Текст книги "Суверенитет"

ДЕМОКРАТИЯ ОПРЕДЕЛЯЕТСЯ как верховная власть суверенного народа. Суверенного – следственно, воля народа, выраженная посредством тех или иных процедур, является последней инстанцией, над которой иных высших инстанций более нет. Изначально эта конструкция была направлена прежде всего против иной внутренней инстанции – королевской власти с ее божественным правом, т. е. утверждалось, что не монарх (вариант: генсек ЦК КПСС), но народ есть верховный суверен и власть должна исходить именно от него. Тем не менее претензии каких-либо внешних инстанций отвергались с той же страстью, что и претензии внутреннего свойства. «Contre nous de la tyrannie l'etandard sanglant est leve» – эти слова «Походной песни Рейнской армии», каковая стала «Марсельезой», написаны отнюдь не про Людовика XVI, а про императора Священной Римской империи. Как раз та легкость, с которой проклятия внешней тирании были переадресованы собственному королю, а потом, когда в 1914 г. страшная песня гремела на Западном фронте, снова была обращена к внешнему неприятелю, свидетельствует о том, что учение о суверенном народе не делает различия между теми, кто посягает (или обвиняется в посягательстве) на безусловное право последней инстанции. Если рассматривать годичной давности события на Украине в рамках демократической классики (страна liberte, egalite, fraternite – куда уж классичнее), то России, конечно, тоже бы досталось (да и доставалось – вспомним тревожные сообщения «Entendez-vous dans la cam– pagnie mugir ce российский ОМОН?»), но В. А. Ющенко за устроение внешнего арбитража с участием Квасьневского и Соланы следовало бы в соответствии с классическими образцами немедленно гильотинировать на майдане. Патриоты (в те времена это значило то же, что и демократы) революционного Парижа инкриминировали Людовику XVI попытку учредить международный арбитраж внутренних дел и называли это Il a traite sa nation.

Но даже если не касаться кровожадных основополагающих образцов (хотя с другой стороны – почему не касаться? Лежащего в основе современной демократии учения о суверенном народе вроде бы никто не отменял), безусловное исключение высшей внешней инстанции из решения внутренних властных дел было общим принципом всех стран, именуемых цивилизованными (да и нецивилизованными тоже), в течение весьма длительного времени. Французы, возможно, в свое время сильно привнесли тут свою природную страсть к резне, но самый принцип утвердился и считался само собой разумеющимся. Попытки внешнего арбитража если и случались, то воспринимались как откровенная агрессия – иногда удачная, иногда наталкивавшаяся на действенный отпор, но триумфом демократии они не считались.

СТОЛЬ УСТОЯВШЕЕСЯ ПОЛОЖЕНИЕ дел было причиной тому, что вопросы суверенитета ни в эмигрантской русской мысли (и внешней, и внутренней), ни в мысли перестроечно-демократической практически не рассматривались. Что психологически вполне понятно. Критики советского режима, а равно и его улучшатели могли относиться к нему как угодно, но абсолютный суверенитет СССР был для всех очевидным (многие даже считали, что его многовато), и вопрос, как охранить суверенитет той державы, что явится на месте коммунистического СССР, не представлялся особо актуальным – куда ж этот суверенитет денется? За исключением сторонников прямой иностранной оккупации (которые всегда были в ничтожном меньшинстве, да и как, собственно, оккупировать ядерную державу – после победы в ядерной войне?) никто этим вопросом не задавался. И. А. Ильин, очень много писавший о том, сколь уродлива будет послекоммунистическая полития, сколь она окажется продажной и в первую очередь – инвалютно-продажной в пользу инвалютных покупателей, был, пожалуй, единственным исключением, но его подозрительность практически не нашла отклика. Для прочих суверенитет был тем неотъемлемым достоянием, с которым при любом исходе ничего не случится. Тем более что всякая мысль об устранении коммунистического режима, воспринимавшегося как трагедия России и как противоестественное ее искажение, сознательно или бессознательно была реставраторской – вернуться к России, которую мы потеряли (см. сходный образ мысли в восточноевропейских странах-сателлитах, где мечтали вернуться в досоветизированный период). Но уж суверенитет той России всем представлялся очевидным, следовательно, Россия возрожденная и вновь обретенная тоже будет им обладать – как же иначе?

