Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

С вечера Пятищев долго не мог заснуть и ночь спал плохо. Он мучился, долго думал, как ему быть с Лидией, как держать себя по отношению к ней, и решился оставить дочь у Лифановых, объявив капитану, что она остается погостить, а княжне – что Лидия едет в Петербург к тетке Катерине Никитичне. Так он решил ночью, но это довело его чуть не до бреда. Снился какой-то глупый сон, повторявшийся несколько раз в ночь. Пятищев кричал во сне: «Не быть этому, не быть!» – просыпался, садился на постель и курил, чтобы успокоиться. Сердце его усиленно билось. Он пил воду.

Утром Пятищев встал совсем разбитый. До утреннего кофе он всегда брился, умывался, надевал свой теплый старый охотничий пиджак и выходил уже к кофе прифранченный, с расчесанными длинными бакенбардами, которыми он вообще гордился. Но сегодня он вышел в халате, туфлях, небритый, невымывшийся, с всклокоченными бакенбардами.

Капитан уже сидел за столом, а Лидия приготовляла кофе.

– Что ты? – удивился на него капитан, подавая ему руку.

– Нездоровится, – кисло ответил Пятищев. – Плохо ночь спал. Сегодня словно разбитый, и какая-то апатия чувствуется.

– Доконала дочка, – покачал головой капитан.

– Чем, чем, позвольте вас спросить? – заговорила Лидия, вся вспыхнув.

– Оставь, Иван Лукич, – остановил его Пятищев, взяв за руку повыше кисти. – Дай покой. И так уж одни только неприятности.

– Стало быть, опять ты не можешь сегодня укладываться для переездки? – спросил капитан.

– Нет, укладываться-то могу. Дай только мне разгуляться. Да ведь как переезжать-то? У Лифановых лошади будут заняты, сын едет в Петербург. Повезут его на железную дорогу, поедут провожать. Когда он едет? – обратился Пятищев к дочери, стараясь быть равнодушным, хотя вопрос этот сильно интересовал его.

– Сегодня, – дала ответ Лидия. – Но провожать его не поедут. А насчет коляски рессорной и переезда тети Ольги я говорила им. Они с удовольствием дают.

– Стало быть, завтра мы можем и переезжать, – сказал капитан. – А насчет укладки ты можешь сам и не укладываться. Я все уложу твое, только реши, что завтра переезжаем.

– Да, пожалуй, – пробормотал Пятищев. – Если сегодня уедет студент, то завтра лошади будут свободны.

– Пора, Лев, пора… Не понимаю, что ты медлишь. Теперь и деньги есть, а ты все ни с места. Смотри как роли переменились: то ты нас торопил переездкой, а теперь я тороплю, княжна подготовлена. Я ей рассказал, какая будет у нее прекрасная комната с лежанкой, на которой она может отдыхать, и она даже улыбнулась и проговорила: «Тепло-то я люблю», – повествовал капитан.

К обеду Пятищев побрился, причесался и оделся, решив после обеда заняться укладыванием вещей для переездки. Лидия дома опять не обедала. Она отпросилась у отца проводить студента Парфентия, и отец, радуясь, что студент уже уезжает, благодушно отпустил ее, но укладываться опять не пришлось. Только что Пятищев и капитан отдохнули после обеда, поспав часа полтора, как на дворе раздался звук бубенчиков. Пятищев думал, что это уезжает студент Лифанов на железную дорогу, но оказалось, что приехал земский начальник Полиевкт Павлович Творог. Предполагая, что Пятищев по-прежнему еще живет в своем большом доме, он и подъехал на земских лошадях в дорожной коляске к главному крыльцу, но там его встретили Лифановы, объяснили, что Пятищев выехал, и повели к домику управляющего. Пятищев увидал его в окно. Капитан в это время заваривал чай из поданного самовара. Пятищев вздрогнул, его слегка покоробило, и он проговорил капитану:

– Земский… Что это?.. По какому поводу?.. Зачем он?..

«Неужели опять какая-нибудь неприятность?» – мелькнуло у него в голове.

А земский начальник входил уже в кухню и спросил Марфу:

– У себя его превосходительство?

