Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

– Позвольте… Да ведь уж я теперь с тарантасом покупаю. За тарантас пятнадцать рублей.

– Господин Лифанов, да побойтесь вы Бога!

– А что ж такое? У тарантаса уж давно колеса никуда не годятся. Ведь их надо переспичить.

– Бросим об этом. Есть у вас сказать мне что-нибудь другое?

– Как не быть. Василису взял себе в ключи. То есть не я, собственно, а жена… Очень уж она ей потрафила, Василиса-то… Вот посмотрим, что из этого будет. Баба-то она хозяйственная, что говорить! Но я думаю, не будет ли в ней слишком много этой самой кислой шерсти, которую вышибать придется? Восемь рублей ей жалованья.

Пятищев взглянул на Лифанова, улыбнулся углом рта и отвечал:

– А это уж, извините, до меня совсем не касается.

– Так-то оно так. Но я сам сомневаюсь, какое тут руководство произойдет. И хозяйственная-то она, да уж и балованная. Ну, да бог с ней…

Произошла пауза. Пятищев ждал, что скажет ему Лифанов еще, но тот, очевидно, стеснялся говорить и размышлял, как начать.

– Барышня-то ваша говорила нам, что поедет в Петербург место гувернантки себе искать, – произнес он наконец. – Я про дочку вашу, про Лидию Львовну.

– Мало ли что она толкует! – уклончиво отвечал Пятищев. – Не всему верьте. Наивные мечты.

– Очень уж хорошая барышня-то она… Умница, обученная. Сын тоже ее хвалит. И нет в ней этой строптивости. Подружились они с моей Стешкой… Ну, моя, разумеется, глупа. Где же ей? В Колтуе три зимы в школу бегала – вот и все. А сын-то ученый… Он понимает.

– Я не понимаю, Мануил Прокофьич, для чего вы мне это говорите, – перебил его Пятищев, пожав плечами.

– А вот для чего… Об этом я со своей бабой-старухой посоветовался. Хоть бы взять Стешу. Времена нынче не те… Ведь вот через годок замуж выдавать придется, а женихи отески требуют. Совсем хотят другого руководства от невесты. Ведь вот вы у Семушкина-то были, так невестку его видели, может статься. Тоже простого купца сын… только разве что в коммерческом-то училище маленько пополировался… Я про Викула… А ведь взял ученую. Супруга-то его все-таки в гимназии в губернии училась, говорят, по-французски знает. А моя что? Только разве что читает и пишет по-русски. И никакой там географии или химии… Так вот и хотел бы я ее поотесать слегка… Меня, признаться, сын надоумил.

Пятищев стал понимать, к чему клонится речь, и покраснел. Лифанов продолжал:

– А так как Лидия Львовна едет в Питер, в чужие люди места искать…

– Позвольте… Вы это что же? Вы мою дочь в гувернантки к себе взять хотите? – грозно вскричал Пятищев, остановился и вытаращил глаза.

Лифанов слегка попятился и отвечал:

– А отчего же и нет, ваше превосходительство? Чем ей в Питере в чужих людях существовать и обучать неизвестно какую нацию, то уж здесь-то вы все-таки будете знать, что дом смирный, богобоязненный и никакого баловства не будет.

Пятищев, весь красный, помахал перед его носом пальцем и произнес, тяжело дыша:

– Не по носу табак, не по носу табак, мой милейший.

Лифанов не смутился и только отшатнулся от пальца.

– А сами они согласны… Я про Лидию Львовну… – сказал он. – Дали бы мы им на всем готовом пятнадцать рублей в месяц.

– Мало ли на что она будет согласна, да я-то не согласен, – отвечал Пятищев.

– Отчего же-с? Позвольте… Зачем такое руководство? Чем у людей – лучше же у нас, и были бы они при Стеше не только что гувернантка, а подруга…

– То есть вы хотите сказать: компаньонка? Много чести, много чести, господин купец Лифанов! Да-с… Выкиньте из головы.

– Лидия Львовна сами вас об этом просить будут.

– Ну, с ней другой и разговор.

– Жаль… Барышня-то уж очень хороша! – прищелкнул языком Лифанов и спросил: – А то, может быть, подумаете?

Пятищев не отвечал и задал вопрос:

– Все? Или еще имеете мне что-нибудь сказать?

