Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

– Спать ложатся теперь купцы. Они заваливаются всегда рано, – отвечал Пятищев и юркнул в дверь.

Василиса взяла на руки кота и последовала за Пятищевым, твердя:

– Безобразники… Совсем безобразники… Ну, статочное ли это дело, чтобы генерал к чужой прислуге! Слушайте… Я и огня не буду зажигать, коли уж так… Посидим в сумеречках, – прибавила Василиса, когда они вошли в ее комнату.

– Как знаешь, – проговорил Пятищев. – Прежде всего, вот тебе долг… Тут золотой в десять рублей и серебряный рубль.

Передавая Василисе деньги, Пятищев обнял ее за плечи, поцеловал и сказал:

– Разговори меня, Василисушка, разговори, как прежде это делывала. Мне тяжко сегодня, очень тяжко.

– Целоваться все-таки лезете? Ах, шалуны! Словно молоденький… – говорила она своим певучим голосом, который Пятищев так любил и ценил, и сама чмокнула его в висок своими мягкими губами. – Ну, постойте, я хоть штору спущу, а то ведь из окошка все видно.

И она опустила штору и заперла дверь на крючок.

– Как мне вас разговорить? Чем мне вас разговорить? – продолжала Василиса, садясь рядом с Пятищевым. – Если вот насчет дочки, что она в услужение к купцам пошла, так вы не кручиньтесь.

Пятищев отшатнулся от нее и гордо проговорил, весь вспыхнув:

– Как в услужение? В какое такое услужение? Ты этого не смей и говорить! Лидия остается здесь учительницей, но вовсе не в услужении.

– Вот уж и рассердились, что не в точку попала. Ну, учительницей, учительницей… – поправилась Василиса. – А все-таки ведь в чужих людях будет жить. Только вы не кручиньтесь об этом. Ей у купцов будет хорошо. Уж куда лучше, чем у вас… Матери вот хочется барышню из Стешеньки своей сделать, чтобы умела та и по-французски, и географию знала, и все… И если Лидия Львовна ей потрафит, она большие подарки от них набрать может. Ведь что у ней теперь, у Лидочки-то, есть? Ведь от меня скрывать нечего… Платьица совсем плохенькие… Я все знаю, все высмотрела… Бельишечко – дыра на дыре… сама штопала ей… Тетенька-то ейная в Питере только разве что кормила ее да по театрам несколько раз свозила, а одеженьки хорошенькой никакой не дала. Так только бы не стыдно было в люди свезти… А вам из чего же ей было дать? Вы уж были и совсем неимущий.

Пятищеву было тяжело это слушать.

– Ну, оставь это… какой же это разговор! – перебил он ее. – Разве этим разговорить меня можно? Ты только тоску на меня наводишь.

– Опять не понравилось? А я между тем дело говорю, – сказала Василиса. – Ну да ладно… Я уж кончила об этом. Скажу только одно: если она Лифановым в точку настоящую попадет, то у ней все будет – и платьица хорошенькие, и бельишечко, и верхняя одежа.

– Брось. Давай лучше вспоминать о счастливых моих днях.

– Да что же вспоминать о том, что было и прошло! А вот и еще одна точка… Если ваша Лидочка будет с царем в голове – она и студента-то ихнего к рукам приберет. А он женишок и совсем уж не вредный.

– Что ты говоришь! Да разве это можно! – воскликнул Пятищев.

– Отчего же? Не будь только сама глупа. А Василиса в корень глядит, Василиса все видит. Она пророк.

– Да я-то этого не желаю, чтобы дочь моя не ведь за кого замуж вышла. Ты не так меня поняла. Ну, оставим это, оставим… Поговорим о чем-нибудь другом. Поговорим о веселом. Помнишь, как ты губернатору нашему на картах после обеда гадала, когда он приезжал к нам? Он ведь тебя Сивиллой назвал. Ах ты, моя Сивилла! Не забывай обо мне, моя Сивилла, хоть ты и будешь теперь жить в стороне от меня. Вспоминай и тогда, миленькая, вспоминай!

И Пятищев опять обнял Василису. Так пробыли они несколько минут. Василиса ласкалась к нему, но вдруг вздрогнула и отшатнулась от него.

– Постойте… Кто-то в окно стучит, – сказала она шепотом. – Уж не хозяин ли, не Мануил ли Прокофьич?