Это был человек лет тридцати, среднего роста, белый, откормленный, с белокурой бородкой Генриха IV, в форменной фуражке и форменном пальто. Пятищев поморщился и вышел его встретить в кухню. Земский начальник сбрасывал на руки Марфы свое пальто и, очутившись во франтоватой визитке со значком, говорил:

– Честь имею кланяться, ваше превосходительство. Вот уж не ждал, не гадал вас здесь найти.

– Да ведь я с Пятищевкой покончил и здесь временно, – дал ответ Пятищев, протягивая земскому начальнику руку, и весь покраснел.

– Знаю-с… И неоднократно скорбел об этом. Вообще печально и горько, что такие имения уходят из дворянских рук в руки проходимцев и барышников, – проговорил земский начальник, почтительно пожимая руку Пятищева и обдав его запахом крепких духов. – Конечно, землевладельчество не представляет теперь никакой выгоды, одни только убытки и разорение, всякая служба больше дает, но очень печально, очень. Как ваше драгоценное здоровье, ваше превосходительство? – спросил он, входя в комнату, и затем раскланялся с капитаном.

– Плохо, – отвечал Пятищев и пригласил земского начальника садиться, прибавив: – Прямо к чаю. Сейчас выпьем по стаканчику.

– Не вредит. Благодарю покорно. В деле чая я совсем купец. Могу его пить когда угодно, во всякое время дня и ночи, – бормотал он, осмотрел стены комнаты и спросил: – Но что за причина, что вы здесь, в этом помещении?

– Временно. Мои домашние будут жить в Колтуе, а я сбираюсь за границу. Но в Колтуе для них еще квартира не готова. Идет ремонт. Впрочем, теперь уж он окончен, и мы завтра или послезавтра переезжаем, – дал ответ Пятищев.

– В Колтуе? Да где вы могли найти там приличное помещение? – спросил земский начальник, улыбнувшись.

Он все время улыбался. Такое уж у него было лицо, что улыбка с него почти не сходила.

Пятищеву совсем не хотелось говорить, но он сказал, опять-таки выгораживая себя:

– Мои наняли помещение у Семушкина, у купца, у него лесопильный завод. Домик-особняк… Очень приличный… В саду… Он сам в нем жил прежде.

– Знаю Семушкина. Но старого дома его не знаю. У него теперь что-то вроде дворца. Печально, печально, что вы нас покидаете, – опять прибавил земский начальник. – Вы знаете, чем все это грозит? Дойдет до того, что у нас совсем не будет дворян в уезде. Все дворянские имения перейдут к купцам и проходимцам, выскочкам… Да уж и дошло. Кого мы будем теперь выбирать в предводители да и на другие должности? Некого…

Хоть шаром покати – пусто. Вот уж когда можно сказать, что уезд клином сошелся. Правильно я?.. Печально, печально, все это не только печально, но даже горько, – повторил земский начальник еще раз, хотел сделать соответствующее этому разговору грустное лицо, но не мог и улыбнулся.

XLI

Приняв от капитана стакан чаю, земский начальник опять заговорил:

– Ну, так вы здесь только на время. Так, так… Теперь понимаю. А я думал, что уж совсем. Ну-с, я к вам мимоездом. Еду судить в Гутуевку за Червоточина. Своих дел пропасть, а тут еще за других…

– Что же, он болен? – спросил капитан.

– Его болезнь известная, – улыбнулся Творог. – Пьет запоем. То есть теперь-то он уж прикончил, но вследствие такого питья у него весь организм расшатан, и он на самом деле нездоров. Ведь он доходил до чего? В одном нижнем белье выскакивал на улицу… Его оберегали… Эта самая Елена Сергевна, с которой он живет, не давала ему уж больше водки, спрятала его платье…

– Это, кажется, ведь его кухарка? – поинтересовался капитан.

– Все тут. Сначала она была его арестантка, когда познакомился он с ней, а потом кухарка, горничная… все тут… Ну, а уж теперь-то на правах земской начальницы. Неловко говорить про товарища по службе. Я всегда стесняюсь… – оговорился Творог. – Но представьте себе, ведь к ней просители на поклон ходят, и она берет гусем, поросенком.