– Да вот разве насчет лошадей… Извольте, будь по-вашему, дам я вам сто двадцать рублей, но с тем, чтобы тут и тарантас, и сбрую в этот счет.

– Нет, не могу. Зачем вы тесните? Тарантас один сорок рублей стоит. Сбруя тоже когда-то была заплочена пятьдесят рублей.

– Да ведь было да сплыло, а теперь совсем другое руководство. И мы с вами лет двадцать тому назад были моложе и стоили дороже. Ну, последняя цена: сто тридцать, и уж больше ни копейки.

Пятищев, видя, что цена становится уже сносной, переменил тон:

– Зачем же я буду отдавать вам за сто тридцать, если мне почтарь Секлетеев сейчас же даст сто пятьдесят.

– Почтарь Секлетеев? Не даст почтарь Секлетеев таких денег, – протянул Лифанов и, испугавшись, что у него перебьют покупку, сказал: – Хорошо, даю сто пятьдесят за все хозяйство, но с тем, что вы насчет вашей барышни подумаете.

Пятищев опять сверкнул глазами, хотел ему сказать какую-то дерзость, но воздержался и отвечал:

– Присылайте деньги. Но выговариваю себе право переехать на этих лошадях в Колтуй.

– Извольте, извольте, ваше превосходительство.

XXXVII

Вернувшись домой, Пятищев сообщил капитану, что он продал Лифанову лошадей, тарантас и сбрую за сто пятьдесят рублей. Хотя он и имел кислый вид, но в душе он был рад, что хлопоты по этому делу кончились.

Капитан возмутился.

– Да ведь это почти даром! – воскликнул он. – Какова скотина этот купчишка!

– Что ж ты поделаешь? Обстоятельства. В его руках сила…

О предложении Лифанова взять Лидию в гувернантки для дочери и о том, что сама Лидия желает поступить к Лифановым на место, он пока ничего не сказал. Он сомневался все-таки, было ли предложение сделано Лифановым с согласия самой Лидии, и хотел прежде проверить это, но проверить было нельзя, так как Лидии не было дома, она была у Лифановых.

Капитан подошел к Пятищеву и сказал:

– Ну, давай мне денег, давай двадцать пять рублей на квартиру, а то я боюсь, что и эти деньги разлетятся также не ведь куда, как и деньги от проданного барометра.

– Да я их еще не получил. Он обещался прислать.

– Не получил? Ну, так нельзя сказать, что и лошадей продал. Этот мерзавец может десять раз спятиться.

– Пришлет. Он пошел за деньгами. Купеческое-то слово у них все-таки есть.

– Да, если оно подкреплено векселем. Ну, вот что… Как только он пришлет, ты мне сейчас же дашь двадцать пять рублей на квартиру. Эти деньги мы сейчас же заклеим в конверт, и они будут храниться до вручения их Семушкину, – сказал капитан.

– Хорошо, хорошо… – улыбнулся Пятищев.

Наступило время обедать. Пятищев уж достал остатки балыка и копченого угря и смаковал вместе с капитаном перед обедом закуски, выпив водки, а Лидия все еще не приходила от Лифановых. Денег за лошадей также не приносили.

– Что же это Лидия-то не идет! Она совсем поселилась у этих купцов… – пожал Пятищев плечами. – Надо будет послать за ней Марфу.

– Пошли, конечно же, пошли. Ведь это безобразие… – подхватил капитан. – Конечно, слава богу, что это все скоро кончится, потому уедем же мы уж отсюда на днях, но все-таки и теперь ей не след не жить дома.

Но тут в кухне раздались шаги и кто-то спрашивал, можно ли видеть Льва Никитича.

– Пожалуйте, пожалуйте… Что такое?

Пятищев встал из-за стола и направился в кухню. Навстречу ему показалась Стешенька Лифанова в своем мордовском костюме. Широкое ее лицо со вздернутым носиком изображало замешательство и даже испуг.

– Папаша вам деньги прислал за лошадей! Вот-с… – сказала она, подавая сторублевку и золотые.

– Ах, очень приятно… Благодарите вашего папашу, – проговорил Пятищев. – Но где же Лидия?

Стешенька тотчас же покраснела до ушей.

– Лидия Львовна у нас… – прошептала она. – Но я пришла попросить, чтобы вы позволили ей пообедать у нас. Завтра мой брат уезжает в Петербург, так уже последний раз…

– Нет-с, нет-с… Довольно, – перебил Стешеньку Пятищев. – Скажите ей, чтобы она сейчас же шла домой. Мы ее ждем. Пожалуйста, скажите. Мы не начнем без нее обед. Строго скажите ей от меня.

