Текст книги "Предназначение. Фантастический роман"

Глава 22. Друзья знакомятся с Гороховым

Метрах в десяти от их «поляны» друзья увидели мужчину лет шестидесяти и комендантшу. Она доставала из большой хозяйственной сумки съестные припасы: судок закутанный в полотенце, пакеты с овощами и многое другое. Увидев друзей, комендантша проговорила:

«Привет труженикам полей!»

Мужчина благосклонно улыбнулся и поздоровался. Ребята уселись на траву, Петр налил в стаканчик водки и предложил незнакомцу:

«Выпьете?»

«А почему не выпить если добрые люди угощают, тем более, что пришли мы сюда отдохнуть да кровь потешить. Вся жизнь работа и лишь мгновения в ней искры отдыха души!» – он принял стаканчик из рук подошедшего к нему Петра, выпил одним глотком, бросил в рот попавшую под руку ягоду-клубнику и сказал: «Благодарствую!»

Комендантша спросила у мужчины: «Может пригласим ребят?»

Мужчина встал и щедрым жестом предложил, обращаясь к друзьям в третьем лице: «Петр Иванович Горохов приглашает вас, молодые люди, к столу. Чем богаты, тем и рады. Компания хороших людей сделает вино слаще, а еду – он замялся подыскивая нужное слово – смачнее». Петр Иванович рассмеялся довольный своей остротой. Петр и Иван представились ему.

«Вот видите, вы оба составляете мое имя и отчество» – заметил Петр Иванович.

Пили, ели. Купались. Петр Иванович оказался заместителем ректора академии по хозчасти.

«Ребята, я просто завхоз в генеральских погонах, если у вас будет нужда по части разных шурум-бурум или по части общежития в Москве, обращайтесь прямо ко мне. Всегда рад помочь хорошим людям». – говорил посмеиваясь Горохов.

Солнце склонялось к лесу. С дороги послышался гудок автомашины. Петр Иванович вздохнул и проговорил:

«Люсик, нам пора, Серега сигналит. Сходи к нему, попроси пусть подъедет поближе, не хочу светиться».

Комендантша ушла и минуты через три к ним подъехала черная Волга. Из неё вышли Людмила и крепкого телосложения водитель. Петр Иванович встал, отошел в сторону и поманил друзей за собой. Горохов достал из кармана визитку и отдавая её Петру сказал:

«Будет нужда, обращайтесь, чем смогу, помогу. Вы люди молодые, могу устроить вас учиться в академию. До свидания».

«Дешевый фраер» – подумал Петр и ошибся.

Петр Иванович Горохов по жизни был всегда фраершей и приезжал он на пруд на смотрины, которые в срочном порядке устроила его старая наперсница Людмила. Судьба еще раз решила проверить наших героев на прочность. Комендантша оставила всю выпивку и продукты ребятам. Они собрали остатки пиршенства и пошли выполнять дневной план. Работа есть работа. Проходя мимо шашлычной Иван вернул банку и посуду, получил сдачу. Опрыскивание окончили с последними лучами солнца. Поставив трактора на машинном дворе, расписались у сторожа и пошли в общагу. Поужинали харчами Петра Ивановича, вышли прогуляться. Смолкли дневные звуки, сверчки завели свою вечную песнь. На землю опустилась тишина.

«Вань, а не пора ли нам выныривать? Прошвырнемся на выходных по Москве, послушаем, что народ говорит, прикинем, где наши пояса можно сбагрить. В общем нам нужно баблом разживиться. Бабки будут, легче будет крутиться, иначе меня тоска зеленая сгрызет. Не тракторист я, и не лошадь, я солдат, Ванька, солдат!» – тихая, горячечная речь Петра, переходила в крик.

«Петя, ты че братишка? Остынь, люди кругом. Уймись!» – уговаривал шепотом друга Иван.

«Нервы ни к черту – проскрипел зубами Петр – пошли подальше брат, расскажу о себе. Может легче станет?» – попросил Петр.