Пятищев слушал, и его коробило. Ему неприятно было слушать такие рассказы. Он знал и за Творогом много нехорошего и не любил его. Он знал, что Творог когда-то был в военной службе, но вышел из полка, как говорится, по неприятностям, вследствие требования товарищей. Долго он слонялся без дела, жил при своей тетке, богатой помещице. Открылась вакансия земского начальника. Тетка стала за него хлопотать, съездила к влиятельным лицам, просила, но у Творога имущественного ценза не было. Тогда она, взяв с племянника вексель, уступила ему из своей земли нужное количество десятин болота, и Полиевкт Павлович Творог был назначен земским начальником.

– А про Евлампию Алексевну слышали новость? – вдруг спросил Творог, вынимая из кармана портсигар и закуривая папироску.

– Про Лупоглазову? – спросил капитан.

– Да, про Лупоглазову.

– А разве она здесь? – удивился Пятищев, вспомнив, что состоит ей должным сто пятьдесят рублей по просроченному векселю.

На лице Творога изобразилась широчайшая улыбка, и он отвечал:

– Больше двух недель уже как приехала из Петербурга. Приехала тайно. Даже флага на доме до сих пор нет. Прислуге под строжайшей угрозой запрещено рассказывать, что она здесь. Но мой письмоводитель, проезжая мимо ее усадьбы, ее видел.

– Что за причина? К чему такая тайна? – сказал капитан. – От долгов, так она дама состоятельная и пенсию получает.

– А вот угадайте.

Улыбка на лице земского сделалась еще шире. Он медлил ответом, рассчитывая на эффект и посматривая то на Пятищева, то на капитана. Наконец затянулся дымом папиросы, выпустил его и произнес:

– Беременна. Ждет приращения, приехала родить – в этом весь секрет. Вот вам и вдовушка…

– Как это вы все знаете! – покачал головой Пятищев.

– Позвольте… Как же мне не знать! В моем участке… Шила в мешке не утаить. Да я и обязан все знать. Впрочем, я ее и не виню, – прибавил Творог. – Молодая вдовушка, получающая пенсию после мужа – статского советника. Полная сил… Играет кровь… Кругом ухаживатели… А выйти замуж – простись с пенсией. Согласитесь сами, определенный ежегодный кусок по самую смерть терять неприятно, хоть и есть у ней кое-какие средства. Бог знает, что еще впереди, а тут ведь уж топором не отрубишь.

– Но отчего же она в Петербурге не проделала всего этого? Там, кажется, легче сохранить секрет, – задал вопрос капитан. – Есть особые акушерки, секретные убежища…

– Ну, там знакомство, общество, прислуга – сейчас пронюхают. Кроме того, у ней родни много… – рассуждал земский, продолжая улыбаться. – А здесь…

– Но ведь вот вы и здесь узнали, – перебил его капитан.

– То я… Я все узнаю… От меня нигде не скроешься. Но от других это будет секрет. Я вам рассказываю, что даже флаг на усадебном доме не выкинут. А уж она как любит эту официальность! Чуть приедет – флаг развевается, уезжает в наш уездный городишко на двои сутки – флаг спускается. Ну, да бросим об этом. Я ее не виню. Боже избави меня винить ее! Дамочка она прекрасная, веселая, жизнерадостная – прямо душа общества. Помните, ведь я сам за ней когда-то ухаживал. Бросим, бросим! – закончил Творог, увидав по лицу Пятищева, что тому неприятен этот разговор. – Я к вам заехал не для того, чтобы сплетничать. Я по другому делу, и именно вот по какому… Дело денежное… Я не знаю только, вправе ли я говорить при них? – обратился он к Пятищеву, кивнув на капитана.

– Я уйду, если это секрет… – поднялся со стула капитан.

Пятищев весь вспыхнул и сказал:

– Сиди, сиди… В денежных делах у меня от него секретов нет, – прибавил он земскому.

Земский начал с прелюдиями:

– Вы меня, ваше превосходительство, извините, но я счел себя не только вправе предупредить вас, но даже считал это своим долгом, как дворянин дворянина… Ведь иногда это бывает просто по забывчивости… – говорил он. – Со мной это сколько раз бывало… Где же помнить все свои ничтожные денежные долги! Забираешь что-нибудь в лавках, но потом забываешь.

Мрачное как туча лицо Пятищева стало проясняться, когда он узнал, что дело идет о долгах. К этому он уже привык. Но судя по началу сообщения земского, ему казалось, что он не ведь что приехал ему сообщить.

