Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

Княжна промолчала. Узнав, что с Лифановыми нельзя встретиться в парке, она пошла уж смелее. Ей хотелось в последний раз перед отъездом пройтись по парку. В нем были уголки, связанные кое-какими воспоминаниями. Вот на пути старая решетчатая беседка из дранок, когда-то, в старые годы, обвивавшаяся диким виноградом, но впоследствии заброшенная, покосившаяся. В нее Лифанов также уже успел вставить новый столб. В этой беседке у княжны разыгралось нечто вроде романа. Племянник Пятищева, юнкер, молоденький мальчик, приехавший погостить к дяде, признался ей в любви, хотя ей в то время было уже под сорок лет. Разумеется, это кончилось ничем, но княжна все-таки каждый год по нескольку раз вспоминала об этом, когда посещала беседку.

«Я долго была свежа и хороша, долго не старилась», – пронеслось у ней в мыслях и сейчас, и ей сделалось приятно.

Других романов у княжны в Пятищевке не было. Она приехала к Пятищевым из Петербурга на житье пожилой девушкой, была слишком чопорна, и ее почему-то боялись окрестные помещики, посещавшие дом Пятищева. Впрочем, один пожилой помещик, довольно богатый, вдовый, сделал ей предложение руки и сердца, но сделал через Пятищева, когда был с ним на охоте, и просил узнать у княжны, какой она даст ответ. Пятищев передал княжне. Она вспыхнула и сказала, что подумает. Она долго думала, на что ей решиться, так долго думала, что помещик соскучился ждать ответа от Пятищева и приехал сам за ответом, желая его получить уже из уст княжны. Княжну он нашел в парке, на пруду, на берегу. Она сидела и списывала масляными красками противоположный берег. В старые годы она любила заниматься живописью. Помещик, которого звали Куколевым, подошел к ней, поздоровался, сказал несколько комплиментов и робко обратился к ней за ответом. Княжна вся вспыхнула, опустила голову над палитрою и произнесла:

– Простите меня, Петр Петрович, вы уважаемый человек, добрый, любезный, но я должна вам отказать. Простите.

– Но отчего же?.. – обидчиво стал распространяться Куколев. – Что вы княжна Провашова-Сокольская, так ведь и я столбовой дворянин, наш род не моложе… Наша фамилия встречается при царе Алексее.

– Ах, Петр Петрович! Разве я из-за этого? Вовсе не из-за этого… А уж выходить замуж, так выходить за молодого и по любви.

А в это время ей было уже под сорок лет.

О, как часто впоследствии княжна жалела, что она не вышла замуж за Куколева!

Куколев женился на гувернантке своих детей и умер лет десять спустя, от удара, в Париже, где проживал с женой.

Княжна подошла к пруду.

«Вот здесь это, кажется, было, здесь», – говорила она себе мысленно, отыскивая то место, где она отказала Куколеву. Лифанов, как раз на этом месте, успел уже поставить скамейку, врытую в землю, еще не окрашенную.

Княжна села на скамейку и отдалась воспоминаниям. Мопс силился тоже вскочить, но не мог из-за ожирения. Она взяла его за лапы и посадила с собой рядом.

Отец ее, князь Петр Геннадиевич Провашов-Сокольский, был очень небогатым человеком, служил всегда в Петербурге, – не особенно блистательно двигался по службе, но все-таки умер сенатором. Когда-то он имел небольшое поместье в том же уезде, где и Пятищев. Сам он наезжал редко в свое поместье, брал всегда отпуск только на двадцать восемь дней, но семья его, состоявшая из двух сыновей и двух дочерей, несколько летних сезонов подряд проводила лето у себя в поместье. Они были хорошо знакомы с Пятищевыми и ездили к ним. Очень часто бывал у них и Пятищев. Как богатый помещик, Пятищев считался блистательным женихом не только в уезде, но и в губернии. Тогда он жил в Пятищевке со своей матерью-вдовой и с сестрой Катериной. И при матери у них собиралось общество окрестных помещиков и давались обеды и вечера, хотя и много скромнее тех, которые устраивались после смерти матери, когда Пятищев сделался полновластным владельцем Пятищевки. Пятищев ухаживал за младшей княжной Анной, и вот в один из вечеров в Пятищевке, после танцев, в прелестную теплую лунную ночь, выйдя в сад подышать легким воздухом с княжной Анной, он сделал ей предложение руки и сердца под развесистой дуплистой липой, которая и посейчас жива. Предложение было принято. Свадьба была осенью в деревне, на свадьбу приезжал князь Петр Геннадиевич Провашов-Сокольский. А затем молодые Пятищевы уехали за границу.