Пятищев переменил положение и выпрямился, прислушиваясь.

– А разве он к тебе ходит по ночам? – задал он вопрос упавшим голосом.

– Был тут как-то, стучался. Но не по ночам, а вот об эту пору. А только с чем пришел, с тем и ушел. Да чего вы испугались-то? Я его не впущу, – прибавила Василиса шепотом.

Легкий стук в окно повторился.

– В ночную пору не давать покоя людям! Нахал! – возмущался Пятищев.

– Притаитесь, миленький, немножко, а я сейчас его спроважу, – пробормотала Василиса, подошла к окну и крикнула: – Кто там? Кто стучится?

– Это я, Василисушка. Можно к тебе?

Голос был Лифанова.

– Как же можно-то! Что это на вас нет угомону? Я уж спать ложусь, – проговорила Василиса.

– Ну, не умрешь, малость не поспавши-то. Я на минуту… Дело есть. Мне поговорить надо насчет квасу да насчет садовника. Отвори окно-то.

– Как же вы будете говорить со мной, если я не одевшись?

– Не ослепну. Отвори, краля писаная.

– Да говорите так. Я слышу. Ну, что такое насчет квасу? Что такое насчет садовника?

– Не могу я так разговаривать. Ты отопри.

– Да ведь вы в окошко-то опять, как в прошлый раз, влезете. Я знаю вас. Какой теперь садовник! Уходите с богом.

– Ну и уйду. А что хорошего? Ведь я за тобой горничную прислать из дома должен, чтобы ты по делам шла ко мне.

– Ну, и приду тогда. А только вы завтра пришлете, а не сегодня. Ну, зачем вам сегодня?

– Хорошо. Ладно же. Припомни… – произнес с упреком Лифанов и умолк.

Вскоре раздались его шаги. Он отходил от окна.

По разговору и по тону Пятищеву ясно обрисовались отношения Лифанова к Василисе. Его как бы кто холодной водой облил. Он сразу отшатнулся от Василисы.

– Прощай. Я тоже пойду домой, – сказал он ей.

– Да уж пришли, так посидели бы. Куда торопиться-то? – отвечала она.

– Нет, я пойду. Выпусти меня, пожалуйста.

Тон Пятищева был сух. Он почти сердился.

Василиса поняла и заюлила.

– Вы, может быть, миленький, что-нибудь насчет его глупых слов, так ей-ей, это он, а не я, – сказала она. – И какие же могут быть хорошие слова от простого купца, от необразованного человека? А я тут не причина. Он прошлый раз дурака ломать начал и влез ко мне в окошко, чтобы работница не видела, что он ко мне пришел. Влез и разыгрался. Слова разные стал говорить. Но я его сейчас же и спровадила, – оправдывалась Василиса.

– Выпусти меня скорей, Василиса Савельевна, – повторил свою просьбу Пятищев.

– Сейчас, сейчас… Погодите, я посмотрю, спит ли работница, улеглась ли, а то ведь нехорошо так-то. Да вылезайте в окно.

– В окно? Нет, уж я в окно не полезу. Я не Лифанов.

Щелкнул дверной крючок. Василиса отправилась в кухню, посмотрела там и вернулась.

– Спит работница. Идите. Только тише. Она за занавеской на нарах, – проговорила Василиса.

Пятищев прошел через кухню и вышел на крылечко. Василиса провожала его и выглянула в дверь.

– Прощайте, миленький, – тихо сказала она ему вслед.

Пятищев не отвечал.

XLV

Капитан сидел на крылечке около входа в кухню, ожидал Пятищева, курил трубку и наслаждался дивной майской серовато-лиловой ночью, полной благоуханий от распускающихся деревьев и кустарников. Пахло уже зацветшей бузиной, пахло показавшей свой цвет черемухой. На небе только чуть-чуть мерцали звезды крупной величины и стоял совсем бледный серп луны. Капитан слушал пение соловьев, трещавших в отдалении, и мысленно прощался с Пятищевкой, из которой предстояло уехать. Сейчас приходил Левкей и сообщил ему, что послезавтра, в праздник, Лифанов разрешил ему перевозить Пятищевых в Колтуй, разрешил и кучеру Гордею ехать с княжной в парной рессорной коляске, дозволил взять и ломовую подводу для вещей.