Земский, улыбаясь, продолжал:

– К вам предъявлен мне иск в сорок три рубля. И знаете кем? Шорником Фокиным за сбрую и колеса. Взято все это еще в начале прошлого года, как явствует из прошения. Брали вы у Фокина сбрую и колеса?

– Ах да, брал, брал! – проговорил Пятищев, несколько покраснев. – Действительно брал, но на какую сумму – не помню. Об этом мне надо спросить егеря Левкея.

– Ну, вот видите. Такую пустячную сумму можно и забыть. Я потому и приехал, чтоб предупредить вас, прежде чем посылать вам повестку. Думаю, прежде чем ставить дело на очередь, предупрежу я Льва Никитича. Думаю, что очень может быть, чтобы вам не беспокоиться и не присылать ко мне в камеру кого-либо за себя по доверенности, вы и покончите с этой канальей Фокиным? Я не помню даже, Фокин он или Фомин, но знаю, что за сбрую и колеса, и уверен, что у этой бестии наверное уж приписано к вашему счету то, чего вы и не брали.

– Колеса-то мы брали и сбрую тоже, – вспомнил капитан, хмуря лицо. – По фамилии он Фокин.

– Так вот-с, только и всего, – проговорил земский начальник, вставая. – Надеюсь, ваше превосходительство, что вы не посетуете, что я предупредил вас.

– Напротив, напротив. Даже очень вам благодарен, – сказал Пятищев и тоже поднялся со стула. – Дело в том, что послезавтра мы переезжаем в Колтуй, и уж я там постараюсь рассчитаться с этим торговцем. Действительно, я про этот долг забыл. У меня и счет есть, он присылал получить по нем, но меня дома не было, а потом я забыл.

– Очень немудрено забыть. Ну-с, позвольте откланяться вам, ваше превосходительство, и поблагодарить вас за чай и сахар, как благодарят наши крестьяне. Мое почтение, Иван Лукич…

Земский начальник пожал руку Пятищева и руку капитана и направился в кухню.

– Марфа! Пальто! – крикнул в отворенную дверь кухни Пятищев, но сам в кухню не вышел.

Земский Творог уже из кухни крикнул ему:

– А за границу, стало быть, уж из Колтуя направитесь? Счастливого пути желаю!

– Да, да, да… Это потом, – отвечал Пятищев неохотно.

Ему казалось, что Творог глумится над ним, как бы подсмеивается насчет его поездки.

XLII

Посещение земского начальника неприятно подействовало на Пятищева. Земский его словно водой окатил.

– Какова ягода-то? – сказал капитану Пятищев, когда бубенчики лошадей земского брякали уже за усадьбой. – И знаешь, ведь это он не без язвины для меня заехал. Прямо со шпилькой.

– Пустое. Просто по глупости, – отвечал капитан, набивая трубку. – Глуп и сплетник. Скорее же он заехал, чтобы разнюхать о нашем положении и иметь материал для сплетен. Вот он теперь видел, что мы живем уже не в барском доме, сбираемся переезжать в Колтуй. Кое-что он и у людей расспрашивал, когда садился в коляску. Я видел. Теперь он заедет в другое место и будет рассказывать, что видел.

– Но ведь это же все, чтобы меня уязвить, – стоял на своем Пятищев и сидел нахмуренный.

Капитан утешал его:

– А насчет долга Фокину не беспокойся. Творог задержит дело, а я, как мы только приедем в Колтуй, пойду к Фокину и улажу это дело. Я объясню ему все. Ты не должен ему столько. Там много лишнего, по всем вероятиям, и ему если дать половину, то он, наверное, согласится.

– То есть как это?

– Да так. Что теперь с тебя взять? Ни недвижимости, ни движимости у тебя нет никакой. Квартира в Колтуе будет на мое имя, вся обстановка моя и княжны. Я это все объясню Фокину.

– Ты, стало быть, хочешь, чтобы я по-купечески выворачивал кафтан, как они говорят? – спросил Пятищев и покраснел. – Не желаю я этого. Я был честным человеком, честным и останусь.

– Да ведь тебе нечем платить, буквально нечем. А вспомни, сколько у тебя этих мелких долгов, – старался доказать ему капитан. – Мы только на один день прошлый раз приехали в Колтуй, и уж со всех сторон лезут со счетами. Ведь тебе жить там не дадут, как только ты там поселишься.

– Вот оттого-то я и хочу уехать за границу, чтобы успокоиться.