ТАКОЙ ОПТИМИЗМ хорошо сочетался с главенствовавшим тогда новым политическим мышлением, согласно которому человек добр, государства (по крайней мере, новейшие) тоже добры, а все изъяны от взаимных недоразумений, среди которых коммунизм – одно из довольно существенных. Если устранить недоразумения, тогда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся. Ибо что им, собственно, делить, когда раздражающей идеологии коммунизма больше нет. Не то чтобы здесь все неправда, но здесь не все правда – отчего и надежды сбылись совсем не полностью.

Коммунистическая идеология никак не способствовала ни нормальной жизни в нашей стране, ни общему благорастворению воздухов в мировой атмосфере – это чистая правда.

Однако коммунизм (как, по крайней мере, задним числом делается ясно) не был единственным источником конфликтов. Они могут порождаться, с одной стороны, русофобией. Никакой паранойи в этой констатации нет, поскольку одностороннее или взаимное неприятие наций и культур – дело в истории вполне обыденное. В некотором роде она из таких неприятий и состоит, и народы издавна умели ненавидеть друг друга без всякого марксизма-ленинизма. С устранением коммунистической идеологии из международных отношений выяснилось, что русские больше не виноваты в том, что они коммунисты, но зато виноваты в том, что они русские. С другой стороны, кроме идеологии и кроме русофобии бывают еще и конфликты, порожденные сугубо прагматическими соображениями. Бывает геополитика, т. е. ничего личного, ничего идейного, а только небольшое противоречие по земельному вопросу: кто кого в землю закопает. Просто потому, что два равносильных суверена не могут уместиться в одной точке земного пространства, их обоих чем-то привлекающей. Взаимная помеха порождает конфликт. Так выяснилось, что представление о суверенитете как о недвижимом имуществе чересчур оптимистично. Оказалось, что сохранение суверенитета есть результат динамического равновесия, нуждающегося в постоянном поддержании, и лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день за них идет на бой. Если же на бой не ходить, то по инерции суверенитет долго не держится и начинает постепенно рассасываться.

ИЛИ ДАЖЕ НЕ ПОСТЕПЕННО. О технологии бархатных революций образца 2000—2005 гг. было наговорено много глупостей, было много спекуляций, заявок на освоение средств, просто откровенной паранойи, но при объективном взгляде нельзя не признать, что явилось новое и очень важное изобретение, могущее принципиально изменить характер межгосударственных конфликтов. Отвлечемся от того, кто на самом деле победил в Белграде, Тбилиси и Киеве, – пусть победили объявленные победителями Коштуница, Саакашвили и Ющенко и даже пусть победили с запредельным преимуществом, а революционные массы лишь срывали попытку беззаконной фальсификации. Поскольку подлинных цифр мы никогда не узнаем (прошло довольно времени, чтобы их обнародовать, когда бы на то была охота), в любом случае это вопрос веры. Штука в том, что объявленный победителем может быть победителем и фактически (как это по допущению имело быть с Ющенко и Саакашвили), а может и не быть. На результат это не влияет, поскольку победитель все равно объявлен заранее, а если итоговые цифры не говорят о его победе, значит, цифры фальсифицированы и массы устанавливают справедливость. Реальные цифры не имеют значения. Имеет значение вера революционных масс и конфирмация этой веры международными наблюдателями, которые тоже все знают заранее. Но тогда ни из чего не следует, что при наличии столь железной схемы всегда можно удержаться от соблазна переменить в другой стране правительство, если оно суверена иной державы почему-либо не устраивает.