Из-за границы Пятищевы вернулись только в начале весны будущего года, вызванные телеграммой. Его мать-старушку разбил паралич. Вернувшись в Пятищевку, Пятищев уже не застал в живых мать. Она скончалась, и он приехал только к похоронам.

Затем года через два умерла княгиня Провашова-Сокольская. Овдовев и сильно нуждаясь в деньгах, князь через год продал свое поместье. Княжна Ольга приезжала года три подряд гостить к своей сестре Пятищевой, а князь уезжал месяца на полтора в Карлсбад лечить свою печень и подагру. На третий год осенью княжна уже сбиралась уезжать из Пятищевки, как вдруг получила телеграмму из Петербурга, что отец ее скоропостижно скончался. Княжна Ольга и Пятищевы тотчас же поехали хоронить старика.

По приезде Пятищевых и княжны Ольги в Петербург оказалось, что князь Провашов-Сокольский умер в клубе, за картами, от удара. Также после похорон князя оказалось, что у него столько долгов, что имущество, состоящее только из движимости, то есть квартирной обстановки, не может покрыть и десятой части того, что он должен по обязательствам. Но княжне Ольге он оставил кое-какую пенсию, на которую, впрочем, в Петербурге девице, привыкшей к некоторой роскоши, жить было очень трудно.

Княжна Ольга не знала, где ей приклонить голову, Пятищевы взяли ее с собой в Пятищевку, где она с той поры и поселилась на вечное житье.

В деревне пенсии княжне Ольге сначала вполне хватало на ее нужды и даже некоторые прихоти, но это было только сначала. Впоследствии же, когда Пятищев совсем разорился и искал деньги повсюду, выдавая векселя, княжна Ольга имела неосторожность на одном из таких векселей поставить свой бланк, то есть поручиться за Пятищева. Пришел срок уплаты по векселю, Пятищев не заплатил, взять с него было нечего, приступили к бланкодательнице, то есть к княжне Ольге, – и вот по исполнительному листу у ней стали вычитать из пенсии известную часть. Пенсия, попадавшая на руки княжны, уменьшилась. У княжны была кое-какая комнатная обстановка, но капитан показывал ее принадлежащей ему и Лидии Пятищевой. Имущество это было так ничтожно, что ни кредитор, ни судебный пристав об этом не спорили.

XLIX

Мопс, сидевший на скамейке рядом с княжной и гревшийся на солнце, заворчал, обернулся и залаял. Обернулась и княжна и увидела свою племянницу Лидию, подходившую к ней с какою-то круглолицей молоденькой девушкой со вздернутым носиком, одетой в пестрый расшитый не то мордовский, не то малороссийский костюм. Это была Стешенька, дочь Лифанова. Княжна никогда не видала Стешеньку, но тотчас же догадалась, что это дочь Лифанова. Голова старушки-княжны затряслась, веки глаз слезливо заморгали. Лидия приближалась к ней и подводила за руку Стешеньку.

– Тетя, вот позвольте вам представить мадемуазель Лифанову, Стешеньку Лифанову… – начала Лидия. – Мадемуазель Лифанова хочет с вами поговорить.

Княжна испуганно замахала руками и попятилась.

– Прочь, прочь от меня! Хамка… Не желаю я с тобой!.. – закричала она.

– Тетя, позвольте… Чем она провинилась? – краснея, спрашивала смутившаяся Лидия.

– Уходите, уходите! Не желаю я!.. Дальше…

– Ваше сиятельство, позвольте мне сказать только несколько слов… – начала в свою очередь Стешенька, тоже вся зардевшаяся, как пион, и подходя к княжне.

Княжна уже прямо отскочила от нее, как от змеи, и еще больше затряслась.

– Не желаю, не хочу… Дочь грабителя, дочь безжалостного врага нашего… Лидия, уведи ее! Уведи. Или я тебя прокляну! – кричала княжна.

– Тетя, она пришла оправдаться… Я ее привела оправдаться… Выслушайте ее… – продолжала Лидия.

– Княжна, Ольга Петровна, я пришла оправдаться перед вами, – подхватила Стешенька. – Дайте мне оправдаться. Ведь я жалею вас, я плачу, что папа обидел вас.