– Я в тарантасике с генералом и с вами, Гордей с княжной и Марфой в коляске, а Сидор при подводе. Молодая-то барышня ведь не поедет, так нельзя же старушку их сиятельство одну отпустить. Ведь по дороге придется им и духи нюхать, и все этакое… А кто подаст бутылочку? Да и мопсу ихнего надо на руках держать, – планировал Левкей. – Ну, а Аян сзади вас побежит.

– Да уж насчет этого нечего тебе беспокоиться, как нам ехать удобнее, – перебил его капитан. – Мы устроимся. Ступай.

– А вы нас не обидите. На вино нам дадите, что мы через вас праздник упустим, – прибавил Левкей и спросил: – Аяна-то с собой возьмете или тоже купцу продадите? Пес важный.

– Иди. Это не твое дело.

Капитан тоже жалел Пятищевку. Ему до слез больно было расставаться с ней. Он прожил в ней более пятнадцати лет, помнил блеск Пятищева в этом старом дворянском гнезде, видел и постепенный его упадок. С Пятищевым он был знаком с юности. Старушка-мать капитана имела небольшой хутор в нескольких верстах от Пятищевки, который после ее смерти и достался ему, как единственному сыну. Сам капитан служил под Петербургом в одном из армейских полков, участвовал в последней турецкой кампании, был легко ранен, получил анненское оружие и, вернувшись с войны, продолжал служить, изредка осенью приезжая ненадолго в свой хутор. Будучи полковым казначеем, капитан проиграл в карты казенные деньги, и проиграл значительную сумму. В первое время он хотел пустить себе пулю в лоб, до того это привело его в отчаяние. Дабы пополнить казенную сумму, он искал денег в Петербурге, но не нашел. Ничего не оставалось более, как продать хутор, который был уже заложен.

Тщетно предлагал он его своим петербургским знакомым – те не покупали, отзываясь кто ненадобностью, кто безденежьем. А между тем реализировать деньги было необходимо как можно скорей. Грех свой он поведал полковому командиру и товарищам по полку и объявил, что поедет в деревню продать хутор. Решили ждать. Он бросился в деревню, приехал на хутор, обращался к соседям с предложением покупки хутора, но и здесь безуспешно. Тогда он явился к Пятищеву как предводителю дворянства, открылся перед ним в своем несчастии и просил спасти его. Пятищев принял близко к сердцу горе капитана, как знакомого ему с юности и как дворянина, и, так как тогда был в силе, дал ему денег для пополнения проигранной суммы, взяв слово, что капитан ему их возвратит, как только продаст хутор. Глубоко благодарный своему спасителю Пятищеву, капитан поклялся, что никогда не забудет его благодеяния, и полетел в Петербург. Деньги были внесены, честь спасена, но служить в полку ему было уже неудобно, и он вышел в отставку, тем более что за рану мог уже получать пенсию. Выйдя в отставку, он сейчас же приехал в свой хутор, стал искать на него покупателя, продал его за бесценок и остался не только ни при чем, но по уплате долга Пятищеву еще остался ему должен некоторую сумму. Пенсия была ничтожная. Первое время капитану было некуда голову приклонить. Пятищев поместил его на время у себя. Капитан, живя у Пятищева, горел нетерпением уплатить остаток долга Пятищеву и предложил ему себя в управляющие имением, так как тогда у Пятищева временно управляющего не было, обещая то жалованье, которое ему будет положено, оставлять у Пятищева на пополнение долга. Пятищев, смотревший всегда на все легко, взял капитана к себе в управляющие, но управлять имением он не мог, о чем с горестью и должен был сознаться, наделав Пятищеву убытков. У него не было ни умения, ни способностей, ни знаний. Подружась со скучавшим зиму Пятищевым и желая быть ему все-таки полезным, он сделался у него чем-то вроде домашнего секретаря, а сам искал в уездном городе себе какого-либо места. Пятищев и здесь помог ему и, будучи предводителем дворянства, дал ему место в канцелярии. Но капитан занимался порученным ему делом плохо, неусердно и проживал большей частью не в городе, а в Пятищевке. Это еще более сблизило его с Пятищевым. Он сделался необходимым членом семьи. Но благосостояние Пятищева стало падать.