– Ах, опять эта заграница! – воскликнул капитан, взмахивая трубкой. – Брось ты об этом говорить. Какая такая в твоем положении заграница! Начать с того, что кредиторы твои могут даже тебя и не выпустить, если узнают об этом.

– Как так? – удивился Пятищев.

– Брось! С поставщиками мы сделаемся так, что одних ублаготворим тем, что будем у них брать теперь на наличные деньги, а старый долг они подождут, Фокину же, от которого мы теперь не будем брать ни колес, ни сбруи, я уплачу треть там, что ли, или половину, и он напишет, что получил сполна. Он поймет, что лучше что-нибудь взять, чем ничего. Ведь у тебя ничего нет, все отнято.

Разговор этот сделал Пятищева еще более мрачным.

– Будешь сейчас ты укладывать свои вещи? – спросил его капитан.

– Не могу я… Дай мне успокоиться… – отвечал тот совсем растерянно.

– Ну, так я их сам уложу и пойду сейчас хлопотать насчет лошадей, чтоб завтра непременно выехать в Колтуй.

Капитан надел фуражку и, сердито ворча, вышел из дома.

Пятищев вошел к себе в комнату, воздел руки к фамильной иконе Спаса Нерукотворенного, временно стоявшей на подоконнике, и со слезами на глазах воскликнул:

– Господи! Когда я успокоюсь! Когда Ты мне пошлешь покой!

Он хотел прилечь на диван, но раздался стук в стекло окна. Он обернулся. У окна стояла Зоя Андреевна Лифанова и держала в руках что-то завернутое в бумагу. Голова ее, покрытая пуховой косынкой, кивала ему, а полное безбровое лицо изображало улыбку.

– Можно переговорить с вами, ваше превосходительство? – спрашивала Лифанова. – Я на минуточку.

«А чтоб черт тебя подрал!» – мысленно воскликнул с досадой Пятищев, но тотчас же подавил в себе порыв неудовольствия и спокойно проговорил:

– Что вам угодно? Милости просим… Войдите…

– Боюсь, ваше превосходительство… Не вас боюсь, а ваших… Очень уж они у вас, сказывают, сердиты… так зачем же?.. – отвечала Лифанова, не договаривая слов. – Не будете ли вы такой добренький… выйти ко мне на крылечко?

– Капитана нет дома, а княжна в постели. Я один. Войдите, – сказал Пятищев, поняв, кого боится Лифанова.

– Нет, уж лучше на крылечке поговорим, – стояла на своем Лифанова. – Я попросить вас пришла – поклониться вам… Мне на минуточку. Я не задержу вас…

Широкое, полное лицо ее было так добродушно, дышало такой простотой, что Пятищев не прекословил ей больше и вышел на крыльцо.

– Здравствуйте, Лев Никитич, – сказала она, подавая ему мягкую, жирную руку. – Вот, прежде всего позвольте вам поклониться гостинцем… Рыбка тут копченая, сырти… Дочка-то ваша, барышня, говорила нам, что вы уж очень копченую рыбку любите, а нам из Колтуя прислал много таково этих сыртей приказчик. Жирные такие сырти, вкусные…

Пятищев хотел отказаться, но предложение было сделано так радушно, вся фигура Лифановой дышала такой добротой и простотой, что он взял рыбу и сказал:

– Благодарю вас… Только что это вам вздумалось меня дарить? Мне так совестно… Но отчего вы не хотите войти в дом? Милости просим. Там можно присесть.

– Нет, уж увольте, ваше превосходительство. А присесть, так я вот здесь на крылечке присяду, – отвечала Лифанова и села. – Ноги слабы стали. Только муравейным спиртом и спасаюсь, а то иногда совсем бывает нехорошо, – прибавила она и села на закраинку крыльца.

Опустился против нее на другую закраину и Пятищев.

– Чем могу служить? – спросил он, хотя уже догадывался, что разговор будет о его дочери, как оно и оказалось на деле.

– Да насчет барышни вашей Лидии Львовны… – начала Лифанова. – Оставьте ее у нас погостить хоть на лето-то. Так она с моей Стешенькой теперь подружилась, что и водой не разольешь. Будьте добренький… не прекословьте. Ужасно подружились. Право… Не хотите, чтоб она была гувернанткой этой самой, так хоть погостить. А за то, что она малость иногда со Стешенькой займется по книгам, мы ее подарочком удовлетворим, хорошим подарочком.