Княжна стояла, прижавшись к стволу липы, зажму-рясь, махала руками и какими-то шипучими звуками шептала:

– Прочь, прочь… Бога ради уходи… Пощади меня…

– Ольга Петровна, милая Ольга Петровна, выслушайте меня, добрая, голубушка, – бормотала уж сквозь слезы Стешенька. – Ведь я же не виновата за папашу, а мне жалко вас, горько, обидно…

Стешенька залилась слезами.

– Скройся, скройся с глаз моих, дочь изверга… Пощади меня! Лидия, уведи ее. Зачем же ты хочешь доконать меня?! – уже едва слышно шептала княжна и, обернувшись и придерживаясь за ствол липы, стала опускаться на землю. – Ха-ха-ха! – раздался ее истерический хохот. – Дочь врага нашего, дочь изверга, бессердечного разбойника жалеет меня! Каково? Нет, каково? Ха-ха-ха! Да ведь это потеха!

С княжной сделалась истерика. Мопс Бобка хрипло, остервенительно залаял. Обе девушки испугались. Лидия бросилась к тетке и заговорила с Лифановой:

– Стеша, за водой… Скорей за водой… Принеси стакан воды… Беги к нашим… Спроси спирт, спроси капли… Скажи, что тете дурно…

Она стала расстегивать ворот меховой накидки тетки, ворот ее блузы. Княжна хрипела.

Стешенька со всех ног бросилась бежать к Пятищевым и кричала:

– Помогите, помогите! Княжне дурно! С ней что-то сделалось! Несчастие, несчастие!

Когда она добежала до домика управляющего, на крыльце показалась Марфа и удивленно смотрела на бегущую Стешеньку.

– С вашей старушкой дурно! – еле произнесла вся запыхавшаяся Стешенька, вся дрожавшая. – Дайте капли… Дайте воды!

Марфа не сразу поняла, в чем дело, и таращила глаза.

– С княжной? Что такое с княжной? – спрашивала она.

– Ох, я не знаю, что с ней сделалось, но она плачет, хохочет!

– Барин! Генерал! Лев Никитич! Батюшка! С княжной нашей что-то неладно! – закричала в свою очередь Марфа, обернувшись в кухню. – Иван Лукич, голубчик… У нас с княжной… Вот барышня пришла.

На крыльцо выскочил Пятищев в одном жилете без пиджака и капитан в военных брюках и цветной ситцевой рубашке без жилета.

– Где княжна? Что с ней? – испуганно спрашивали они, смотря то на Марфу, то на Стешеньку.

А у Стешеньки даже и язык отнялся. Перепуганная, она только махала рукой по направлению к парку и к пруду и только после долгого молчания произнесла:

– На берегу… Там…

Пятищев и капитан, не одевшись, бросились со всех ног в парк. Марфа схватила ковш воды и побежала за господами. Из кухни выскочил сеттер Аян и пустился за Марфой. Стешенька осталась стоять и еле переводила дух. Минуты через две она пошла к себе домой и рассказала о случившемся отцу и матери.

– Я не знаю… Право, я не знаю, с чего это с ней… Княжна сидела на берегу со своей мопсой, мы тихо, скромно подошли к ней с Лидией Львовной, и вдруг с ней сделалось… – рассказывала она, чуть не плача, и прибавила: – Просто удивительно.

– С чего? Прямо со злобы… Зла очень… Шипит, как кошка на собаку… – проговорил Лифанов и тоже пошел на берег пруда узнать, в чем дело.

Поплелась за ним и Зоя Андреевна в сопровождении дочери, которая говорила:

– Только, маменька, не разговаривайте с ней, бога ради, не разговаривайте. Не любит она этого. Из-за разговора-то все и вышло, когда я хотела с ней поговорить.

Через полчаса княжну несли на кресле Лифановых Левкей и кучер Гордей домой. Голова княжны была свесившись на плечо и беспомощно моталась. Княжна стонала. Сзади кресла шли Пятищев, капитан, Лидия и Стешенька. Княжну внесли в дом и уложили в ее комнате в постель.

Лидия и Стешенька сидели на крылечке и спрашивали вышедшего покурить на двор капитана, который раскуривал трубку.

– Ну, что с ней? Как она?.. Успокоилась? – добродушно спрашивала его Стешенька.

– Да ничего покуда… Но это должно на ней сильно отразиться.

– С чего это с ней? – задала еще раз вопрос Стешенька. – Просто удивительно.