Ведь прежде ради такой цели, ради навязывания иной державе своей воли нередко велись кровопролитные войны. 24 июня 1812 г. Бонапарт перешел через Неман не ради территориальных прирезок за счет России и не ради контрибуций. 600-тысячная Великая армия шла в русский поход ради того, чтобы изменить политику России. Бонапарт более не мог терпеть того, что Александр I лукавит, и, вместо того чтобы ценой гибели русской торговли и русского рубля твердо осуществлять континентальную блокаду, он откровенно ее саботирует. Будь великий император знаком с Джорджем Соросом, Джином Шарпом, иными теоретиками и практиками оранжевых революций, не было бы ни Бородино, ни пылающей Москвы. Всего-то и надо было, что собрать майдан на Дворцовой площади С. – Петербурга, где в присутствии международных наблюдателей из Саксонии, Вестфалии, Голландии и Австрии революционные массы выкликнули бы правильного всероссийского императора, который будет строго соблюдать континентальную блокаду.

Подобно тому как атомная бомба, примененная на деле всего дважды, принципиально изменила военное дело (да ведь и прежде так бывало – артиллерия, автоматическое оружие, паровой флот меняли все способы ведения войны), так и оранжевое изобретение, создавая абсолютно новые возможности навязывания своей политической воли другой стране, столь же принципиально меняет способы ведения политики. Не обязательно завтра применять эту методу – как и в случае с бомбой, достаточно уже самого наличия угрозы, чтобы поменялось все, и достаточно сильно. Подобно бомбе, оранжевую методику навязывания внешней воли невозможно изобрести обратно, и с этим теперь надо жить. Следственно – понимать, что новые способы отъема суверенитета на порядок (если не больше) эффективнее прежних.

КОГДА ЭТО НЕПРИЯТНОЕ ОТКРЫТИЕ стало делаться достоянием русских умов, встречная мысль (ведь с иллюзиями расставаться всегда не хочется, а уж каждый день куда-то идти на бой за какой-то суверенитет не хочется вдвойне) тут же выдвинула сразу несколько успокоительных соображений. Во-первых, суверенитету ничто не угрожает – посмотрите, сколько стран всячески кобенятся против единственной оставшейся сверхдержавы, и при этом никто их особо не трогает. Во-вторых, в современном взаимозависимом мире понятие суверенитета вообще утратило свою актуальность – вместо национальных государств теперь сети и структуры. В-третьих, чего тужить о суверенитете, которого уже все равно нет и не будет, когда и без него совсем неплохо. Сколько есть государств, хоть в той же Европе, вполне себе счастливых, процветающих и при этом (хотя по инерции они все еще называются королевствами) давно уже de facto

лишенных самостоятельной государственной воли и сделавшихся субъектами местного самоуправления. Гражданин одного из таких счастливых государств – голландский физик Г. – А. Лоренц еще в августе 1914-го сказал: «Я счастлив, что принадлежу к нации, слишком маленькой для того, чтобы делать такие большие глупости». Призывы брать с Голландии пример и равняться на нее по сей день являются стандартным общим местом, тем более что в бывшем королевстве, а ныне субъекте местного самоуправления жизненный уровень и без всякой государственной воли замечательно высок, а в России он низок, и к тому же Россия со своей этой самой волей все время делает большие глупости. Пора бы и поумнеть, да и вообще «хорошо тому живется, у кого одна нога – и портка его не рвется, и не нужно сапога».

В ПОСЛЕДНЕМ РАССУЖДЕНИИ много жизненной правды. Действительно, на склоне своего исторического возраста народам бывает присуще желание впасть в тихое постисторическое засыпание. Жизнь в истории и реализация своей государственной воли – занятие совсем не такое сладостное и зачастую сопряженное с немалыми проблемами и неудобствами, тогда как эвтаназия своего исторического бытия избавляет от многих проблем. Бывают очень благоустроенные богадельни, и отчего же не попробовать – попытка не пытка – приписаться к одной из таких. В конце концов, список исторических приключений России таков, что после столь сильного разнообразия однообразное засыпание может показаться вполне приятным. Все-таки суверенитет – это, возможно, и самостояние, и залог величия, но это самостояние регулярно требует крови, пота и слез, а историческая эвтаназия ничего такого не требует. А если это даже и не демократия суверенного народа, но всего лишь выборное местное самоуправление (дозволяемое при самых разных и не обязательно демократичных государственных устройствах) – так не в терминах счастье.