Лифанова добродушно и вопросительно смотрела на Пятищева. Тот молчал и расправлял свои длинные бакенбарды. Лифанова продолжала:

– Вы, может быть, сомневаетесь, что ей будет у нас хорошо? А я ее как родную дочку беречь буду и охранять. Комнату ей дам хорошую, ту, где у вас старушка-княжна жила. Сама ваша дочка ее и выбрала… Пусть живет. И опять, может быть, вы обижаетесь на то, что за учительство ейное мой Мануил Прокофьич только пятнадцать рублей в месяц вам предложил? Но вы не обращайте на это внимания. Он уж у нас известный… любит во всем, чтобы подешевле… Привык… И никак его не исправишь, хоть в трех щелоках стирай. Таков уж он есть и будет. А я не без понятиев… Я сама от себя вашей дочке пять рублей в месяц прибавлю…

– Да не в деньгах дело! – вырвалось у Пятищева. – Как это вы не хотите понять!

– И подарочками всякими не обижу, – подхватила Лифанова. – Вот на Петров день, к празднику, чего-нибудь легонького девушке на платьице… Оставьте ее у нас…

– Позвольте… Только какое же это уж гощение, если вы жалованье устанавливаете и насчет подарков говорите, – перебил ее Пятищев.

– Ах, уж я не знаю, как вас и просить, Лев Никитич. Ведь вы вот не хотите, чтобы она на манер учительницы была, так я, собственно, вот из-за чего… А если ваша милость будет…

И она опять стала добродушно-вопросительно смотреть на Пятищева.

Пятищев молчал. Ему было тяжело произнести самое слово согласия, но он уж и предрешил этот вопрос, что дочь его останется у Лифановых. Он измучился. Ему хотелось покоя, хотелось уж больше не думать об этом, и он отвечал уклончиво:

– Препятствовать я Лидии не буду. Пусть она у вас останется и поживет месяц-другой… А на каких правах она у вас останется – гостьей или учительницей, – он умышленно не произнес слова «гувернантка», – это она сама решит. Так я ей и объявлю, так я ей и скажу… – закончил он.

– Ну, вот за это спасибо! Спасибо вам! – воскликнула Лифанова, поднимаясь с крыльца и опять пожимая протянутую ей Пятищевым руку. – Как Стешенька-то теперь будет рада! Ужасти как рада! А то вот теперь брат уехал, и она совсем должна бы одна остаться. Ведь здесь не как зимой в посаде, здесь деревня, здесь подруг нет. Ну, еще раз благодарю вас! Побегу и обрадую Стешу и Лидию Львовну вашу. Ведь и она-то как рада будет, что у нас остается.

И Лифанова, как утка, переваливаясь с ноги на ногу, короткими шажками направилась к себе домой.

XLIII

Уступив Лидию Лифановым, как он выражался мысленно, Пятищев впал в какое-то уныние. На душе его было так тяжело, как будто бы он сделал какое-то тайное преступление, хотя он и утешал себя мыслью, что у Лифановых Лидии будет хорошо.

«Сословной неприязни у ней нет… Лифанова простая, глупая, но все-таки добродушная женщина… Тетка Катерина Никитична, очевидно, от Лидии отступилась… Сам я теперь Лидию содержать не могу, не в силах… Расхитили меня, совсем расхитили. Мне только до себя… Да, только для себя… Да и сам я теперь себе в тягость… – говорил он сам себе мысленно. – Одно только – вот этот студент… Как его, Парфентий, что ли? Теперь он уехал, но ведь, окончив выпускные экзамены, вернется, на все лето вернется. Вот тут уж может быть зло… Большое зло… Какие его мысли? Какие идеи? Уж и теперь кое-что сказалось на Лидии… Все эти рассуждения о белой и черной кости… Конечно, это-то пустяки, но ведь она узнала эти рассуждения от него. Мы никогда не говорили об этом. Это его веяние, веяние Парфентия… Но пустяки эти все-таки для иронии, для насмешки… Но это все пока… А вернется этот Парфентий – его влияние может быть ужасно. Интеллигенты из толпы, из простого сословия всегда бывают более резки в своих идеях. У них всегда крайности. Это совсем не то, что интеллигент из привилегированного сословия. О, что тут может быть! Может быть много, много нехорошего».