– С чего! – иронически произнес капитан. – Побудьте-ка вы в ее шкуре, так с вами и не то еще сделается. А то: удивительно! Но советую вам уходить отсюда. Вы-то все это и сделали своим присутствием.

– Иван Лукич, голубчик, да ведь Стеша подошла к тете Оле с добрым сердцем… жалеючи ее, – начала было Лидия, заступаясь за Стешу.

– С добрым сердцем! – передразнил Лидию капитан. – Хорошо доброе сердце! Не надо ей такого доброго сердца. Не требуется и их жаления. Да и вы, Лидия Львовна, уходите. И вы ее только раздражить можете. Вы теперь не нашего поля ягода. Вы отрезанный ломоть.

Лидия обидчиво закусила губу и, ни слова не ответив, поднялась с крыльца и тихо поплелась за Стешенькой. Ей было горько, обидно. Она считала этот упрек капитана незаслуженным.

Немного погодя вышел на крыльцо и Пятищев. Он был уже в своей красной турецкой феске, охотничьем пиджаке и заметно успокоившись. Он сел на крыльцо и молча закурил папиросу.

Капитан покачал головой.

– Какие обстоятельствато! Ах, какие обстоятельства! – отнесся он к Пятищеву. – Все шло так хорошо, совсем она успокоилась – и вдруг… Ну, дела! А все Лидия со Стешкой…

– Нет уж… Так это… Судьба… так… – пробормотал Пятищев мрачно.

– Ведь, пожалуй, нам завтра из-за нее не уехать.

– Уедем… Во что бы то ни стало уедем. Я здесь оставаться дольше не хочу. Ну, больную ее повезем, а все-таки повезем.

Через час Лифановы прислали к Пятищевым горничную узнать, как здоровье княжны.

Перед ужином пришла за тем же Зоя Андреевна Лифанова, вызвала на крыльцо Пятищева и передала ему банку клубничного варенья для княжны к чаю. Это было сделано так добродушно, что Пятищев не мог отказать ей. Она говорила:

– У нас-то этого добра много… А вам взять негде. Ведь здесь в лавочке не продают. Есть брусничное… Да какое оно? Кислое, что называется – скуловорот. А старенькому человеку, да еще больному, со сладеньким вареньицем чайку-то приятно выпить. Ведь старый что малый…

Она переминалась с ноги на ногу и не уходила.

– А что я вас еще-то хочу попросить, ваше превосходительство… – начала она. – Только вы не подумайте, чтобы это ваша дочка Лидия Львовна, а мы сами с мужем, от чистого сердца… Прямо от чистого сердца. Можно вас спросить?

– Что такое, Зоя Андревна? Говорите, пожалуйста, скорей, – сказал Пятищев, которому надоело уж слушать вступление Лифановой.

– Завтра вы переезжаете в Колтуй…

– Да, переезжаем.

– А переезжаете, так где же вам завтра стряпать. Никак не извернешься. И прислуга будет занята, и все эдакое… Так вот задумали мы вам отвальную завтра сделать… и милости просим к нам обедать… всем домом, вкупе…

– Нет уж, Зоя Андревна, благодарю покорно, – отвечал Пятищев. – Благодарю и от себя, и от других. Мы дома будем обедать. Хоть чем бог послал, но дома.

– Отчего же? Мы от чистого сердца… – не унималась Лифанова. – Муж вот сейчас мне сказал: иди сама и проси. Уж пожалуйста. А то Мануилу Прокофьичу будет обидно.

Лифанова поклонилась по-русски.

– Увольте, Зоя Андревна… – стоял на своем Пятищев.

– Отчего же?

– Да оттого, что не то на душе у нас, чтобы отвальные пиршества принимать. Не так мы настроены… Да и не такие у нас к вам отношения.

– То есть как это? Мы вас любим, и уважаем, и жалеем. Так не можете?

– Не можем, Зоя Андревна…

Лифанова еще немного помялась на ногах и, помолчав, произнесла:

– Жалко, очень жалко… А мы хотели проводить вас честь честью, как подобает. Ну-с, до приятного… Будьте здоровы, ваше превосходительство, – прибавила она, опять поклонилась и, переваливаясь с ноги на ногу, направилась к себе домой.