Взятый управляющий немец оказался хищником. Сам Пятищев не входил в хозяйство, да и не понимал его. Наследуя от отца прекрасное доходное имение, Пятищев заложил его, продавал лес. Он умел проживать и не умел наживать, а жил роскошно. Ряд пиров, охоты с пирами, продолжавшиеся иногда по нескольку дней, во время которых приходилось поить и кормить гостей, живших у него по неделям, – начали расшатывать его состояние. Доходность имения совсем упала. Приходилось платить, между прочим, проценты и погашения в земельный банк. Явилась вторая закладная. Пятищев начал выдавать векселя, добывая деньги за огромные проценты. Поколебалось и его общественное положение. Наступили выборы на новый срок предводителя дворянства, и Пятищев уж не посмел баллотироваться. Он боялся провалиться на выборах и, кроме того, сознавал, что и вконец расшатанное состояние не позволяет ему занять место предводителя, где он знал, что требуются большие расходы. Традиции его были старые, и он видел, что не может уж их больше поддерживать.

Выбран был новый предводитель, и капитан, как нерадивый служащий, потерял свое место, доставленное ему Пятищевым. Новый предводитель не мог терпеть на службе капитана. Продолжая быть все-таки домашним секретарем Пятищева, капитан остался жить в Пятищевке, и вот проживает в ней и до нынешних времен, терпя нужду с семьей Пятищева, видя его и конечное разорение.

Было около полуночи, когда показался возвращающийся Пятищев. Он медленно подвигался к своему жилищу и с болью в сердце рассуждал про себя о Лифанове: «Все, все отнял от меня этот человек: родовое имение, отчий дом, движимость, дочь и даже… даже любовницу… Всем, всем завладел! Все поглотило купеческое чрево. Разве это не судьба? Разве это не злой рок, преследующий меня? Бьет меня судьба… Да что бьет! Уж убила, и больше бороться нечего, бесполезно. Больше у меня ничего нет. Осталась только душа… Душа и честь. Но эти-то блага уж он от меня не отнимет».

– Не отнимет!!! – крикнул он вслух и махнул в воздухе рукой, забывая, что сидевший на крылечке капитан пристально смотрит на него и может слышать.

И капитан слышал и видел, хотя майские сумерки совсем уж сгустились.

– Чего это ты сам с собой разговариваешь? – спросил он, улыбаясь, насколько это позволяло ему вообще мрачное его лицо.

Пятищев замялся.

– Я-то?.. Я на лягушку… Около самых ног… Испугала… – отвечал он.

– А я тебя все жду и жду. Рад уж, что ты вернулся. Пойдем спать. Пора… Надо завтра пораньше встать, будем укладываться для переездки…

– Да, да… Разбуди меня пораньше.

Они вошли на крылечко и прошли в кухню.

– Где это ты пропадал? – опять задал вопрос капитан.

Пятищев опять замялся.

– Где я был-то? Да тут около… Прошелся по парку… Грустные воспоминания… Кучера Лифановых искал… Увидал Василису и кстати отдал ей маленький должок, – соврал Пятищев, покраснев и радуясь, что темно.

Капитан запирал наружные двери на крючок. В кухне за печкой громко сопела Марфа.

XLVI

На следующее утро в помещении Пятищева наконец-то закипела работа. Пятищев и капитан начали укладываться перед предстоящей завтра переездкой. Большая возня предстояла с книгами, хотя Лифанов и предоставил в распоряжение переезжающих ящики, в которых были уложены его вещи, когда он переезжал в Пятищевку. Собственно библиотечных книг было не особенно много, но они были перемешаны с приходно-расходными книгами по имению чуть ли не за два десятка лет, с дубликатами планов давно уже проданных участков земли, заключенными в папки, со строительными проектами и тщательно вырисованными фасадами когда-то предполагавшихся к постройке суконной фабрики и крахмального завода, вовсе не возводившихся. Пятищев почему-то хотел и их взять с собой в Колтуй, но капитан противился и говорил:

– К чему ты будешь загромождать ими и без того небольшие комнаты? Ведь это никуда не годная дрянь, а между тем под нее потребуется лишняя подвода.

– Дрянь… Ты говоришь, что дрянь, а ведь я за проект, смету и план крахмального завода заплатил архитектору пятьсот рублей, – отвечал Пятищев, не соглашаясь с капитаном.