– В таком разе извините-с…

Стешенька еще больше покраснела, сделала книксен и удалилась.

«Знает кошка, чье мясо съела! Боится… – подумал Пятищев. – Сейчас я ее вразумлю».

– Скажите, какое место себе нашла! Словно поселилась там. Это удивительно! – пробормотал капитан, засовывая себе в рот кусок угря. – Ты, Лев, вразуми ее хорошенько.

– Хорошо, хорошо, – отвечал Пятищев и действительно хотел принять дочь как можно строже, но удовольствие по случаю получения денег ослабило его решимость и сделало то, что он смотрел уже на ее проступок благодушнее.

Лидия явилась в слезах.

– Ты что это не живешь дома? Кажется, уж совсем причислила себя к семье Лифановых! – крикнул на нее Пятищев, но, увидав слезы, понизил тон. – Разве можно так, милая? А через это превратные толки, глупые разговоры.

– А где наш дом? Где он? – спрашивала Лидия, рыдая и сморкаясь в платок. – Где он? Мы живем, как на бивуаках. У меня угла нет. Сунусь к тетке – ворчанье, попреки. От вас тоже попреки. Иван Лукич хмурится и косится. Нас все боятся, сторонятся, к нам не идут!

– Кто же это все-то? Старик Лифанов сейчас был, была и твоя милая круглолицая Стешенька.

– Да, но как была? Она дрожала, когда сюда шла, чуть молитву не творила.

– Ну, ну, ну… Полно. Не преувеличивай. Вот уж не боязливого-то десятка эти Лифановы. Но меня вот что удивляет: отчего ты сама не пришла с этой Стешенькой? Что это за манера!

– Ах, боже мой! Да если не пускают! Если удерживают, если хотят, чтобы я у них обедала. Зоя Андреевна, мать Стешеньки, взяла меня даже за руку, посадила с собой рядом, а Порфирий Мануилыч запер дверь на ключ.

– Садись с нами за стол и кушай, – указал Лидии отец на стул. – И уж сегодня прошу к Лифановым больше не ходить.

– Господи! Опять стеснения! Что же это за жизнь! – плакалась Лидия, все еще не занимая за столом места. – В Петербург не отпускаете, обзавелась знакомыми, нашла себе что-то вроде подруги – опять запрет.

– Не пара она вам, Лидия Львовна, не пара, – пробормотал капитан.

– Послушайте! Ведь уж это деление на черную и белую кость пора бросить!

Лидия сверкнула глазами и со злости куснула кончик носового платка, которым утирала слезы.

– Влияние студента… Узнаю… – опять проговорил себе под нос капитан.

– На белую и черную кость мы никого не делим, – начал Пятищев. – Это глупости. Но все-таки вспомни, сколько этот Лифанов сделал нам зла, сколько нанес неприятностей.

– Да ведь опять-таки Лифанов, старик, отец, а я познакомилась с его дочерью, с его сыном. Да и жена его, мадам Лифанова, – совсем недурная женщина. Добрая, простая, радушная, – дала ответ Лидия и присела к столу, прибавив: – Пожалуйста, не стесняйте меня, оставьте… Я даже хочу обратиться к вам с просьбой совсем по другому делу.

– Потом, потом. Теперь поговорим о чем-нибудь другом. Не порть мне аппетита, – испуганно перебил ее отец, догадываясь, что она будет говорить о месте гувернантки у Лифановых, и не хотел, чтобы капитан был свидетелем этого разговора и принял в нем участие.

– Я знаю, вы будете против, даже станете на дыбы… – продолжала Лидия. – Но ведь это ради зарабатывания себе куска хлеба…

– Лидочка, потом! После обеда, – строго повторил отец.

Капитан улыбнулся углом рта и сказал Лидии:

– И какое вы употребляете выражение! На дыбы… Вот уж с кем поведешься, того от того и наберешься.

– Оставь, Иван Лукич!.. Это она оттого, что раздражена, – остановил капитана Пятищев. – Я прощаю ей.

Поговорим о другом. Поговорим о переездке в посад. Я полагаю, что послезавтра мы можем переселиться в посад.