В принципе оно бы и хорошо, и сладостно (по крайней мере, на первый взгляд, за более углубленный не поручимся), но беда в том, что и рады бы в рай (если это точно рай, а не что другое), да грехи не пускают.

В нашем случае грех России – это уже хотя бы ее величина. Впрочем, история с географией тоже вносят свою лепту. Россия в ее нынешнем виде никак не годится на роль десуверенизированного субъекта местного самоуправления. Слишком много населения, слишком большая территория (десять часовых поясов – такого вообще нигде в мире нет), слишком протяженные границы и слишком проблемные соседи.

Историческая эвтаназия возможна только по частям, потому что целиком такой кусок никто заглотить не в состоянии. Не Европа с ее компактными владениями.

В ПРИНЦИПЕ ВОЗМОЖЕН и вариант вхождения в прекрасный новый мир по частям, хотя в этой связи вспоминается недавний жизненный анекдот. Один видный реформатор начала 90-х встречался с прогрессивной общественностью, и ему был задан прямой вопрос: имеет ли он какие-нибудь возражения против разделения России на множество компактных демократических государств? Реформатор отвечал, что имеет, и в духе уже старинного анекдота о том, как было двенадцать причин, почему пушки не стреляли, причем первая заключалась в том, что не подвезли пороха, указал на первую причину: Россия есть ядерное государство, и при ее раздроблении неизбежно возникнут проблемы, допустим, между Псковским и Новгородским княжествами насчет того, как делить боеголовки. Данная перспектива представлялась ему столь нежелательной, что об остальных одиннадцати причинах он считал говорить излишним. На это последовало: «И это все, что вы можете сказать?»

Судя по этому анекдоту, покуда было принято считать деятелей начала 90-х исчадиями ада, явилось племя младое, незнакомое и при этом вполне чуждое былым предрассудкам и опасениям. Реформатор, отвечая племени младому, исходил из того, что его спрашивают, как будет распадаться суверенная (а какая же еще?) держава с ядерным потенциалом. Совопросник же явно презюмировал, что ядерный потенциал (существенная часть суверенитета, между прочим) будет надежно контролироваться некими международными силами (а как же может быть иначе?), и оттого был разочарован глупостью реформатора, не понимающего столь очевидных вещей.

ШТУКА, ОДНАКО, В ТОМ, что в случае с Россией не поможет даже и такой для иных вполне очевидный ход, как одностороннее и полное ядерное разоружение. Допустим, что проблема с боеголовками снята этими самыми международными силами и под благодетельным контролем сил Россию нарезали на удельные княжества, вполне пригодные в качестве постепенно ассимилируемых субъектов местного самоуправления. Двадцать или тридцать Словакий и Молдавий. И тут ничего благостного не получится, потому что сработает эффект теста и топора. Легко раздроблять (естественно, когда время пришло) лоскутную империю из разноплеменных подданных. Менее понятно, как раздробить – и притом навсегда, ибо на время не имеет смысла – титульную нацию России, с тем чтобы евростандартные русские княжества не вздумали вновь воссоединиться. Аналогия с республиками СССР тут не имеет смысла. Наряду с общей советской идентичностью (вполне успешно размываемой временем) нерусские народы СССР имели идентичность свою, что и позволило распаду сделаться окончательно свершившимся фактом.

У русских дело принципиально иное, поскольку со времен М. В. Ломоносова, отмечавшего, что мекленбуржец баварца не разумеет, тогда как помор астраханца разумеет прекрасно, не изменилось ничего. Язык на десять часовых поясов до удивительности один и тот же, культура, национальные и исторические мифы – одни и те же. Между тем для того, чтобы законсервировать раздробление, необходимы достаточно существенные различия в идентичности, что-то на глубинном уровне должно расклинивать бывшие части единого народа – но этого чего-то не наблюдается. Новую дюжину разных русских языков и русских культур не изобретешь. Единственный способ предотвратить соединение разрубленного теста – жесткое и непрестанное внешнее насилие, как это было с Австрией, которой версальские победители специальным пунктом мирных трактатов запретили воссоединяться с Германией, или с послевоенным разделом Германии, кончившимся, однако, воссоединением.