– Ну, и что же из этого? Все это печально. Это печальное обстоятельство надо забыть, а ты тащишь проект и смету для воспоминаний. А уж про суконную фабрику и говорить нечего. Ведь все эти проекты создавались в дни владычества твоего немца-управляющего Карла Богданыча. Ведь это была какая-то вакханалия хозяйства. Сколько он у тебя денег-то вырвал! Вспомни.

– Но ведь планы и проекты сравнительно новые, их можно продать… – упрямился Пятищев.

– Кому? Кто купит этот хлам? Отдай Василисе все это. Ватманская бумага пригодится для покрытия пирогов с капустой.

– Зачем же? Возможное дело, что их Семушкин купит. Если он и сто рублей даст…

– Поди ты! Отдай, отдай Василисе, отдай хоть на хранение, и пусть она положит их на чердак. Да и приходно-расходные книги отдай. Смотри какой их ворох! На что они тебе? Все твое хозяйство, всю память об нем ты должен выкинуть из головы и не вспоминать о нем. Вот что ты должен сделать. Было, прошло и быльем поросло. Пусть все это стащит Левкей на чердак, а Василисе ты скажешь, что это ей.

Пятищев согласился с доводами, но не сейчас.

– Это что за сверток? – допытывался капитан, разбираясь в вещах Пятищева.

– А это портрет… – отвечал Пятищев. – Отец говорил, что это портрет моего прадеда, Леонида Никитича Пятищева, но уверен не был в этом, так как прадеда моего никогда не видал. Портрет этот висел у нас в диванной, но рамка была уже настолько неприлична, вся облупившись, что я вынул портрет, чтобы возобновить рамку, да так и забыл, – прибавил он, развертывая снятый с подрамки портрет очень тощего, гладко бритого старика в кафтане времен Екатерины Второй, очень похожего на Суворова, – Леонида Пятищева… – В нашей фамилии три имени: Леонид, Никита и Лев… Они попадаются в каждом поколении…

– Ну, это можно взять, – согласился капитан. – А вот на что тебе этот большой футляр? Что в нем такое? Старые галстуки, старые перчатки.

– Друг мой, это воспоминания. Воспоминания совсем не печальные. Это футляр из-под большого серебряного жбана или братины. Ее поднесли мне дворяне. Тут и адрес от них под бархатом. А перчатки и галстуки – это так… Я их прятал сюда, как в картонку.

– Тоже советовал бы отправлять на чердак. Ведь братину не выкупить.

– Пропала, давно пропала. Где выкупать!

– А адрес вынь. Давай сюда футляр.

– Постой. Тут есть миниатюрный портрет моей бабушки и матери крестной, – сказал Пятищев и вынул что-то завернутое в бумагу. – А вот дедушка мой не имел портрета. Говорят, ему цыганка в молодости сказала, что, как только напишут с него портрет, он сейчас же умрет насильственною смертью, и он не позволял делать своего изображения, невзирая на все просьбы родственников, – повествовал Пятищев. – Как нам быть с портретами моего отца и моей матери? – кивнул он на портреты в рамках, стоявшие на полу, прислоненные лицами к стене.

– Запакуем их в доски и обернем простыней. Но где же портреты твоего дяди и твоей тетки? – спросил капитан.

– Адмирала? Вообрази, остались у Лифанова. Я совсем забыл о них.

– Как же это так? Возьми их, возьми непременно. Фамильные портреты. Он не смеет их задерживать.

Пятищев махнул рукой:

– Что с воза упало, то и пропало. Я не желаю с ним разговаривать. Довольно. Лифанов мне противен.

– Ну, я скажу Лидии Львовне, чтоб она попросила перенести их в ее комнату.

Пятищев взял из футляра из-под серебряной братины перчатки и сунул их в точеную карельской березы коробку для табаку, сказав:

– Это мы все-таки возьмем.

– Зачем тебе?

– Эти перчатки у меня хранятся давно. Все они полны воспоминаний. Тут есть одна пара перчаток, составляющая для меня очень приятные воспоминания, – улыбнулся Пятищев. – Перчатки одной наездницы… наездницы из цирка… в нашем губернском городе. Ты не помнишь. Это было раньше, чем ты поселился у нас. Она мне дорого стоила. Но что за женщина! Какая красота!