– Отчего же послезавтра, а не завтра? Ты видишь, что происходит. Эти Лифановы раздражают тебя на каждом шагу. Это какие-то остолопы, нахалы… Мало того, они смущают, вносят свое влияние.

– Оставь, оставь, Иван Лукич. Я потому откладываю до послезавтра, что нужно же все-таки подготовить к этому переезду княжну Ольгу Петровну.

– Пустое. Теперь я вижу, что ее никогда не подготовишь. Нервы ее вконец потрясены. Чем скорее мы покончим с этой Пятищевкой, тем лучше. Слов нет, трудно будет перевезти княжну, но ведь это надо. А там княжна скорей успокоится. Завтра и поедем, – закончил капитан.

– Нет, уж послезавтра. Ведь и нам надо уложиться, нанять лошадей, – доказывал Пятищев и прибавил: – Придется просить у Лифановых ящики для перевозки мелких вещей. Надо уложить и книги.

– Я попрошу у Зои Андреевны. Она даст, – вызвалась Лидия. – А тетя нигде и никогда не успокоится. Она не привыкла примиряться с обстоятельствами.

– Это Ольга-то Петровна? – удивился капитан. – Надо вспомнить, сколько она раз приспособлялась к обстоятельствам, пока понижение наше шло. Разве такая наша жизнь была прежде? А потом постепенно, постепенно. Нет, она еще мужественно приспособляется.

Обед кончался.

XXXVIII

Отобедали. Капитан не забыл своего намерения отобрать от Пятищева из числа полученных ста пятидесяти рублей двадцать пять на квартиру. Закурив свою трубку, он полушутя-полусерьезно стал настоятельно требовать их. Пятищев дал, сказав:

– За какого расточителя-то ты меня считаешь!

– Да ведь на самом деле ты такой и есть, – улыбаясь, отвечал капитан. – Деньги в твоих руках как вода. Ты не в состоянии их удержать. Они так и льются. Ты не глядишь вперед, не сознаешь, что нужно и что не нужно. Дай тебе сейчас тысячу рублей, и я уверен, что через две недели у тебя ничего не будет.

– Это ты мне не можешь простить, что мы по-человечески в Колтуе-то пообедали?

– Вообще. Ведь уж я с тобой сколько лет живу, так знаю. Да ведь таких много. Тебе нечего обижаться.

Капитан заклеил двадцать пять рублей в конверт и, надписав на нем «господину Семушкину», направился к себе в комнату отдыхать.

Пятищев только этого и ждал. Он хотел без свидетелей поговорить с Лидией. Она была в комнате, где они обедали, перетирала полотенцем стаканы и рюмки, ставя их в небольшой шкаф на полку, чего раньше она никогда не делала. Пятищев удивился.

«Это она загладить свой проступок передо мной хочет, – мелькнуло у него в голове. – Бедная девушка, при каких лишениях предстоит ей жить впереди!»

Он сердился на дочь, но теперь сердце его совсем размякло, и на глазу даже нависла легкая слеза. Он подошел и поцеловал Лидию в голову.

– Я хочу поговорить с тобой, Лидочка, – сказал он ей.

– И мне надо поговорить с вами, папаша, – отвечала она, при чем голос ее дрогнул и она слезливо заморгала глазами.

Пятищев повел ее к себе в комнату. На стульях везде были разложены книги. Он снял с одного из них стопку, переложил на пол и сказал:

– Садись. Скажи, пожалуйста, что это за сплетня такая о поступлении твоем на место гувернантки или компаньонки к этим Лифановым? – начал он, усаживаясь в кресло около письменного стола, на котором в беспорядке стояли и лежали: бронзовая чернильница, пресс-папье, лампа, пепельница, счеты с крупными костяшками и прочие принадлежности.

– Это не сплетня, папаша, и я сама искала случая поговорить с вами об этом. Поговорить и попроситься…

– Но ведь это же абсурд, друг мой!

Пятищев весь вспыхнул.

– Какой же абсурд, позвольте вас спросить? Мне все равно надо поступать на место гувернантки здесь или в другом месте. Ведь тетя… Что ж тетя?.. Она отказалась от меня… Да когда и не отказывалась, когда я жила у нее, я видела, что была ей в тягость. А теперь у ней своя дочь…

– Нет, это ужасно, это ужасно! – схватился за голову Пятищев.