L

Ночью княжна бредила у себя в комнате и раза три кричала: «Уберите, уберите». А мопс Бобка принимался лаять. Ей снилась Стешенька – самый безобидный член семьи Лифановых. Капитан, спавший в комнате рядом с княжной, тотчас же просыпался, вскакивал, надевал халат и являлся успокаивать княжну валерьяновыми каплями. Утром, однако, невзирая на плохо проведенную княжной ночь, Пятищев и капитан решили переезжать в Колтуй и перевозить княжну.

До полудня укладывали на возы ящики, узлы, корзины с вещами. Громыхая сапогами, Левкей, кучер Гордей, работник Сидор и два приглашенных с подводами мужика из деревни выносили мебель, Марфа наскоро стряпала обед, то есть варила суп из курицы и картофель. Василиса принесла и сунула Марфе комочек сливочного масла к картофелю. Она хотела проникнуть к княжне, чтобы проститься с ней, но княжна, и раньше недолюбливавшая Василису, не приняла ее.

– Хамка она… Продалась купцам, так пусть и сидит с ними обнявшись, – отвечала она доложившей ей об этом Марфе. – Не желаю я ее видеть. Так и скажи ей.

Капитан и Пятищев находились около возов. Пришел Лифанов. День был жаркий, а потому Лифанов был не только в белой фуражке, но и в коломянковой пиджачной паре.

– Спесивы, спесивы… – заговорил он, обращаясь к Пятищеву и капитану с сетованием. – Хотел вам сделать отвальную, проводить вас честь честью, а вы не пожелали. От хлеба-соли грешно отказываться, ваше превосходительство. Вам грешно, а мне со старухой обида.

– Да отъезд-то наш нерадостен, так с какой стати эта отвальная? – отвечал Пятищев. – К тому же у нас больная. Пообедаем у себя. Обед у нас готов.

Капитан молчал и зло косился на Лифанова. Он даже не протянул руки Лифанову, а сам Лифанов боялся сделать это. Лифанов держался больше около Пятищева и в ответ на сообщение о болезни княжны шепнул ему:

– А я думаю так, ваше превосходительство, что не попорчена ли она у вас? Я про вашу старушку. Ведь это бывает. Иногда сглазу, а иногда и так какой-нибудь злой человек напустит. Прямо попорчена. Возьмите такое руководство: ведь вчера с ними сделалось все это обязательно ни с чего. Я допрашивал дочь. Клянется, божится, что ничего дерзкого, супротивного слова она ей не сказала. Она девушка ласковая у нас. Да и Лидия Львовна подтверждает, что ничего не было. Порча, очень просто… – закончил Лифанов.

Пятищев слегка улыбнулся и отвечал:

– Пустое…

Лифанов не уходил, толкался около возов и покрикивал на рабочих:

– Порасторопнее, ребятушки, порасторопнее! Спать нечего. Ночью выспитесь. А вы повеселее, повеселее.

Через несколько минут он опять подошел к Пятищеву и, улыбаясь, сказал:

– Дозвольте, ваше превосходительство, хоть бутылочку рейнвейнцу распить с вами на прощание по случаю отъезда.

– Не надо, мой почтеннейший, не надо… Благодарю вас за ваше радушие, – отказался Пятищев.

Лифанов тряхнул головой.

– Ну, уж это гордость-с… Другого руководства и не придумаешь, – проговорил он и все-таки не ушел.

Вынесли из комнат два книжных шкафа. Шкафы были массивные, дубовые, резные, с гербами. Лифанов стал любоваться ими, подошел к одному из них, потрогал их и спросил Пятищева:

– Их вы мне купить-то у вас предлагали?

– Да. Но у меня теперь на них есть покупатель. Он и библиотеку покупает.

– Кто такой?

– Семушкин, у которого мы квартиру сняли.

Лифанов подмигнул.

– Кулак-мужик… – произнес он. – Дорого не даст. Весь сок выжмет. Да и возня тащить их в Колтуй. Возьмите такое руководство, что ведь около пятнадцати верст. Да и сойдетесь ли еще там на них с Семушкиным-то? А шкафы ничего себе… – потрогал он опять ладонью и крикнул рабочим: – Ребята! Шкафы будете класть на воз, так надо рогожками их обвязать, чтобы не потерлись. Возьмите у меня рогож. Гордей даст вам кулье из-под овса. С мебелью надо осторожно.

– Слушаем-с, Мануил Прокофьич, – откликнулся Левкей.