И Пятищев, вспоминая это, от восторга даже прищурился.

– Бери, бери, – снисходительно проговорил капитан. – Но какой ты еще кадет, посмотрю я на тебя! Сединой подернулся весь, а кадет.

– Тут случай исключительный, Иван Лукич, – сказал Пятищев и присел, чтобы закурить папироску. – Ты знаешь, она была святая женщина, прямо святая и полная бессребреница, как я теперь вспоминаю. Да, бессребреница, невзирая что из цирка. Итальяночка из окрестностей Генуи.

– Ну, а как же ты сейчас сказал, что она тебе дорого стоила? – задал вопрос капитан, тоже набивая табаком трубку.

– Дядя ее, дядя… содержатель цирка… сеньор Джузеппе Коста. Он заставлял ее просить у меня денег. О, она рыдала у меня на груди, эта синьора Эльвира! Ее звали Эльвира. Рыдала и просила денег, подарков, но не для себя.

– Свежо предание, а верится с трудом, – покачал головой капитан.

– Ты мне не веришь? Ты мне не веришь? – вскричал Пятищев. – Ну и не надо, не надо. А я… я и посейчас считаю ее святой женщиной – и вот тут у меня пара перчаток от нее. Есть и башмачок.

– Ну, будь по-твоему. Это когда же было? При твоей жене еще или уж ты был вдовцом?

– Вдовцом, вдовцом. Лидии было уж года три. Ведь мать ее умерла в родах.

– Я знаю. Ты рассказывал.

– Но при княжне. Княжна жила уж у нас лет пять-шесть. Вот этот портрет покойницы жены, что у меня, писан за год до ее смерти. Мы жили тогда в Петербурге… Три месяца зимние жили в Петербурге. Я снимал особнячок Колтовскаго. Он уезжал за границу, в Каир, царство ему небесное, уезжал лечиться и мне уступил свою квартиру. Вот там Ендожников и писал с жены портрет. Известный Ендожников. Теперь уж тоже покойник.

– Да помню я Ендожникова. Он и пейзажист был.

– Пейзажи его все больше из итальянской жизни. Домик в Сорренто… Флорентинка на исповеди… Задворок в предместье Рима… Полужанр, полупейзаж. Ах, она была редкая женщина!

Пятищев вздохнул и отер нависшую слезу.

– Ты про жену или про наездницу? – мрачно спросил капитан.

– Теперь про жену. Отличительная черта ее характера была кротость. Ее характер ни на йоту не походил на характер княжны Ольги, которую ты теперь знаешь, хоть они и сестры. Итальянка Эльвира была в другом роде… Огонь… Глазищи – вот. А ты знаешь, Иван Лукич, что весь цирк этого Джузеппе Косты был у меня здесь в Пятищевке?

– Да что ты! Ты никогда этого не говорил, – удивился капитан.

– Был. Приезжал на охоту. Лошади, ученые собаки – все было привезено сюда. Сначала пировали на охоте, а потом были здесь, у меня в манеже, два представления, – повествовал Пятищев. – Весь уезд съехался. Из губернского города власти приехали. Это я перед дворянскими выборами делал. Мы тогда враждовали. У нас были две партии: моя и Пяльцева. Ну, я и победил Пяльцева. Баллотировались оба – и Пяльцева на вороных прокатили. Как сейчас помню, тогда это так на него подействовало, что он сейчас же уехал в Париж, потом в Монте-Карло и проигрался в пух. Два представления тогда этот цирк у меня здесь, в моем манеже, сделал. А Эльвира… О, она была божественная! – закончил он.

– Да… Такой пир должен был тебе тогда вскочить в копеечку, – покачал головой капитан.

– Конечно… Но что считать! Тогда у меня хорошие средства были. Тамбовское имение еще было, и получал я с него много. Шесть тысяч десятин… базарные лавки в селе, две мельницы. Ну, да что считать! Не люблю.

Пятищев махнул рукой.

XLVII

К обеду у Пятищева и капитана было все уложено в узлы, ящики и корзины для перевезения завтра в Колтуй. В комнате его на гвозде висело только верхнее платье да халат. После обеда решено было укладывать и вещи княжны, для чего ее саму и вывели из ее комнаты к обеденному столу. Княжна по привычке подпудрилась, подрумянилась, сделала кудерьки, подправила брови и, кряхтя и охая, с помощью капитана, поддерживавшего ее под руку, вышла и села у стола в мягкое кресло. Первое, что ей бросилось в глаза, – это отсутствие Лидии.