Глава 23. Казаков о прошлой жизни

На окраине опхозовского поселка, вдали от людских ушей, Петр рассказал Ивану историю своей жизни:

«Родился я в казачьей семье, на Юге России. Мать, Любовь Григорьевна, женщина добрая и покладистая, вышла замуж за приемыша бабки Прасковьи. Отец рассказывал, как попал к Бурлаковым. Он с толпой беженцев вошел в станицу и остановился возле двора Бурлаковых. Дальше идти не было сил. Любаша слезами и уговорами упросила мать покормить мальчика и оставить до утра. Прасковья позвала парнишку, велела вымыть руки и взяв его за худющее плечо подвела к столу, сказала:

«Садись, хлопец, поснидай чем Бог дал».

Она положила на стол ломоть хлеба, налила полкружки молока, потом пошептав про себя, решительно долила кружку до краев. Глечик с молоком приказала Любаше поставить в погреб.

«Ты хлопчик поешь, поспишь на сеновале, а завтра пидешь дальше, куды тильки не знаю!»

Прасковья подперла голову руками и из глаз её полились слезы.

«Куды гонют, куды бегут люди, до Каспия добегут, а далее куды?» – задавала вопрос сама себе Прасковья.

Утром Петечка поблагодарил Прасковью за хлеб и за кров и собрался уходить. Она не выдержала и прижав его к себе, сказала плача:

«Куды ж ты пойдешь шкилетина бездомная, ты ж дальше станичного кладбища не уйдешь!»

Прасковья переступила через порог благоразумия. Материнское чувство победило реальность. Великая душа была у моей бабки, простой, полуграмотной казачки, Прасковьи Ивановны Бурлаковой. То что она перенесла хватит и десяти мужикам за глаза. Перенесла и осталась человеком!» – закончил свой рассказ Петр и отбросил окурок в сторону.

«Петя, расскажи о ней, прошу тебя!» попросил заинтересованный Иван.

«Хорошо, расскажу тебе о своей бабушке, о временах её молодости и о судьбах людей встретившихся ей на жизненном пути. Скажу тебе больше, что всем хорошим, что есть во мне, я обязан своей бабке Прасковье, а если что-нибудь прибрешу, не суди строго» – сказал повеселевшим голосом Петр, которому было приятен Иванов интерес к судьбам близких ему людей.

Послушаем и мы, читатель, рассказ внука героини давно минувших дней и постараемся понять мировозренческие взгляды нашего героя, Петра Казакова, на эти события.

«Началась гражданская война. Потянулись казаки по ночам в степь, в Предгорье, в надежде пересидеть смутное время, не попасть старым и новым властям под горячую руку. Беда пришла по железке. В станицу ворвался конный отряд, который прошелся по главной улице, как порыв ветра, и через некоторое время со стороны железнодорожной станции послышалась ружейная стрельба, а затем раздались пушечные выстрелы. По частоте и звуку урядник Бурлаков определил:

«Бронепоезд бьет, мать твою ….!»

Станцию и станицу занял красноармейский отряд. Тарахтели по улицам бронеавтомобили. Рыскали конные разъезды. На столбах, воротах появились листки с приказами: «Всему мужскому населению быть на сходе возле станичного правления!»

«Населению сдать все имеющееся холодное и огнестрельное оружие!»

«Станичное атаманское правление упраздняется в станице устанавливается Советская власть!»

«За неисполнение приказов Реввоенсовета и других органов Советской власти в прифронтовой полосе высшая мера социалистической защиты – расстрел!»

В полдень следующего дня все взрослое население станицы, влекомое любопытством, понуканиями и призывами дикого вида иноверцев в мерлушковых шапках, собралось возле станичного правления, перед которым был сооружен помост и арка обвитая кумачевыми полотнищами.

Транспарант призывал: «Граждане казаки! Смерть мировой буржуазии! Свобода, равенство, братство!»

Председатель Реввоенсовета предстал перед народом и водрузив очки на нос, неожиданно для его щуплой фигуры, прокричал мощным голосом:

«Граждане казаки! Пришло время спросить у вас, вы за кого, за мировой пролетариат, или за мировую буржуазию?». Закончил речь Троцкий приказом, он именем Российской социалистической республики объявлял казаков Кизиловской станицы от восемнадцати до пятидесятилетнего возраста мобилизованными в Рабочее-крестьянскую Красную армию. Попытки уклонения от мобилизации будут присекаться и караться по законам военного времени. Расстрелом на месте. Толпа загудела, люди подались по домам. Прозвучал выстрел, возникла паника. Затянутые в кожу люди скрылись, уводя своего вождя, душителя русского народа, лучшей его части, крестьянства и казачества.