– Ничего тут нет ужасного. Я и раньше говорила вам, что в Петербурге должна искать место гувернантки, учительницы или так уроков…

– Мало ли, что девушки говорят! Я не придавал этому значения.

– Я даже завтра или послезавтра предполагала ехать в Петербург вместе с молодым Лифановым, уезжающим отсюда.

– Только этого недоставало! Боже мой, боже мой! Что стали бы говорить!

– Кто? Позвольте вас спросить: кто? У нас совсем и знакомых-то нет, все покинули нас.

– Не они покинули нас, а мы их! – гордо произнес Пятищев. – Обстоятельства заставили меня это сделать. Ездить к другим, так надо принимать и у себя. Да и не могу я выносить этих сочувствий, сожалений по поводу нашего несчастия. Не могу, не в состоянии!

Он замахал руками.

– Так ли, эдак ли, но знакомых у нас нет, стало быть, и говорить некому, – возразила Лидия.

– А княжна, а тетка твоя Ольга Петровна, ведь такой поступок с твоей стороны убьет ее. А капитан? Что он скажет? Его может удар хватить.

– Позвольте. Но ведь я теперь же и не прошусь у вас ехать с Парфентием Мануилычем в Петербург, – перебила отца Лидия. – Я рассудила так: чем мне в Петербурге поступать на незнакомое место, лучше я поступлю в такое семейство, которое уже знаю.

– Да вовсе тебе и не следует поступать на место! С какой стати? Зачем? Проживешь и так! – горячась, но все-таки шепотом говорил отец, стараясь, чтобы слова его не были услышаны капитаном и княжной.

Лидия улыбнулась сквозь слезы.

– «Проживешь и так…» – повторила она слова отца. – А на какие деньги? Голодать? Сидеть на картофеле и молочной лапше? Я уж и так вся обносилась, у меня месяц башмаков не было.

– Теперь же есть деньги. Я получил за лошадей.

– Ах, папаша, да много ли это? Надолго ли этих денег хватит?

– Я продам библиотеку купцу Семушкину в посаде. Она у меня почти уж запродана.

– А потом? – не унималась Лидия, задав вопрос.

– Друг мой, да ведь все под Богом ходим. Деньги – такая вещь… Сегодня их нет – завтра будут. Мы же будем жить, будешь жить и ты с нами. Кое-какие-то средства найдутся. Бог не без милости… С голоду не умрешь. Капитан и княжна пенсию получают. Лучше свой хлеб, чем чужой. Вас только трое.

Пятищев себя все-таки выгораживал из семьи.

В простоте своей души и по своей наивности он все-таки был уверен, что уедет жить за границу.

– Позвольте, папаша, подумайте… – остановила отца Лидия. – Вы говорите: чужой хлеб… Но ведь если я буду жить у Лифановых учительницей, я буду получать этот хлеб за мой труд, стало быть, это будет мой хлеб, а не чужой… – старалась она доказать.

– Да, с одной стороны, так, но все-таки это положительно невозможно!

– Отчего невозможно-то? Зачем вы хотите лишить меня двадцати рублей в месяц, на которые я могу и одеться, и обуться? Я знаю… Тетя Катя на меня больше не издерживала.

– Ничего ты не знаешь, ничего ты не понимаешь и рассуждаешь, как девочка! – горячился Пятищев. – Уж начать с того, что он мне сказал, что он предлагает тебе только пятнадцать рублей жалованья, а вовсе не двадцать.

– Да ведь вы знаете его. Это он только торгуется. Он уж такой есть, – отвечала Лидия. – А мадам Лифанова, супруга его, сказала мне, что двадцать рублей, что она сама будет платить мне. Наконец, я буду жить у них при хороших условиях, у меня будет хорошая комната, хороший стол, прислуга. Они кушают отлично, стол у них прекрасный. Василиса разыскивает им даже вашего повара-старика.

Пятищев передернул плечом и нахмурился еще больше. Лидия продолжала:

– Милый папочка, голубчик, не лишайте меня хорошего житья. Ведь мне будет здесь отлично.

Она смотрела на отца просительно, взяла его руку и целовала ее.

– Ужасно, это ужасно! Совсем ужасно! – твердил он, не отнимая руки. – Я удивляюсь, как ты можешь просить!