– А дочка твоя там? – спросила княжна, вскинув мутные глаза на Пятищева и тряся головой.

– Там… Просилась проститься со Стешенькой этой самой, – отвечал Пятищев, ожидая упреков, и прибавил: – Юность не разбирает сословной неприязни и вражды. Сдружилась с девушкой. Да ведь, так сказать, Стешенька ни в чем не виновата. Дети не отвечают за поступки родителей.

– Совсем свила себе там гнездо, – пробормотала она. – А ты, несчастный отец, не можешь удержать, не можешь повлиять. Я дивлюсь на тебя, Лев. Ты другой, совсем другой теперь стал.

– Обстоятельства, Ольга Петровна, заставили! – вздохнул Пятищев. – Судьба убила.

– Да, но ты и в бедности должен чувствовать, что ты дворянин.

Пятищев промолчал. Он в это время только что выпил водки и закусывал копченой сыртью, подаренной ему женой Лифанова. Он вспомнил, при каком посещении были принесены ему эти сырти, в голове мелькнула фраза «копченой рыбой купчиха подкупила». Он быстро покраснел и отодвинул от себя тарелку.

Княжне не было еще сообщено, что Лидия остается у Лифановых «гостить», как это было объявлено капитану, и тем замаскировано ее поступление на место гувернанткой. Да Пятищев и сам себе не сознавался, что дочь его ушла в гувернантки. Про себя он говорил: «в учительницы». О том, что Лидия остается гостить у Лифановых и в Колтуй не поедет, княжне собирались сообщить еще только сегодня вечером, накануне отъезда из Пятищевки, а капитан настаивал даже на том, чтобы Лидия ехала в Колтуй вместе с ними хоть на один-два дня и уж потом вернулась гостить к Лифановым, а с княжной в Колтуе простилась бы, объявив, что едет в Петербург к тетке Катерине Никитичне. Пятищев, однако, на это не соглашался и сказал капитану:

– Все одно Ольга Петровна потом обо всем этом узнает, до нее дойдет, а дойдет, так тогда хуже будет.

Вообще в этом деле была какая-то нерешительность. Все еще не знали, как лучше приступить к княжне.

Обед был опять плох и скуден. Новой провизии из Колтуя не привозили, а что было привезено раньше, то съели. Опять подавали молочную лапшу, картофель в мундире. Марфа не нашла даже баранины у лавочника, и на жаркое были поданы четыре цыпленка, купленные ею на деревне, но они были так ничтожно малы, что годились только для стола в пять-шесть блюд. Княжна, не евшая картофелю и очень мало употреблявшая хлеба, была голодна и спросила:

– Отчего у нас ватрушки не делают? Ведь корова у нас есть, стало быть, и творог есть.

– Оттого, что руководителя в этом деле нет. Ты больна, а я и капитан совсем головы потеряли с этой переездкой, – отвечал Пятищев.

– Вздор. Вовсе я не терял головы. Это ты почему-то потерял ее… – огрызнулся капитан. – Сегодня, княжна, к вечеру будут ватрушки, будут. Я скажу Марфе. Действительно, о ватрушках мы забыли, – старался утешить он княжну. – Ну-с, так завтра мы пообедаем здесь в Пятищевке в последний раз пораньше и тронемся в Колтуй. Согласны вы, Ольга Петровна? Для вас будет отличная рессорная спокойная коляска.

Княжна затрясла головой, заморгала и едва слышно отвечала:

– Согласна.

– Ну, вот и отлично, – лебезил около нее капитан. – А как приедем в наше новое помещеньице – сейчас затопим для вас лежаночку, положим сверху пуховичок, покроем его ковриком, подушечку… и отлично вам будет лежать… Тепло таково… Ну а теперь мы решили не спать после обеда, займемся укладкой ваших вещей в вашей комнатке, а вы сядьте вот тут в это мягкое креслице и отдохните. Тут и вздремнуть можно. Ведь вы любите сидя?..

Вообще капитан ухаживал за княжной, как нянька за ребенком, и в разговоре старался употреблять уменьшительные имена предметов, как это делают с детьми.