Стоявшие в укрытиях бронеавтомобили хлестнули по толпе мужчин, женщин, стариков и детей пулеметными очередями. Советская власть пришла в станицу. Со стороны станции донеслось уханье пушек, по станице был открыт артиллерийский огонь. Снаряды рвали тело станицы. Прасковья, прижав руки к груди, беззвучно повторяла: «Господи, образумь людей! Люди они или нелюди?»

У неё не находилось слов чтобы выразить свое отчаяние. Когда она прибежала, сама не зная почему, к родительскому подворью, то увидела страшную картину. На месте родительской хаты дымились развалины. Прасковья вошла во двор. Вот маманя лежит. Под столетней грушей-дичком с обгоревшей листвой сидит за столом, поникнув седой головой, отец. В руке у него деревянная ложка. На столешнице солонка и опрокинутая стопка. Под головой отца Прасковья увидела черную лужицу. Заполошно кудахтали куры. Прасковья осела между лежащей на земле матерью и не успевшим съесть свой последний борщ отцом. Очнулась Прасковья после похорон родителей. Станичники говорили, что она свихнулась с ума после смерти родителей и потери мужа. Прасковья часто бывала в церкви. Отдав поклоны, поставив свечки, прочтя молитвы, выходила из церкви шепча: «Господи! За что ты покарал их?»

Петр тяжело тряхнув головой, сказал, что был мальцом, когда бабушка Прасковья рассказывала ему о своей жизни, но он её рассказ запомнил до конца своей жизни. Помолчав, Петр продолжил своё повествование:

«Однажды я шел с бабушкой в магазин. Нам встретился странный старик. Он подошел к нам вихляющей походкой и спросил: «Что белогвардейская шалава, жива ещё? Ну смотри Парашка и на тебя власть найдется!»

Бабушка ответила старику, чтобы ушел он проклятый, сгинул с её глаз долой. Мы вернулись домой так и не дойдя до магазина. Я спросил у бабушки, что за старик на неё ругался, на что она мне ответила, что мал я ещё все знать. При первом удобном удобном случае я расспросил отца, который, подумав, рассказал мне следующее:

«Прасковья приняла маленького беженца в семью. Через некоторое время решила получить хоть какой-нибуть документ на него и пошла с Петечкой, то есть с моим отцом, в стансовет, где не застав предсдателя Короткого, обратилась к секретарю стансовета.

Ноздрачев, увидев Прасковью с мальчишкой, грубо спросил:

«Что приперлась лишенка, белогвардейская потаскуха? Советская власть тебе понадобилась, сука. Упекли твоего деникинского бандюка в лагеря!»

Прасковья, не ожидая такого приема от представителя власти, ответила забито:

«Да вот хлопчику документ нужно справить, из беженцов он».

«Не твоего ума дело, курва! Из районо приедет инспектор и заберет у тебя мальца, а то такая – Ноздрачев грязно выругался – вырастит ещё одного врага народа. Иди отсель, покуда в НКВД тебя не сдал!»

Природное бесстыдство, умение вовремя прилипнуть к сильному, друзья собутылники, занимающие большие посты в районной администрации, а также самогонка Куличихи, с которой сожительствовал Ноздрачев, позволили ему выплыть из мутной, бурлящей событиями жизни времен гражданской войны и наступившего после неё красного беспредела.

Прасковья с Петечкой пришли домой. Устало опустившись на лавку, она подперев рукой голову, задумалась. Петечка, присев с краю, боязливо поглядывая на неё, спосил:

«Тетечка, а правда, что ваш муж был белогвардейцем, врагом народа?»

Для него, двенадцатилетнего мальчишки, выросшего в городе Ленина, в городе Революции, не видевшего живого белогвардейца, не складывалось в голове, как может быть женой белогвардейца, эта рано состарившаяся, поседевшая женщина. Она спасла его от верной голодной смерти, вырвала из костлявых рук дистрофии, она согрела его мальчишеское сердце материнской теплотой. Прасковья ответила скорее себе, чем Петечке.