– Согласитесь, папенька. Право, это будет куда лучше, чем я поеду в Петербург. Здесь я буду все-таки вблизи вас, могу к вам приехать и погостить на день, на два… А из Петербурга когда же я соберусь? Да и сама я боюсь Петербурга, неизвестных семейств…

– В Петербург ты если и поедешь, то только к тетке Катерине Никитичне.

– Нет, папаша, если вы не позволите мне поступить к Лифановым, я уеду в Петербург, – твердо сказала Лидия. – Я поеду за хлебом. Вы не имеете права лишать меня этой свободы!

Пятищев встал и в волнении прошелся по кабинету, два раза споткнувшись о книги.

– Какие слова! Какие ужасные слова! – произносил он. – И откуда такие слова? Я не узнаю тебя, Лидочка. Ты прежде не говорила так, не произносила таких слов. Ведь эти ужасные слова навеяны тебе студентом, этим мальчишкой Лифановым.

– А хоть бы и им? Слова эти честные, я говорю честно. Не понимаю, что вы видите в них ужасного!

– Дочь моя – гувернантка, гувернантка у Лифановых! – продолжал волноваться Пятищев.

– Ну, и что же такое? Что из этого? – сказала она. – Ведь уж этот дворянский предрассудок давно брошен. Три подруги мои по институту живут теперь в гувернантках. Прямо из института поступили в гувернантки. Что ж делать, если их дома содержать не могут! Как только кончили институт, сейчас и поступили на места. Начальница им места и предоставила.

– Да, но… Это тоже ужасно, но здесь ужаснее, – бормотал Пятищев, не будучи в состоянии успокоиться. – Ты дочь бывшего предводителя дворянства, родовитого дворянина. Ведь мы, ведь наш род…

– Позвольте. Из нашего института княжна поступила в гувернантки. Княжна Воронская… Она бедная.

– Да ведь и ты по матери княжеского рода… А ты к купцу!..

– И эта княжна поступила к фабриканту-купцу, да еще поехала в провинцию на фабрику.

– Ах, все ты понять не можешь моего ужаса. Пойми ты, что там неизвестно какой фабрикант… просто купец-фабрикант… А здесь – здесь Лифанов, – старался выяснить дочери Пятищев. – А кто такой для меня Лифанов? Какую роль он играет в моей жизни? Он разорил меня, отнял у меня все, все и теперь хочет, чтобы дочь моя шла к нему в гувернантки. Согласись хоть сколько-нибудь, что это не может быть для меня не ужасно. Нет, не могу, не могу я тебе этого дозволить, Лидия!

Лидия встала.

– Тогда мне ничего не остается, как ехать в Петербург и там искать себе места, – твердо сказала Лидия. – У вас теперь есть деньги, вы сами мне сказали, так дайте мне денег на дорогу. Послезавтра едет студент Лифанов, и я все-таки буду и в дороге, и в Петербурге не одна.

– Нет, нет, это еще хуже! – воскликнул Пятищев. – Чего ты просишь! Боже мой, чего ты хочешь от меня! Ты разрываешь грудь мою, Лидочка. И так вдруг, так вдруг, так внезапно, так не подготовившись.

Он чуть не плакал.

– Ну, подумайте, подумайте до завтра, – проговорила Лидия.

– Хорошо, хорошо… Я подумаю… Я посоветуюсь с Иваном Лукичом. Но я боюсь и объявить ему об этом. А что скажет бедная тетя Ольга? Что скажет княжна? – говорил Пятищев.

– А тете Ольге Петровне вы об этом ничего покуда не говорите. Ведь она больна, никуда не выходит, ну и пускай она думает, что я уехала к тете Кате в Петербург, – посоветовала отцу Лидия и тут же прибавила тихо и слегка улыбнувшись: – А я для виду даже прощусь с ней. Папочка, милый папочка, не препятствуйте мне остаться у Лифановых. Право, голубчик мой, мне будет у них хорошо.

Стеша – такая милая девушка, Зоя Андреевна – добрая женщина, ласковая, обходительная. Папочка, милый! – закончила она и бросилась отцу на шею.