Пятищева тотчас же ударило в пот. Он с сердцем бросил на стол копченые сырти, завернутые в бумагу, снял с головы феску и отер лоб и лысину носовым платком.

«И чем подкупить вздумала купеческая дура? Копченой рыбой… Отца за дочь – копченой рыбой, – мелькнуло у него в голове. Он горько улыбнулся и прибавил:

– И я взял, взял, глупый, бесхарактерный человек. Взял какую-то рыбу. Ласковое, добродушное лицо подкупило. Купчиха, корова по умственному складу, а подкупила».

Пятищев прошелся по комнате. Сословная гордость опять стала точить его, но он утешал себя, произнося мысленно: «Впрочем, если этот студент зарвется, если я увижу хоть какую-нибудь резкую перемену на Лидии – я ее сейчас в Колтуй… Без разговоров в Колтуй… Ведь будет же она приезжать погостить к нам, и мы будем видеть. Это я закажу ей, непременно закажу, потребую. И чуть что – конец. Все полетит к черту. Сиди со старухой княжной и слушай ее вздохи и стоны».

Он долго не мог успокоиться и ходил большими шагами из комнаты в комнату, стуча каблуками, так что мопс Бобка из комнаты княжны два раза принимался на него лаять, а княжна даже окликала его:

– Лев Никитич, это ты?

– Я, я, Ольга Петровна, – проговорил он, приотворив дверь и заглянув в ее комнату.

– Что же ты так бегаешь и стучишь каблуками? Случилось что-нибудь, что ли?

– Ничего не случилось. Что же может случиться?

Дабы не беспокоить княжну, Пятищев вышел из дома, сделал несколько шагов по двору, остановился и стал дышать полной грудью. Майский вечер был холодный, но прекрасный. Солнце уже село, и спускались сумерки. Вдали пели соловьи. Пятищев стал слушать. Пел один старый соловей, делал несколько колен, трещал и заливался. Стараясь ему подражать, пел и молодой соловей, но мог делать всего только два колена, и трели у него не выходили. Пахло начинающей распускаться черемухой.

«В Колтуе уж этого пения не услышишь», – пронеслось в голове Пятищева, и сердце его болезненно сжалось. Он вспомнил, что на днях нужно уезжать отсюда, и ему до горечи в горле стало жаль покидать Пятищевку.

Показалась Василиса в красном шелковом платке на голове. Она переходила от кухни барского дома к домику садовника, где жила еще до сих пор, и несла в своих руках горшок, покрытый белым полотенцем. Увидав Пятищева, она покосилась в его сторону и улыбнулась, сказав:

– Здравствуйте, барин. Прогуляться вышли, соловьев послушать?

Пятищеву и Василису стало очень жаль.

«Ведь вот устроилась, приспособилась к новым владельцам», – подумал он про нее и спросил:

– Куда ты?..

– Домой. Ужин от купцов себе несу. Я ведь у них не на людских харчах, а на господских. Так уговорились. Едят знатно. Сама любит покушать всласть. Она сластена.

Пятищев залюбовался ею, и грешные мысли зашевелились у него в голове.

– А после ужина сейчас спать? – спросил он Василису, чувствуя, что кровь приливает у него к сердцу.

– Зачем спать? Посижу, соловья послушаю.

– Ну, так я зайду к тебе после ужина.

– Вот те на! Не ходили… не ходили, а теперь: зайду.

– Я был у тебя тут как-то, заходил, но ты уезжала в посад.

– Нет, уж вы, пожалуйста, теперь насчет прихода-то оставьте. Ни к чему это не ведет. Попусту…

Пятищев приблизился к ней и проговорил:

– Отчего ни к чему не ведет?

– Оттого что уж я теперь не ваша, а купеческая. Да… У них служу, – сказала она с кокетством и даже прищелкнула языком. – Прозевали.

– Мне тебе нужно долг отдать. Там по моему счету одиннадцать рублей.

– Так давайте сейчас, если уж так очень деньгами разжились.

– Нет, уж я после, после. После ужина. Где же сейчас! У тебя руки заняты.

– Это горшком-то! Так его можно и наземь поставить. Давайте.