«За что мне Бог дал наказание? Всю жизнь вдовой, при живом муже. И бьет меня, судьба-злодейка, бьет без роздыху. Муж! Отдали меня замуж, не успела даже ребеночка зачать, Гришу забрали на Германскую. С войны пришел поранетый, порубленный. Слава Богу, думаю, что живой. Тут свара накатилась, гражданская. Сказал Григорий, что хватит господа хорошие, навоевался! Не будет он больше стрелять ни в белых, ни в красных. Русские они люди! Налетели на станицу ветром буйным красные, постреляли казаков за то, что не захотели убивать братьев своих, людей русских. Застыла в немом ужасе станица. Горстка казаков, во главе с Матвейкой Зозулей, ставшая служить красным, стаскивала убитых к станичному правлению. Григория Прасковья дождалась к утру. Не заходя в хату, он попросил собрать ему харчей, забрал бурку и ушел в неизвестность.

Бывший односум и собутылник Григория, Матвей Зозуля, в сопровождении новой станичной власти, Короткого Якова и его приспешника, Ноздрачева Ильи, с десятком пьяных казачков ввалились в хату, рыскали по углам и убедившись, что Григория нет ни в хате, ни в сараях, приступили к Прасковье.

«Где Гришка, сучка? – орал потрясая плетью Ноздрачев – куды спрятала?» – и наотмашь хлестнул Прасковью плетью.

Зозуля осадил поднятую для второго удара руку Ноздрачева и сказал:

«Хватит паря. Савецка власть с бабами не воюет. Заберем её в холодную, посидит там, одумается!»

Выпустили её из тюрьмы недели через две вооруженные люди, то ли бандиты, то ли зеленые, то ли сброд воюющий со всеми и против всех. Разное говорили о Григории люди. Одни говорили, что сложил он голову за белых, другие, что за красных.

Время лечит. Ушли из головы мысли о муже. Короткий стал председателем стансовета, а потом и райсовета. Зозуля, красный командир, одно время служил в различных районных организациях, но после высылки из РСФСР Троцкого, был признан троцкистом и за пожар на местном заводике был обвинен во вредительстве. Его исключили из партии, осудили и расстреляли. Здорадное чувство колыхнулось в душе у Прасковьи, как и в те годы, когда на суде был зачитан приговор чрезвычайки: за ведение антисоветской агитации и деятельности, врагов народа и перевертышей приговорить к высшей мере социальной защиты, расстрелу. Среди десятков фамилий Прасковья услышала, Зозуля Матвей Сидорович.

«Собаке, собачья смерть! Чтоб вы, как пауки в банке, сожрали друг друга!» – хотелось ей крикнуть во весь голос, стоявшим на помосте людям в форме.

Прасковью вызвали в стансовет, прочли бумагу, дали расписаться, объяснили, что с этого момента, она Прасковья Ивановна Бурлакова, лишается всех гражданских прав за укрывательство белогвардейского бандита, Бурлакова Григория Семеновича, сроком на пять лет.

Её, молодую женщину, вычеркнули из списка живых. Советская власть вроде бы насытилась. Пошло послабление. Перестали расстреливать, стали лишать гражданских прав, превращая людей в живые трупы.

Прасковья перебивалась случайными заработками. Все более, менее ценное из хаты и подворья было забрано, как у жены врага народа и пораженки в правах. Огород отрезали, разрешили пользоваться лишь двумя сотками, остальной участок зарос бурьяном. В колхоз, организованный в станице её не приняли. Постепенно Прасковья втянулась в такую жизнь. Стала угрюмой и дерзкой. На перекладных она добиралась до рыбных промыслов, закупала там вяленную рыбу, везла домой, воровато торговала возле проходящих пассажирских поездов. Беда пришла в зиму тридцать второго и загостилась в станице весь тридцать третий год. ГОЛОД! Как осталась жива, Прасковья до сих пор не может понять, утвердилась в одном:

«Бог спас и не дал ей умереть голодной смертью!»

В тысяча девятьсот тридцать четвертом, в конце лета, пришел муж.