XXXIX

Пятищев до того был расстроен разговором с дочерью, что не мог прийти в себя целый день. После обеда он и спать не ложился, хотя это делал каждый день, когда находился дома. Не радовали его и деньги, столь редкие за последнее время в его руках. Дабы сколько-нибудь развеяться, он отправился к Василисе, чтобы отдать ей одиннадцать рублей, которые он занял у нее по мелочам в разное время. Это был, впрочем, только предлог. На самом деле он шел к ней, чтобы «она его разговорила». Он всегда и раньше это делал, когда он получал какие-либо неприятности и у него было тяжело на душе. Василиса своим веселым характером и своей дебелой миловидностью всегда умиротворяла его. Василису он, однако, не застал. В крошечной кухоньке сидела работница Лифановых, ходящая за тремя коровами, приведенными Лифановым, и сбивала в деревянной машинке масло. На столе, поджав лапки, сидел любимец Василисы – жирный серый кот. Работница сказала Пятищеву, что Василиса уехала искать для Лифанова садовника и к ночи вернется, но тут же прибавила, улыбнувшись:

– Теперь уж она не ваша, а наша. Наши купцы ее к себе наняли.

Чтобы разгуляться и промять себя, Пятищев прошел на пруд, в дальний уголок парка, где он не рассчитывал встретиться с Лифановыми, но там на пруде катались на лодке студент Парфентий Лифанов, Стешенька и с ними была Лидия. Пятищев увидал их, подходя к пруду, услыхал их звонкий хохот и повернул обратно.

«Водой не разольешь теперь Лидию с ними – вот какая дружба завязалась, – подумал он и тут же мысленно прибавил про дочь: – Конечно, ей одной скучно среди нас, стариков, но дружба-то какая-то совсем неподходящая».

На обратном пути, около старого погреба, он встретил Левкея. Тот выносил из погреба ведро кислой рубленой капусты и тотчас же остановился, сняв свой картуз с военным красным замасленным околышком.

– Ваше превосходительство, – сказал он жалобно. – Деньги-то теперь за лошадей получили, так явите божескую милость отдать мне зажитое мое.

– Да, да… – заговорил Пятищев смущенно. – Непременно отдам. Сколько тебе?

– Да ведь у вас, я думаю, записано.

– Не помню. Где же все упомнить! Впрочем, капитан знает. Да ведь и ты знаешь. Ну, сколько?

У самого Пятищева на самом деле никогда ничего не было записано, и за последнее время, в дни разорения, он совсем не знал, кому и сколько он должен.

Левкей усердно чесал затылок.

– Да, собственно говоря, двадцать три рубля – вот как я считаю, но Василиса Савельевна спорила, когда последний раз мне от вас пятерку отдавала, – сказал он. – Тогда было тридцать три рубля… Да сами вы мне три рубля и рубль дали…

– Нет, что-нибудь не так, – проговорил Пятищев и проговорил наобум: – Не может этого быть. Должно быть меньше.

– Ну, дайте четырнадцать рублей, ваше превосходительство, и будем в расчете, – махнул рукой Левкей.

– Десять рублей… Вот тебе десять рублей… Не может быть, чтобы я тебе был должен больше. Я помню… Я тебе в разное время давал то рубль, то два… Продал ты пчел, я опять тебе дал. Возьми.

Пятищев дал Левкею золотой.

– Маловато-то оно маловато, ну, да и на этом спасибо… – был ответ.

Узнав, что Пятищев при деньгах, стала и Марфа просить себе свое зажитое жалованье. Здесь уж было все так спутано, что ни Пятищев не знал, сколько он ей должен, да и сама Марфа не могла сосчитать, сколько ей следует получить. Она стояла у дверей притолоки, прижав к щеке ладонь левой руки, поддерживая ее правой, и, припоминая, говорила:

– На Крещенье оставалось девять с полтиной. Да так, девять с полтиной, но без пятачка… На Сретеньев день вы мне дали два рубля… да потом тридцать пять копеек на коленкор, чтобы ходебщику заплатить. На Пасху полтора рубля, да на Радоницу шесть гривен, когда отпускали на погост родителей поминать. Это я помню… Да Егорью на свечку я у вас брала. Вот и считайте.

– Так много ли я тебе теперь должен? – спросил Пятищев. – Много ли по первое-то число? Ну, говори.

– Да ведь вам лучше знать, вы грамотный… – отвечала Марфа, тупо смотря на него, и спохватилась: – Ах да… Тут как-то на подметки вы мне рубль дали, чтобы сапожнику отдать.

– Помню я, помню… Но много ли всего-то? – допытывался Пятищев.

Марфа не знала, что и отвечать, и бормотала:

– Это забор… А вот теперь зажитое с Крещеньева дня… сколько тут считать-то?.. Ну, да вы, барин, не обидите…

Пятищев дал ей пятирублевый золотой, сказав: «Вот тебе покуда», и она осталась довольна.