И Василиса даже нагнулась, чтобы освободиться от горшка. Пятищев сказал:

– Не буду я здесь рассчитываться, не желаю я на дворе. Хорошо ли будет, если кто-нибудь увидит? А я зайду к тебе и расплачусь. Ты не уходи, ты подожди меня.

– Нет, нет. Пожалуйста, вы это, барин, оставьте. Нехорошо. Начнут говорить… И что из-за этого выйдет? Прощайте.

– Постой. Должен же я с тобой рассчитаться.

– Тогда вы утречком пожалуйте. А зачем же вечером-то тень на меня наводить? Нет, уж вы, пожалуйста, оставьте.

И она ускорила шаг.

– Зайду, зайду… – проговорил ей вслед Пятищев и повернул обратно к себе домой.

Показался капитан. Он шел Пятищеву навстречу, возвращаясь из деревни.

– Какая мерзость! – говорил он. – Никто из мужиков не берется завтра перевозить в Колтуй нашу мебель. Боронят, сажают картофель. Говорят: «И так уж опоздали. В праздник, – говорят, – извольте». Ближе после-завтрого нам не переехать. Да и лифановские лошади, которые повезли студента, еще не вернулись, а ведь нам нужно их в коляску для княжны.

– Да оно и лучше, что послезавтра, – отвечал Пятищев. – Ведь сегодня я все равно укладывать свои вещи не могу. Я устал, да и земский меня расстроил.

– Ты никогда не будешь мочь. Это я должен за тебя сделать.

– Отчего же? Когда я в силах, я ни от какой работы не отказываюсь. А сегодня я расстроен, совсем расстроен.

– Есть чем расстраиваться. Плюнь на все на это, – сказал капитан.

– И пробовал плевать, но не могу успокоиться. Да ведь и кроме земского…

И Пятищев рассказал капитану о визите Лифановой и поведал ему свое решение.

Капитан покачал головой и пробормотал:

– Дивлюсь твоей бесхарактерности. Копченая рыба… Копченой рыбой тебя купчиха смогла подкупить. Поразительно!

Пятищев промолчал.

XLIV

Лидия опять не ужинала дома. Она даже объявила отцу, что не придет и ночевать домой.

– Здесь у меня даже и угла собственного нет, я должна в тетиной комнате, скорчившись, на маленьком диванчике спать, а там, у Лифановых, к моим услугам большая комната. Судите сами: где лучше? Да наконец, с сегодня уж и служба моя у Лифановых начинается.

Пятищев не возражал. Он берег себя, хотел успокоиться, да и чувствовал в словах дочери некоторую правду.

После ужина он все-таки отправился к Василисе. Шаг за шагом, покуривая папиросу, озираясь по сторонам, чтобы не быть замеченным, добрался он до домика садовника. Василиса, очевидно, ждала его, но не в комнатах. Она сидела на скамейке около дома, закутанная в теплый платок, и грызла подсолнечные зерна, шелуша их, как белка. Рядом с ней помещался на скамейке большой серый кот, щуря свои желто-зеленые глаза.

– Пришли-таки? Не утерпели? – сказала она ему, улыбаясь. – Безобразники… Ну, давайте деньги-то да говорите, что у вас есть.

– Здесь разве можно? Увидят. Нехорошо, – отвечал Пятищев, озираясь. – Пойдем в комнату.

– А там хуже. Там работница в кухоньке. Что она подумает? Положим, я ее сейчас услала к Лифановым с творогом и сметаной, но ведь она вернется ночевать, – прибавила Василиса.

– Я на минутку… На четверть часа… Пришел проститься. Быть может, уж и навсегда. Послезавтра мы уезжаем, – бормотал Пятищев.

– Да уж конечно, навсегда. Неужто из Колтуя приезжать вам ко мне в гости? Что хозяева-то скажут! Генерал приехал в гости к купеческой экономке!

– Ну, вот видишь… Стало быть, ты сама понимаешь, что я у тебя в последний раз. Разве сама к нам заглянешь, когда в Колтуе будешь…

– Незачем и это. Не умели Василису сохранить – теперь и кайтесь. Куда же вы? – крикнула она, видя, что Пятищев взошел уже на крыльцо. – Ах, какие бесстыдники! А еще седые! Ну, подумайте, что скажет работница, когда вернется? Обнесет. Да и купцы могут за мной прислать и меня к себе потребовать.