«Здорово-живы. Был в лагерях, вину свою перед Советской властью искупил трудом. Отпущен вчистую с поражением в гражданских правах на десять лет». – так кратко описал свою прошлую жизнь и перспективы будущей, Григорий Семенович Бурлаков, осужденный за отказ убивать своих братьев. Казак защищавший Родину от германского нашествия в Первую Мировую войну, полный Георгиевский кавалер, не пожелал ввязываться в братоубийственную войну.

Прожил Григорий со своей Прасковьей по бумагам девятнадцать лет, а по сути и двух не будет. Не долго пробыл муж на воле, не успела Прасковья привыкнуть к нему, как прокатившаяся по Великой стране волна репрессий захлестнула казака Григория Бурлакова и унесла его в страшную пучину лагерей, на этот раз навсегда.

Вечная память всем Русским людям, погибшим в бессмысленной братоубийственной войне! Упокой Господи души их!

Любаша родилась уже без отца – Прасковья замолчала, потянулась рукой к застывшему Петечке, погладила его по стриженной голове и сказала – вот так было Петечка. Поймешь ли ты мой рассказ, мою жизнь. Мал ты еще. Иди! Бог тебе судья! Поиграй с хлопцами, мне управлять хозяйство нужно».

Григорий закашлялся, подавив всхлип, закурил и продолжил рассказ:

«Отец мне говорил, что в его детском уме, как на чистом листе бумаги, уложился рассказ Прасковьи. Чистое детское сердце, омытое жестокими страданиями беженства, смертью матери, не разъеденное коростой страстей и выгод, на всю жизнь запомнило и приняло в себя правду Прасковьи, её жизнь. После этой её исповеди, мой отец стал называть Прасковью мамой.

Утром, наскоро собрав детей, поручив соседке присматривать за хатой и хозяйством, Прасковья, подгоняя хворостиной корову, ушла на дальний хутор к сестре. Спустя неделю через хутор прошли немецкие войска. На хуторок, затерянный в бескрайней Предгорной степи, немцы особое внимание не обращали, изредка приезжал на подводе немец с двумя полицаями. Они собирали продналог с жителей и уезжали. Сбор налога больше походил на грабеж. Особо рьяно грабили полицейские. Петечка запомнил, что немецкий солдат ни разу не поднял руку на женщин, останавливал злобных полицаев выкриком «хальт». После второго побора хозяйки попрятали добро в ямах, огородах, в навозных кучах. Надвигалась зима, а с ней голод и холод. Последний раз немцы нагрянули по первому снежку. Полицаи прошлись по хатами объявили, что жители должны находиться в своих домах. К Прасковье ввалились трое полицейских. Она взглянула на них и обомлела. Перед ней стоял начальник районного НКВД, Орлов. Он узнал Прасковью и дыхнув сивушным перегаром, спросил:

«Что, казачка, не узнаешь? – и дурашливо вытянувшись перед ней, козырнул – бывший ротмистр Его Императорского Величества Жандармского Корпуса Коломиец, бывший начальник НКВД капитан Орлов, в настоящее время начальник районной полиции немецкой администрации Орлов. Извольте мадам, любить и жаловать!»

Орлов тяжело опустился на лавку и жестким голосом приказал:

«Ты должна сдать два килограмма овечьей шерсти или баранью шкуру, или – он объвел взглядом голые стены – другие теплые вещи».

Немая сестра Прасковьи замычала, отрицательно качая головой и разводя руками, давая понять Орлову «ничего мол нет».

Орлов встал и сказал:

«Поищем хорошенько может что и найдем, а что найдем, то и заберем! Ты что сюда спряталась? Аль не мила тебе Советская власть, казачка?»

Орлов хрипло рассмеялся и махнул рукой. Забрали почти новый полушубок, растопртанные валенки, вязанные варежки и две ковриги хлеба. Прасковье вспомнилось, как в тридцать третьем году, во время голода, Орлов с двумя милиционерами проводил реквизицию в её станичной хате. Забирали, также как и сейчас, все, что имело хоть какую цену. Также, как и сейчас, Орлов хрипло смеялся и говорил:

«Что, курва казачья, попрятать успела добро? Ничего, найдем!»

Забрали все, даже нарезанный хлеб в тряпице.