В этом смысле эвтаназия русской истории, пожалуй, не имеет перспектив, и призывы (пусть самые искренние и продиктованные лучшими чувствами) «Не теряйте, куме, силы, опускайтеся на дно!» нерезонны.

Россия слишком едина и неделима и при этом слишком велика, чтобы решить раздражающую русскую проблему враз и навсегда – посредством полной десуверенизации через уютное раздробление.

Другое дело, что можно проводить опыты (хоть и неудачные, но болезненные) в этом направлении, и от этих опытов у нас в очень сильной степени будет отсутствовать уют.

ВПРОЧЕМ, СЛОЖНЫЕ СЦЕНАРНЫЕ ПЛАНЫ на тему того, как весьма умная нация-с покорила бы нацию-с весьма глупую и что бы из этого вышло, хотя и имеют познавательное и воспитательное значение, главным воспитателем политического класса более служит время. Переходный период от автоматической убежденности в том, что суверенитет – это навсегда и нечего об этом и думать, к пониманию того, что суверенитет – это то, что выстрадывают и отстаивают, был неизбежен. Как и вообще переход от девственности советских времен к нынешнему состоянию, когда шишек набито уже достаточно много, что дает известную умудренность.

Когда речь идет о неизбежном и необходимом процессе становления политического сознания (новая русская государственность возникает и становится на ноги, и как же без сознания?), объявление проблемы суверенитета надуманной или, хуже того, специально сочиненной правителем и его прислужниками для обустройства каких-то негодных дел представляется довольно плоским. Из того, что некоторый вопрос занимает правителя и его прислужников, следует только то, что этот вопрос их занимает, а на сущность вопроса – если он действительно важен – не слишком влияет. Иначе может получиться так, что завтра В. В. Путин с Д. А. Медведевым задумаются над глубинными вопросами жизни и смерти и на это немедля последует возражение, что гроба тайны роковые – это все херня преестественная, которую придумали политтехнологи.

Тем более что даже и хронология вопроса опровергает версию о сиюминутной придумке. Проблема суверенитета была вдруг очень остро и болезненно осознана весной 1999 г., когда о В. В. Путине очень мало кто знал. Осознанию – и очень сильному повороту в общественных умонастроениях – способствовала гуманитарная бомбардировка Сербии, в ходе которой вдруг пришло осознание того, что нас не бомбят не потому, что мы такие хорошие, и не потому, что прекрасный новый мир – это мир взаимоприятного сотрудничества, а только потому, что у России есть гарантия суверенитета в виде ракет с ядерными боеголовками, а у Сербии такой гарантии нет. То есть суверенитет – вещь важная и вовсе не надуманная. Так процесс и пошел, а В. В. Путин и прочие к нему лишь подключились.

Одновременно шло осознание другой истины – суверенитет применительно к государству и нации есть то же самое, что свобода применительно к индивиду. Если вовсе не признавать надличностных сущностей, аналогия, конечно, не имеет смысла, но поскольку большинство людей таковые сущности признает, а равно и свободу ценит, то осознание тех преимуществ, которые свободное состояние имеет перед зависимым, пошло довольно быстро. Безусловно, имел место и противопоток, поскольку и у зависимого состояния есть свои выгоды. Коммендация, т. е. отчуждение своих свобод в пользу сильного в обмен на покровительство (или на обещание такового), неоднократно имела место в мировой истории, и значение коммендации в истории нынешнего антитоталитарного движения в России довольно велико.

Однако при сопоставлении этих двух тенденций представляется, что готовность стоять в свободе, т. е. в суверенитете, обретает больше приверженцев. Бог даст, так будет и дальше.