Княжна молчала. Она собирала с тарелок цыплячьи кости для своего мопса Бобки.

Пятищев и капитан удалились в комнату княжны. Марфа втащила туда ящик и две бельевые корзинки, а затем простой деревянный сундук с наружным пробоем. Дверь в комнату княжны затворилась, и там начали громко двигать мебелью.

Княжна, оставшись одна в комнате, где они пообедали, начала кормить Бобку, слушала, как хрустит он цыплячьими костями, и приговаривала:

– Кушай, милая собачка, кушай. Давно ты, бедный, не видел курятинки, давно. А потом я дам тебе баранью косточку. Есть у Марфы для тебя припрятана косточка. Припрятана косточка для бедной собачки. Надо собачке побаловаться.

Когда мопс поел и Марфа хотела его вывести погулять на двор, княжна этому воспротивилась.

– Сама я… сама… – заговорила она. – Сама выведу. Солнце… погода хорошая.

– Ну, слава богу, слава богу! – радостно воскликнула Марфа. – И отлично вас воздушком пообдует, солнышком погреет. А то шутка ли – больше недели из комнаты своей не выходили.

– Дай пуховый платок.

– Да чего тут платок! Выходите так… Теплынь такая, словно в Петровки. Солнышко так и припекает.

– Платок подай! – снова и уж раздраженно крикнула Марфе княжна.

Платок был подан. Княжна закутала им голову и вышла на крыльцо. Мопс, выбежав на двор, тотчас же хрипло залаял. Княжна, спустившись с крыльца, села на приступок и жадно вдыхала в себя теплый благоуханный воздух, любуясь лающим безобразно толстым мопсом. Она говорила ему:

– Чего это ты, Боби, расхрюкался? Чего? Батюшки, даже шерстка щетиной встала! На кого ты это, Боби, на кого? На купцов? Купцов чуешь? Ну, лай на них, лай, милая собачка. Лай… Они стоят этого. Они много нам зла сделали.

Мопс понюхал кустик, подошел к нему справа, подошел слева и начал расшаркиваться задними ногами, вырывая и отбрасывая куски дерна и землю.

А княжна продолжала разговаривать с собакой:

– Ты, может быть, пройтиться хочешь, Боби? Побегать? Проветриться?

Мопс хрюкнул, как бы в ответ, и вильнул хвостиком.

– Хочешь, хочешь прогуляться… Отвечает, милая собачка, отвечает, понимает разговор. Ну, пройдемся немножко, проветримся… Засиделась, добрая собачка… Целую неделю никто собачку прогуляться не взял. Никому нет дела до собачки… Никому нет дела до толстенького Боби… А Боби чрез это хворать может… Боби моцион нужен… Ну, идем, идем…

И княжна, поднявшись с приступочка, пошла по запущенному двору, сильно поросшему зеленой травой. Мопс, ковыляя на жидких ногах, бежал впереди и лаял. А княжна не унималась и говорила ему вслед:

– Лай, лай, верный песик мой… В последний раз ты гуляешь здесь. Не увидишь ты больше своего родного гнездышка… ввезут тебя, собачку, в незнакомое место… Да, в незнакомое. А здесь, в родном гнездышке, только одни враги останутся. Лай, лай на них, Боби! Не спускай им… Злее, злее, Бобка! Злее на прощание с родным гнездышком!..

Княжна остановилась и умолкла. Она чувствовала, что какая-то судорога сдавила ей горло. Это был приступ слез.

XLVIII

Мопс Бобка, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, бежал вперед и свернул в парк. Старушка-княжна, уже оправившаяся от приступа слез, следовала сзади. Парк когда-то был отделен от двора деревянной зеленой решеткой, которая развалилась, упала, и остатками ее топили печи еще месяц тому назад. Ныне Лифанов возобновлял эту решетку, подобрав оставшиеся годные балясины. Плотники стучали топорами, отесывая столбы для решетки. Показалась дорожка. На ней работали четыре бабы, сгребая осенний навалившийся лист, обрезали дерн по закраинам. Бабы были из соседней деревни. Они знали княжну и поклонились ей. Одна шустрая бабенка окликнула ее:

– Вам купцов? Они сейчас тут были и уж домой чай пить пошли.