Лифанов снова подошел к Пятищеву и сказал:

– Не подорожитесь за шкафы, ваше превосходительство, так я их, пожалуй, оставлю за себя…

– Нет, уж что тут… Зачем?.. Я их Семушкину… Тот вместе с библиотекой купит.

– Ну, а с библиотекой я не могу без сына… Товара этого мы не понимаем. К тому же в Москве под Сухаревкой старые книги за два гроша покупают. А вот шкафы – так я покупатель, ежели недорого… Куда ни шло!

Пятищев промолчал. Шкафы Лифанову, очевидно, нравились.

– Полсотни дал бы за шкафы, – проговорил он, с минуту помолчав. – Так уж, чтобы избавить вас, чтобы вам не возиться.

Капитан не утерпел и воскликнул:

– Да ведь это же насмешка, глумление! Разве вы не видите, что каждый шкаф двести рублей стоит.

Лифанов улыбнулся.

– Сердитый! Совсем сердитый барин, – кивнул он на капитана и прибавил: – Ну, три четвертных билета, если полсотни мало.

– Оставьте… Ведь это даже неприлично, оскорбительно, – продолжал капитан. – И не понимаю я вашу купеческую натуру. То вдруг вы хотите нам отвальную сделать, хотите угостить, то оскорбляете, предлагая за дорогую вещь ничтожную сумму. Как вам не совестно! – упрекнул он его.

– Гм… Когда покупаешь что, совсем другое руководство… – отвечал, не смутившись, Лифанов. – Их превосходительство – продавец, а я – покупатель, их цена одна, а моя – другая, так какое же тут оскорбление? Каждый, само собой, норовит купить подешевле. А что до отвальной, то тут опять другое руководство, господин Иван Лукич… Так, кажется, я вас называю? Правильно? Отвальная – гостеприимство русского человека – вот как я рассуждаю. Да-с… Ваше превосходительство, ну, сотню даю за пару шкафов. Ведь уж это цена хорошая.

– Я не продаю теперь шкафы, – мягко отвечал Пятищев. – Я если и продам их потом, то только вместе с библиотекой.

Лифанов ушел, но, когда возы нагрузились и уж должны были отправляться в путь, он снова явился.

К одной из подвод с вещами сзади была привязана корова Пятищева – красно-бурая ярославка с большим выменем.

– Вперед себя возы-то отправляете? – спросил он Пятищева, – Ну, в добрый час… Дай бог счастливо! А вы, ребята, того… Вы за вещами его превосходительства смотрите хорошенько. Чтоб ни поломки, чтоб ни потери чего-либо в дороге… Не спать, не дремать… Глядеть в оба… В питейные места не заезжать, – обратился он к возчикам. – Слышали?

– Слышали, ваша милость, Мануил Прокофьич, будьте спокойны… – отвечали мужики, снимая шапки. – Только разве чайку попить заедем в Холмовое, чтобы коровушке отдохнуть.

– Ну, то-то. А вина по дороге не трескать. Ты, Сидор, наш, а потому в ответе будешь, коли ежели что…

– Зачем вино трескать, ваша милость? Да у нас на вино и денег нет, – продолжали деревенские мужики. – Вот разве старый барин, их превосходительство, нас малость на чаек посеребрит в путь-дорогу?

Пятищев вынул из кармана несколько мелочи и дал им. Мужики поблагодарили и спросили:

– Можно трогаться?

– Постойте, – остановил их Лифанов, подошел к корове и стал ее осматривать. – Может быть, коровушку продадите, ваше превосходительство? – спросил он Пятищева. – Куда вам там, в посаде-то, с коровой возиться! А мне она, пожалуй, с руки, коли недорого возьмете.

Лифанову ужасно как хотелось что-нибудь купить подешевле при отъезде Пятищева.

– Корову не продаю. Я ее подарил капитану, – уже сердито отвечал Пятищев.

– Капитану? Так, так… А может статься, капитан-то за нее полторы красненьких возьмут? Ведь корову, ваше превосходительство, тоже недешево кормить в Колтуе. Там не деревня, а посад. Я к тому, что мне корову все равно покупать надо.

Пятищева всего передернуло.

– Трогай! – крикнул он возницам.

Те сняли шапки и перекрестились.

Три воза с имуществом Пятищева, капитана и княжны тронулись в путь.

Лифанов стоял, с сожалением смотрел на удалявшуюся корову и бормотал:

– Сено-то там, в Колтуе, знаете теперь почем? Люди сказывали, что дошло до трех гривенников за пуд, – вот оно какое руководство.