Через два дня загромыхало за горизонтом. Ночью вспыхивали зарницы как в летнюю грозовую ночь. Вскоре послышался гул надвигающийся на хутор. Проскочили немецкие танки, автомашины, немецкие телеги запряженные громадными тяжеловозами и казачьи брички. Колоннами шла пехота. Петечка ворвавшись в хату, радостно блестя глазами, крикнул:

«Драпают немцы, драпают фашисты! Ура!»

Прасковья приструнила сынишку, боясь что немцы услышат.

Преследуя врага, через хутор прокатилась Красная Армия. Прасковья с немой сестрой Марией встречали красноармейцев слезами. В их хате, обобранной до нитки Орловым и объеденной собственным голодом, не было даже макового зернышка. Когда основная масса войск прошла на хуторе разместилась медицинская часть. Раненных солдат распределили по хатам. Прасковья, Петечка и немая, привели к себе четырех раненных, которые делились с хозяевами своими пайками. Это спасло Прасковью и её семью от голода. Подтянулись армейские тылы, снабжение госпиталя продуктами и медикаментами наладилось. Прасковья с детьми и вовсе зажили хорошо. Все хорошее быстро кончается. Снялся и ушел вслед за наступающей армией полевой госпиталь. Собралась возвращаться в станицу и Прасковья. Корову прятали от немцев в яме под скирдом кизяка. Худобина от бескормицы погрызла дощатую обшивку ямы и уже не вставала. Весна вступала в свои права, но трава еще не поднялась. Прасковья решила обойти окрестности хутора и поискать прошлогодней травы или иного корма для коровы. Они обошли окрестности, удалившись от него километра на три. В неглубокой балке, освободившейся от снега, Прасковья увидела стожок сена. Они набрели на чабанский стан. Стожок оказался шалашом накрытый сеном. Прасковья дрожащей рукой пошупала сено, оно оказалось сухим, без запаха гнили.

«Господи, благодарю тебя!» – воздела Прасковья руки к небу.

Петечка нырнул в шалаш и тут же выскочил из него бледный от страха:

«Мам, там мертвец!» – только и мог он вымолвить.

Прасковья вползла в шалаш. Под стенкой, на матрасе-сеннике лежал мужчина лет пятидесяти. Умер он, видимо, прошедшей зимой, то ли от болезни, то ли от холода.

Труп уже начал оттаивать и пованивать. Прасковья перекрестилась, надергала сена и накрыла им мертвеца. Осмотревшись обнаружила груду, сдернув брезент, Прасковья увидела мешки, мешочки и ящик. Накрыв вещи брезентом, она выбралась наружу и сказала:

«Пошли, Петечка за лопатой. Похоронить человека нужно, хотя и жил он по звериным законам!»

В мертвеце Прасковья узнала секретаря стансовета Ноздрачева. Как он попал в шалаш, отчего и как умер, не волновало Прасковью. За свою жизнь она насмотрелась всякого и жизнь научила её неудивляться ничему.

На следующий день Прасковья, немая и Петечка, оставив Любашу под присмотром соседки, взяли тачку и поехали в степь за кизяком. Толстый пласт овечьего навоза, кизяка, на тырле, не дал промерзнуть земле и вскоре яма была готова. Превозмогая отвращение, Прасковья обшарила труп. В нагрудном кармане полупальто она обнаружила документы на имя Ноздрачева И. А. и серебряные карманные часы своего мужа, Бурлакова Г. С., с дарственной надписью на крышке. Кожаный кисет она сунула в карман ватных брюк, подумав при этом, что посмотрит его содержимое потом. С помощью немой Прасковья сбросила труп в могилу, туда же она бросила и документы Ноздрачева. Молча зарыли могилу. Поверх уложили пласты кизяка и утоптали его.

«Из Ниоткуда пришел и Вникуда ушел!» – мелькнула мысль у Прасковьи.

Сено с шалаша сняли и уложили в маленькую копешку. «Будем сечку делать из сена и запаривать её, Бог даст подымем Красаву, а там и трава пойдет» – сказала Прасковья своим помошникам.