Сцена эта происходила в кухне. В кармане Пятищева оставалось сто десять рублей, и он, направляясь к себе в комнату, рассуждал: «Ведь вот если бы не переезжать в Колтуй и не проживаться там, то этих денег хватило бы на проезд в Италию и на прожитие в каком-нибудь маленьком городишке. А в Колтуй приедешь – сейчас к тебе разные лавочники со счетами. Ах да… Прежде всего надо будет в гостиницу буфетчику Олимпию долг отдать, – решил он. – А то совсем неловко… Придется заходить туда – и вдруг этот проклятый долг».

Поездка за границу преследовала Пятищева, как точка умопомешательства душевнобольного, и не давала ему покоя.

«Ну, да ведь я продам еще свою библиотеку Семушкину, стало быть, деньги будут», – утешал он сам себя.

В комнате княжны слышен был голос капитана. Капитан разговаривал с ней. Наконец он вышел оттуда и заглянул в комнату Пятищева. На лице его играла улыбка. Он потирал самодовольно руки и сказал:

– Кажется, уговорил княжну насчет переездки. Долго ей втолковывал, и она, по-моему, поняла, что это непременно надо сделать завтра-послезавтра. Дело обошлось уж без истерики. Теперь мы можем смело переезжать послезавтра. Завтра уложимся, подговорим людей – и марш! А где Лидия Львовна? – спросил он.

– Там… – кивнул Пятищев по направлению к дому Лифановых.

– Опять? Но ведь это невозможно! – воскликнул капитан.

– Что ж ты поделаешь! Я уж говорил ей, строго говорил, но больше я ничего не могу… Я бессилен. Не драться же мне.

Пятищев пожал плечами. Капитан покачал головой и проговорил:

– Впрочем, если уж у ней такая дружба с этими купцами, то она может быть нам полезна в деле переездки. Я про Лидию… Пусть она попросит у них рессорную коляску для княжны, чтобы перевезти ее в Колтуй. А то я прямо опасаюсь за нее, если она будет трястись в тарантасе. Может худо кончиться.

– Лидия это может. Она может, – кивнул Пятищев. – Но стоит ли просить, унижаться?

– Лев! Ты знаешь, моя гордость выше твоей. Говорю это тебе прямо. Презрение мое и ненависть к Лифановым – тоже выше твоих, но что ж ты поделаешь, если это необходимо! – вскричал капитан. – Поверь, что меня только крайность заставила предложить тебе это.

– Да ничего, ничего… Я не против… – отвечал Пятищев. – Чего ты горячишься-то? Я скажу Лидии. Я не против, если это надо. Ей дадут. Там ее любят и окончательно подкупили своей любезностью. Да как подкупили-то! Ты знаешь, Лидия просит меня оставить ее гостить у Лифановых.

– Да что ты! – изумился капитан. – Ну, этого-то уж никоим образом нельзя допустить.

– А не допустишь, тогда и рессорной коляски не будет. Мы в самом стеснительном положении. Пожалуй, даже и подвод не дадут для перевозки нашего добра… Ни подвод, ни людей.

Пятищев рад был, что умолчал перед капитаном о просьбе дочери позволить ей остаться у Лифановых гувернанткой.

XL

Прошел и еще день, а Пятищев и не думал собираться переезжать в нанятое в посаде помещение. Его беспокоило поведение дочери, как он называл ее желание остаться гувернанткой у Лифановых, беспокоило и ее постоянное отсутствие из дома. Вчера она опять не ужинала дома, вернулась от Лифановых только в одиннадцать часов вечера и решительно объявила, что она остается у Лифановых. В таком упорстве он видел не одно только желание заработать деньги, пользоваться хорошим углом и хорошим столом, а желание близости к студенту Парфентию. Он боялся его близости к Лидии. Лидия не особенно часто говорила о нем, но Пятищев видел уже влияние студента на нее, видел, что она подчас говорила его словами. Он чувствовал, что никакие строгости теперь не заставят дочь ехать на житье в посад, и при упорстве со своей стороны ожидал скандала. Это волновало его до болезни, и он утешал себя только мыслью, что молодой Лифанов на время уедет в Петербург. По словам Лидии, он должен был уехать вчера, но он не уехал.