Он старался этой дороговизной испугать Пятищева.

LI

Наконец к крыльцу домика управляющего, где жил Пятищев, были поданы тарантас, запряженный парой лошадей, и парная, рессорная коляска Лифановых. Наступил важный момент перевозки старухи-княжны в Колтуй. Так как мебель из дома была уже вся увезена, то княжна сидела в углу пустой комнаты в кресле, принесенном от Василисы. Невзирая на совсем теплый день, княжна была закутана в несколько платков, имела на себе теплое пальто и сверху была покрыта ее любимой меховой пелериной шерстью вверх. Мопс Бобка лежал у ног ее и кряхтел. На руке княжны висел ридикюль, вышитый бисером ею самой, а в ридикюле – разные «сувениры»: ленточки, бантики, волосы умерших близких, заключенные в медальоны, письма институтских подруг, флаконы с лекарством и куриные кости для мопса Бобки, завернутые в бумагу. В ожидании отъезда княжна была сильно встревожена, трясла головой, слезливо моргала глазами и расточала ругательства членам семьи Лифановых, а также и племяннице Лидии, которая была около нее и уже раза три давала ей нюхать спирт.

– Выродок ты, выродок… Иначе не продалась бы купцам… Ты дочь Пятищева и внучка князя Провашова-Сокольского, вспомни это, – и вдруг на стороне Лифановых каких-то, грабителей, ограбивших твоего отца-дворянина, твою тетку-княжну.

– Тетя, я несколько раз разбирала поступки Лифанова, – начала было оправдываться княжна, – и не нашла в них…

– Молчи. Не возражай. Не мучь меня. Недостойная ты дочь, недостойная внучка, недостойная племянница… – перебила Лидию княжна.

– Тетя, дайте мне договорить…

Капитан мигал Лидии, чтобы она умолкла, и Лидия умолкла.

– Ну, Ольга Петровна, надо ехать, – обратился к княжне капитан. – Прежде всего спокойствие, голубушка, спокойствие… Зачем раздражаться? Позвольте, я вам помогу встать…

И он взял княжну за локоть. С другой стороны ее поддерживала Лидия. Княжна поднялась. Ее повели на крыльцо. Выскочила откуда-то Василиса и схватила на руки Бобку. Глаза Василисы были заплаканы.

– Оставь собаку, хамка! – раздраженно крикнула ей княжна, остановясь. – Бесчувственная, продажная тварь. Не хочу я, не желаю… Передай Бобку Марфе.

– Продажная… Чем же я продажная, ваше сиятельство? – плакалась Василиса. – Что в услужение пошла, так ведь пить-то и есть надо.

– Умолкните. Не раздражайте… – махнул ей рукой капитан. – Оставьте собаку.

Василиса передала мопса подскочившей к ней Марфе и слезливо говорила:

– Иван Лукич, голубчик, я к вам в тарантас узелок со сморчками положила, так не раздавите. Нарочно сегодня утром ходила и по пням посбирала. Здесь-то их много, а там в Колтуе где же?.. А их превосходительство сморчочки любят…

Княжну вывели на крыльцо и стали сажать в коляску.

Василиса осталась в дверях. Она обернулась и увидала Пятищева, который стоял еще в кухне и докуривал папиросу. Она заревела и бросилась к нему прощаться, обхватив его за шею. Он освободил ее руки, отстранил от себя и сухо произнес:

– Оставь… Довольно… Ну, что десять раз… Ведь уже прощались.

– Ваше превосходительство, голубчик, Лев Никитич… да ведь столько-то лет живши с вами!..

Она опять бросилась к нему. Он уже оттолкнул ее от себя.

– Не лукавь, пожалуйста, не лукавь… Довольно… – проговорил он, нахмурясь, и вышел на крыльцо.

Княжна уже сидела в коляске, обложенная подушками. Рядом с ней усаживалась Марфа. Лидия передала ей флакон со спиртом и стала прощаться с теткой, протянув к ней губы. Княжна приняла от нее поцелуй и сухо чмокнула ее в щеку.

– Не дворянка в душе… Ничего в тебе нет нашего… Чужая… Вся чужая… – брюзжала она.

Смотреть на отъезд Пятищева высыпала вся прислуга Лифановых. Зоя Андреевна и Стешенька, боясь приблизиться, тоже стояли вдали.