Когда сдернули брезент с груды вещей, лежащих в шалаше, они увидели богатство: полмешка муки, два чугунка со свиным топленым салом, мешочек гречневой крупы, жестянка с керосином литра на три, помешка перемерзшей картошки, початая голова сахара-рафинада, оклунок пшена. В ящике лежало соленое свиное сало в черверти был крепчайший самогон. От вида сала у Прасковьи закружилась голова. Немая от внезапной радости обретенного съестного богатства, села на землю, протяжно мычала и размахивала руками. Петечка, не видевший в последние годы своей жизни такого обилия продуктов, смотрел на них со страхом, не веря своим глазам.

Первой пришла в себя Прасковья, она грубо приказала:

«Вставай сестра чего расселась, нужно быстро все погрузить в тачку, разобрать остов шалаша и уходить отсюда. За сеном вернемся завтра!»

Мозг Прасковьи лихорадочно изыскивал способ незаметной доставки продуктов на хутор.

«Остепенись, Паша, не торопись. Мы же в степь пошли за кизяком. Заедем к кизячному скирду, догрузим тачку кизяком, а пока прикроем добро сеном» – решила она.

Прасковья бросила перед мордой груды костей, ранее звавшихся коровой Красавой оберемок сена и прошептала:

«Отхожу я тебя Красава, будешь ты у меня краше довоенной. Кормилица-поилица ты наша!»

Вернулись на хутор по темному. Соседка привела Любашу и спросила:

«Ну что, Паша, не сдохла ещё твоя корова? Вытягивать её надо из ямины, а то поздно будет. Соберу казачек, поможем тебе!»

Второй раз за день накатились слезы у Прасковьи, она вытерев глаза фартуком, поблагодарила соседку и сказала, что завтра они разберут скирд и позовут казачек на помощь.

«Да у нас тут по хутору еще три казачки держат коров в тайниках. Обчество молчит. Собираем деньги на бычка. Если можете дать копейку какую, то дайте. Без быка, как без казака. Какая пахота!» – грустно пошутутила соседка. Покормив и уложив детей спать, дождавшись полуночных петухов и того времени когда и собака не брешет, Прасковья толкнула лежащую рядом сестру и прошептала:

«Пора».

Добро спрятали, рассовав по сараям и закоулкам хаты. Сыпучее пересыпали в свои мешки. Когда начали вытаскивать сало из ящика, обнаружили под ним большой сверток

обернутый промасленной бумагой. В нем оказалось семьдесят тысяч советских денег, сторублевыми купюрами. К утру, сложив во дворе кизяк, решили немного отдохнуть и ехать за сеном.

Вместе с хуторскими женщинами Прасковья извлекла из ямы Красаву и ещё три коровы. Животные, от долгой бескормицы, не могли стоять. Хуторской сторожил, дед Игнат, присоветовал, коров нужно подвесить на ремнях и начинать кормить помаленьку. Врыли столбы, на них соорудили шлеи и подвесили коров так, что их копыта едва касались земли.

Жизнь заставила казачек сбиться в кучу, ждать милостей было не от кого. Войну ещё хлебать и хлебать, а дети есть просят каждый день. Так образовалась на хуторе коммуна. Прасковья, видя бедственное положение многих семей, хотела поделиться продуктами с казачками. Но страх быть обвиненной в смерти Ноздрачева пересилил её благие намерения. Собрали деньги на бычка и наделив ими деда Игната, отправили его в горы, наказав при этом, чтобы без бычка назад не возвращался. В помощь ему определили сестру Прасковьи немую Марию. Вскопали огороды, но семян не было никаких. Решила Прасковья пойти в станицу, походить по родственникам, похристорадничать, может что и насобирает. Соседка, при упоминании о семенах взмолилась:

«Иди, иди, Паша, иди родная, я тут и за детьми и за коровой, присмотрю. Просом бы разжиться!»

«Как получится, думаю, за неделю управлюсь» – ответила Прасковья.

В станице она не нашла семян, дальний родственник посоветовал попытаться в Предгорье. На станции Прасковья познакомилась с демобилизованным по ранению солдатом, который разыскивал эвакуированную из Ленинграда семью. Звали солдата Петр Симаков. Он рассказал, что на запрос о судьбе семьи, ему ответили, что жена его погибла при бомбежке эшелона. Похоронена в общей могиле на перегоне перед Ростовом. О судьбе сына неизвестно ничего. В словах солдата звучала боль:

«Вот и ищу его, сюда, в эти края, должны были эвакуировать. Может найду или сына, или очевидцев из того эшелона».

