на него не больше прав, чем чужая воля. «Абсурдно, – говорит нам также Руссо, – что воля заковывает в цепи свое будущее».

Другие[60]60
  Речь идет о Кондорсе и Гудвине.


[Закрыть], менее последовательные, нежели Руссо, который просто не мог быть последовательным, приняли этот принцип, не предвидя еще того замешательства, в которое он повергает разум. Все время повторяя, что никто не обязан подчиняться власти, которую не он признавал, законам, которые не он принимал, они льстили себя надеждой, будто бы на этом основании смогут построить все правление – правление совершенно легитимное, имеющее все права, все силы, необходимые для поддержания общества. И они приступили к делу. И тут внезапно проявилось первое затруднение. Каким образом дать людям закон, который был бы принят всеми? Каким образом можно объединить все индивидуальные волеизъявления относительно каждого закона? Руссо в этом вопросе не колебался; он выступил с осуждением многочисленных народов, крупных государств, силы любой центральной власти и провозгласил необходимость заключить государство в рамки небольших муниципальных республик, с тем чтобы затем объединить их посредством федеративной системы, сущность которой он не объяснил и, отвергая всякое представительство, был не в состоянии легитимизировать. Эта гипотеза была еще далека от утверждения безупречного принципа и решения проблемы. Тем не менее казалось, что затруднение и непоследовательность преодолены. Другие были еще менее щепетильны. Под давлением затруднений они пошли на новые непоследовательности. Они лишили индивидов права в принципе подчиняться лишь тем законам, что проистекают из их воли, заменив его правом подчиняться законам, порожденным властью, проистекающей из воли этих индивидов. Таким образом, вопреки Руссо вновь возникла идея представительства. Была предпринята попытка преобразить его природу; оно является не представительством воль, говорили нам, но представительством интересов и мнений. Усилия их были тщетны; если воля индивидов является их единственным законным сувереном в основании представительства, легитимности представительства, то представлены должны быть именно воли.

Но дело продвинулось и еще дальше. Устранив огромное количество индивидуальных воль в том, что касается самого закона, нужно было по крайней мере призвать их к созданию власти, в чьи обязанности входило формулирование законов. Всеобщее избирательное право было непременным следствием принципа, уже столь жестоко нарушенного. На деле же всеобщее избирательное право никогда и не допускалось; правда, в теории оно широко провозглашалось. Почти повсеместно какие-то случайные условия, более или менее значимые, ограничивали право прибегать к избранию законодательной власти. Насколько мне известно, только два философа* с некоторыми колебаниями признавали это право в отношении женщин. Повсеместно его были лишены низшие слои, прислуга и многие другие. На каком основании? Ведь они также вовсе не были лишены ни воли, ни права подчиняться лишь законной власти. Итак, воля индивидов признавалась в качестве единственного источника легитимности их суверена; и в то же время огромное количество индивидов, быть может, даже большинство из них не были допущены к принятию какого бы то ни было участия в создании этого фактического суверена, которого представительство даровало всем!

Я мог бы продолжить; и, как свидетель зарождения правления, на каждом шагу я вижу нарушение принципа, который, как нам говорят, должен порождать это правление, и точно так же я вижу непоследовательность в преодолении затруднения или восстановлении разумных начал.

Я предполагаю, что дело завершено и правление создано; и…

… я хочу выяснить, каким же будет теперь принцип, какими правами в отношении индивидов будет обладать власть, легитимность которой создана исключительно волею этих индивидов.

По мнению одних, индивидуальные воли, породившие власть, никоим образом при этом не утратили своего суверенитета; как и раньше, суверенитет принадлежит им в полной мере и на основании свободы. Сама власть в данном случае является лишь субъектом, призванным провозглашать законы, идею которых она получила, будучи постоянно подчиненной иной власти, которая рассредоточена в индивидах и которая, не имея ни формы, ни собственного голоса, тем не менее единственно всегда легитимна, всегда способна отозвать или изменить по своему усмотрению своего служителя.

По мнению других, индивидуальные воли, создавая общую власть, в ней, так сказать, самоуничтожаются; они отказываются от самих себя в пользу представителя, который представляет их во всей их деятельности, во всем их собственном суверенитете.

Последнее, как мы видим, есть самый обычный и чистый деспотизм, деспотизм, примирившийся со всей полнотой принципа представительства, который отвергал Руссо, отрицая представительство, хотя в другом месте он закреплял этот принцип под именем суверена; это деспотизм, которым неоднократно пользовались правления, рожденные под воздействием подобных идей. Совершенно очевидно, что совсем не этого требуют от представительства и демократии друзья свободы.

Эта система, в большей степени кажущаяся правдоподобной и менее опасной, ибо она меньше подвластна воздействию со стороны фактов, тем не менее не особенно прочна. Прежде всего, если индивидуальные воли, породившие законодательную власть, призваны подчиняться ее законам, то сей факт относится к области их суверенитета. Каждый человек, скажете вы, является полным хозяином самому себе и пребывает свободным лишь в той мере, в какой он приемлет власть или закон, требующий его подчинения. Таким образом, единственно свободными будут те, кто примет законы так, как будто бы эти законы ими самими и были созданы, и будут подтверждать их столь часто, сколь часто им следует подчиняться. Тот же, кто будет призван подчиняться законам, хотя не приемлет их и не создавал их, либо тот, кто захочет изменить их, утрачивает свой суверенитет, т. е. свою свободу. Но если все происходит иначе, если воля законодательной власти не связывает породившие ее индивидуальные воли, то во что же превращается эта власть? Чем станет правление? И во что превратится общество?

Истина не ставит людей перед лицом такого количества смешений, затруднений и непоследовательностей. Не может такого быть, чтобы право народов на законное правление и право граждан на свободу было основано на принципе, обреченном на постоянное колебание между двумя полюсами альтернативы: быть основанием тирании или разрушить общество. Зло заключено в самом принципе.

Неправда, что человек является абсолютным хозяином самому себе, что воля его выступает в качестве законного его суверена, что никогда, ни при каких условиях никто не имеет права посягнуть на него без его согласия.

Когда философы изучали человека самого по себе, исключительно с точки зрения отношения его деятельности к его сознанию, то никто не утверждал, что воля человека была для него единственным легитимным законом, т. е. что любое его действие было разумно или справедливо, если оно было свободно и добровольно. Все признавали, что над волей индивида витает некий закон, именуемый разумом, мудростью, моралью или истиной, от которого он неспособен освободить свое поведение иначе, как употребив свою свободу нелепым или преступным образом. Во всех системах, говорим ли мы об интересе или о внутреннем чувстве, о человеческом соглашении или о долге, спиритуалисты и материалисты, скептики и догматики– все сходились к тому, что существуют действия разумные и неразумные, справедливые и несправедливые; все были согласны в том, что если человек обладает свободой действия в соответствии с разумом и истиной или вопреки им, то эта свобода, выступающая в качестве способности, вовсе не составляет права, сама по себе является лишь нелепым и преступным действием и перестает быть таковым, если действие это добровольно, если его субъект имел основание и право совершить его, потому что он так пожелал.