– Прощай, Бобка, прощай, старая собачка… – заговорила Лидия, чтобы как-нибудь утешить княжну, наклоняясь к мопсу, лежавшему на коленях Марфы, и чмокнула его в голову.

– Верный песик… Он любит семью, в которой вырос. Он не бросит ее… Он привязчивая собачонка… – снова бормотала княжна.

Кучер Гордей, сидевший на козлах коляски, обернулся и спросил:

– Трогать, что ли, барышня?

– Погоди, погоди! Иначе нам вас не догнать! – крикнул ему капитан, усаживавшийся с Пятищевым в тарантас. – Ваши лошади рысистые.

– Да и ехать надо тише, чтобы не беспокоить княжну, – прибавил Пятищев. – Мы должны не отставать от вас… так чтобы вы были у нас на глазах.

Усаживались они довольно долго в тарантас. Мешали им капитанское ружье и несколько длинных чубуков капитана, из которых он даже и не курил, но для чего-то перевозил в Колтуй. Вещи эти перекладывали по нескольку раз с места на место, перемещали корзинку с лампой, саквояж с чем-то хрупким. Сеттер Аян прыгал около тарантаса и радостно лаял.

– Сапоги болотные свои я забыл! – воскликнул вдруг капитан из тарантаса. – Они повешены на чердаке, около трубы.

Василиса бросилась за сапогами и вынесла их. Сапоги уложили в тарантас.

– Ну, теперь, кажется, все… Можно ехать, – сказал Пятищев и крикнул Гордею: – Трогай!

Коляска с княжной тронулась. Левкей тоже ударил вожжами своих лошадей.

– Стойте! Стойте! – раздалось где-то. – Погодите…

От барского дома по направлению к экипажам поспешно шел Лифанов и махал одной рукой, а в другой держал бутылку вина. Его догоняла горничная со стаканчиками на подносе.

– Посошок на дорожку! – кричал Лифанов. – Без этого нельзя… По закону подобает.

Гордей и Левкей остановили лошадей.

– Пошел! Пошел! Трогай! Чего остановился! – сердился на Левкея капитан. – Поезжай.

Но Лифанов был уже около тарантаса, кланялся и говорил Пятищеву:

– Не обидьте, ваше превосходительство, на прощание-то… Позвольте уж хоть стаканчиком шипучего поклониться. Это сладенькое… Акулина! Давай сюда посуду! – махнул он бутылкой горничной и стал наливать в стаканы донское шипучее вино.

Пятищев не мог отказаться, взял стакан, чокнулся с Лифановым и выпил. Лифанов подскочил к капитану, но тот наотрез отказался, заявив:

– Извините, ничего, кроме простой водки, не пью…

Лифанов бросился к княжне со стаканом.

– Ваше сиятельство, хоть вы меня и не любите, хоть вы меня и ругаете… – начал он заискивающим тоном.

Но княжна не дала ему говорить.

– Прочь! Прочь, изверг! Прочь, людоед! Уберите его, уберите! – закричала она истерически, забыв, что сидит в коляске Лифанова, замахала рукой и вышибла у него стакан.

– Трогай, Гордей! Трогай, Левкей! – восклицал капитан, стараясь перекричать княжну. – Трогайте! Поезжайте! Бога ради, поезжайте!

Гордей и Левкей не слушали приказаний и посматривали на хозяина.

Лифанов раздраженно плюнул и проговорил:

– Ну, пошел! Трогайте… С ведьмой пива не сваришь, – тихо прибавил он.

Коляска, а сзади ее тарантас стали выезжать со двора усадьбы.

LII

Пятищев, капитан и княгиня нагнали и опередили по дороге свои возы с вещами и приехали в Колтуй в свое новое помещение часа за полтора раньше возов. Гордей и Левкей въехали во двор по графелю и подкатили коляску и тарантас к крыльцу домика не без некоторого кучерского шика. Лошади, остановясь, мотали головами, фыркали и брызгали пеной. Сеттер Аян, бежавший сзади всю дорогу, тяжело дышал, выставя темно-розовый язык. Аян был весь забрызган грязью. Левкей поправлял кнутовищем съехавшую шлею пристяжной лошади. Капитан первый выскочил из тарантаса и бросился к коляске высаживать княжну.

– Утомились? – спрашивал он княжну, протягивая ей руку.

– Я вся дрожу… в висках стучит… затылок как свинцом налит, – отвечала княжна. – Но возьмите прежде Бобку. Ему надо дать погулять. Он лапки отсидел.