Желая отвлечь солдата от грустных мыслей, Прасковья начала говорить о себе, о нуждах казачек, что едет она по их поручению за семенами. Солдат ответил, что вдвоем в дороге легче. Железнодорожник посадил их в переполненный вагон. В райцентр приехали глубокой ночью, остаток которой коротали в железнодорожном вокзале.

В райисполкоме Симакову не дали сведений о сыне, так как их посто не было. Выдали справку, что Симаков Петр Петрович на территории района не проживает. Петр Симаков, доброволец, рабочий Кировского завода, политбоец, коммунист ленинского призыва, лично знавший Кирова, вышел на крыльцо райисполкома держа в руке листок бумаги, последняя его надежда найти сына рухнула. Прасковья взяла из руки Симакова листок, прочла. Некоторое время она беззвучно повторяла текст справки и отрешенно сказала:

«Петя, я знаю где твой сынок Петечка, он у меня на хуторе!»

«Почему ты решила, что это мой сын? – засомневался Симаков.

«Так он, как приблудился ко мне, назвался Петечкой и рассказал, что он из Ленинграда, что мать его погибла под бомбежкой. Но я тебе его не отдам, мужик, это теперь мой сын. Убей меня на этом месте, но Петечку я тебе не отдам!» – Прасковья зарыдала в голос. Она была сильной женщиной и умела держать себя в руках.

«Поехали солдат, может это и не твой сынок!» – с надеждой сказала она и направилась к вокзалу. Петр, ошеломленный взрывом материнской любви и безысходности, поплелся за ней. Он вспомнил зачем приехала в райцентр казачка, ускорил шаги, догнал Прасковью и взяв её за руку спросил:

«А как же семена, Паша?»

«Какие семена, удивилась женщина?» «Ну ты даешь! Зачем же ты приехала в райцентр?» – ответил вопросом на вопрос Симаков.

На базаре, кроме жареных семечек и вяленой рыбы, ничего не было. Прасковья сказала, что семян они здесь не купят и придется, прикупив несколько чувалов вяленой рыбы, нанимать подводу и ехать в горы за семенами. Петр, не зная местных условий, решил не противоречить Прасковье. Подводу они решили искать на базаре, так как все имеющиеся в райцентре и до сих пор не реквизированные одры и брички стояли находились там. Деды-возчики сидели в кругу бричек и потягивали чифирь. Один из них окликнул Прасковью:

«Внуча, ты куды собралась!?»

«Диду, диду!» – воскликнула Прасковья и бросилась в объятья тщедушного казака.

«Тьфу ты Пашка! Озрослела совсем, казака с ног сбить могешь!» – довольно проговорил заросший бородой старик.

«Сколько же годков я нэ бачив тебя дивчина? Почитай с Германской. Порубали тогда нас германцы, а потом постреляли краснюки, а потом добили лагерях, а потом, тьфу ты – старый казак закашлялся, отхаркавшись, продолжил – знаю, Бурлакова пустили в распыл. Я много знаю, но того тебе знать нэ треба!» – закончил свой монолог дед.

«Диду, семена мне треба, картошки, проса, кабаков, кукурузы и другие. Хутор вымирает, люди лебеду едят, другую траву. То же самое и в станице!» – рассказывала Прасковья о жизни в станице и хуторе.

«Про хутор не знаю, а в станице, кто выжил после голодного мора тот не казак!» – пьяно прошипел дед Матвей.

«Дедушка, а сколько твой ешек увезет?» – спросила Прасковья.

«Да сколько хошь» – махнул дед Матвей рукой позади спины.

Симаков увлек Прасковью за собой. В стороне они дождались дедушку Матвея и пошли к нему домой. В дедовой хате встретились с дородным мужчиной, который записал сорта семян и пообещал их привезти на хутор, через три дня. За свои услуги он запросил двадцать тысяч рублей. Прасковья хотела поторговаться с Захаром, но Симаков сказал, что цена приемлемая и потребовал от Захара гарантий в том, что он их не обманет. Захар вопросительно посмотрел на деда Матвея, который утвердительно качнул головой и уверил: