Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

– Нацелуетесь еще со своей-то. Выпейте еще. А мне так приятно с вами разговаривать. Вы все на окно оглядываетесь. Боитесь, что кто-нибудь увидит? Ах, какой беспокойный! Ну, хотите, так я окно занавеской закрою.

Она бросилась к окну и задернула кисейную занавеску, висевшую на шнурке.

– Да не надо, ничего не надо. Я еду, – останавливал ее Лифанов и пятился в кухню.

– Экий вы какой несговорчивый! Ну да ладно. Подождем до послезавтрого. Так до послезавтра? – спросила она и сама протянула ему руку, даже взяла его руку. – Надо вас проводить. Сейчас только платок на себя накину, – прибавила она и, покрыв голову шалевым платком, вышла за одевшимся уж в кухне Лифановым на крыльцо.

Маляр и кровельщик стояли в отдалении. Был и Левкей с ними, жарко что-то рассказывая.

– Едете, Мануил Прокофьич? Можно и нам отправляться? – спросил кровельщик Гурьян. – Я и Евстигнея захвачу. У меня подвода.

– Отправляйтесь… – кивнул им Лифанов, косясь на Василису, и сказал ей: – Уходите, барынька, уходите. Довольно меня провожать.

Левкей побежал к сараю, где стоял тарантас Лифанова, сказать, чтобы кучер подъехал к крыльцу.

Кучер сейчас же подъехал. Лифанов влез в тарантас. Василиса стояла на крыльце, кутаясь в платок, и, снова стрельнув глазами, сказала Лифанову:

– Теперь, наверное, вас во сне видеть буду. Наверное… Уж я себя знаю…

IX

Приезд Лифанова, решительно объявившего, что выезжать Пятищеву надо непременно к послезавтра, произвел в семье его страшный переполох, доходящий до болезненного состояния почти всех членов ее. Все и раньше знали, что дом должен быть очищен, но по своему легкомыслию думали, что это можно сделать не так скоро, а потому день за днем и отдаляли решение, куда им деться. Теперь же вопрос этот становился ребром. Лифанов еще сидел с Пятищевым в столовой и требовал от него неотлагательного выезда, как со старухой-княжной сделалась в ее комнате истерика. Она то рыдала, то нервно хохотала, произнося при этом заочно бессмысленные угрозы Лифанову, упоминая при этом имена губернатора и некоторых высокопоставленных лиц, которые, по мнению ее, должны будут заступиться за нее. Капитан и Лидия были при ней, успокаивали ее, отпаивали валерьяной и давали нюхать спирт.

Пятищев узнал об истерике княжны сейчас же после ухода Лифанова, но не пошел к ней, а удалился к себе в кабинет, тяжело вздохнул, снял с головы феску, сел на оттоманку и долго тер ладонью лоб и лысину. Он долго сдерживался перед Лифановым, старался быть учтивым, ласковым, даже заискивающим, хотя в душе чувствовал совершенно противоположные чувства, и это его сильно взволновало. Он сознавал, что уже настало время, что с собой нужно что-нибудь делать, и решительно не знал что. Планов у него было много, но все они были неисполнимые или очень трудно исполнимые. Чаще всего ему лезла в голову мысль уехать за границу, поселиться в каком-нибудь захолустном городишке и жить самым скромным образом, отказывая себе во всем лишнем. Но эту мысль тотчас же перебивала и другая мысль: на какие деньги уехать, чем за границей жить? Пенсии у него не было никакой, имущества никакого. Последнее имение его Пятищевка в две тысячи десятин земли было куплено с торгов Лифановым, у которого была вторая закладная. Лифанов сначала покупал у него лес на сруб участками, потом дал денег под вторую закладную. Независимо от этого, Пятищев взял у него денег под вексель, уплату в срок не производил, вексель переписывал с начислением процентов, Лифанов описал у него движимое имущество, и Пятищев, во избежание публичных торгов, во избежание скандала по всему уезду, отдал Лифанову за вексель почти все свое движимое имущество, то есть мебель и посуду.

Посидев на оттоманке, Пятищев расстегнул теплый охотничий пиджак, бывший на нем, и стал прислушиваться к своему сердцу, держа руку на левой стороне груди, потом стал считать биение пульса под подбородком, не сосчитал и тотчас же начал принимать какие-то капли, наливая их на сахар, считал, но сбился и принялся сосать сахар. Руки его тряслись.

– Старческое сердце, слабое сердце, усталое сердце, старайтесь не волноваться, говорит мне доктор, а тут этакая передряга! – пробормотали тихо его губы. – Господи, спаси и помилуй!

Он взглянул на образ и набожно перекрестился.

– Как тут не волноваться! – повторил он, подсаживаясь к письменному столу, взял карандаш и начал вертеть его в руке. – Жгучий вопрос, насущный вопрос, вопрос о существовании… – продолжал он бормотать вслух.

Капли несколько успокоили его. Через минуту он написал на лежащей перед ним бумаге: «Как и куда выехать?» Фразу эту он подчеркнул и подправил вопросительный знак, сделав его жирным. Немного погодя он написал внизу слова: «В губернский город. В посад. За границу».

В голове его мелькало: «Мне положительно удобнее всего уехать за границу. Капитан получает пенсию и может где угодно поселиться. Лидию пошлю опять к тетке. Тетка ею не тяготится. Остается княжна… Ах, уж мне эта княжна! Во всем, везде она мне запятая!»

Пятищев опять тяжело вздохнул, придвинул к себе красивый ореховый ящичек с табаком и гильзами, набил себе папиросу и закурил.

«Впрочем, ведь я писал сестре Кате, чтобы она схлопотала княжне комнатку в Петербурге, в обществе дешевых квартир. Княжна тоже получает пенсию… Пенсия ничтожна, но, я думаю, ей как-нибудь хватит. Комната стоит пустяки… А там прилично… Я был там лет пять тому назад… Навещал эту… Как ее?.. Старушку Кукляеву. Спокойно, чисто… Живут все больше дворянки, вдовы чиновников. Мещанок этих… самых простых, кажется, совсем нет, – рассуждал он. – Удивляюсь только, что Катя ничего об этом мне до сих пор не написала. Княжна была тогда почти согласна ехать в Петербург и там поселиться. Теперь скоро ей получать пенсию. На выезд-то хватит, и на комнату хватит. Что там платят за комнату? Кажется, семь-восемь рублей в месяц. Сегодня надо ей сказать об этом решительно. Только так и возможно ей устроиться. Я что же? Если я выеду отсюда, куда бы я ни выехал, я не могу жить с ней, не могу давать ей помещения. Откуда я возьму? Мне впору только до себя. Я и сам не знаю, как я буду существовать».

Пятищев в волнении поднялся из-за стола и заходил по кабинету. Кабинет был большой, с прибавкой мелких цветных стекол в окнах, с дубовой мебелью, обитой зеленым сафьяном, местами протертым и прорванным. Письменный стол был большой, с хорошей бронзовой чернильницей. По стенам стояли дубовые резные шкафы с книгами, оттоманка, крытая ковром, на мольберте помещался задрапированный шелковой красной материей портрет его жены, умершей в молодых годах, очень красивой женщины в бальном платье с декольте и с бриллиантами на груди и на шее.

Спустя минуту Пятищев воскликнул вслух, почти в радостном тоне:

– А пока сестра Катя княжне все это устроит в Петербурге, княжна может жить с капитаном. Он боготворит ее. Наймут они квартирку в посаде… Там дешево… Можно за два гроша… Возьмут к себе нашу Марфу в прислуги. У него и у нее пенсия… Им за глаза… Безбедно могут жить, если по одежке протягивать ножки. Да, надо, надо… Но какой счастливый выход! – бормотал он торжествующе. – Как это мне раньше в голову не пришло! Скажу им сегодня за ужином. Надо уговорить княжну… И как это хорошо будет. А то княжна меня стесняет теперь до невозможности!

Он сделал вторую папироску, лег на оттоманку и уж с облегченным сердцем стал курить.

«А я за границу… в Италию, в какой-нибудь глухой городок, где за пять лир можно пансион взять у какой-нибудь старушки-итальянки. Там и кончу дни свои… – рассуждал он. – Вопрос только за деньгами… Шутка сказать, за деньгами! Но все-таки не надо отчаиваться… Надо подумать, надо изыскать источник, где их найти. Занять – у всех занято… Больше негде занять…»

Пятищев поднялся, сел на оттоманке и обвел глазами свой кабинет.

– Обстановку кабинета разве попробовать продать тому же Лифанову? Кабинет мой, я выговорил себе его обстановку при продаже Лифанову мебели. Но на что мне тогда обстановка, если я уеду за границу навсегда? Да если бы и не навсегда? Мебель – только бремя. Надо просить куда-нибудь поставить, а то и платить за ее помещение. Продам. Не Лифанову, так другому продам. За кабинет дадут… хорошо дадут… Наконец, библиотека… Книги стоят денег. Трудно их здесь продать, но надо постараться. В губернском городе продать… Да и кровать мою можно продать. Она хорошая, бронзовая… Тюфяк… Шубу можно продать. На что мне шуба, если я буду жить в Италии, в благодатном климате!

Он даже повеселел при этой мысли.

«В Италию! За границу! Не стоит в России оставаться! Не стоит! – мысленно повторял он, шагая по кабинету. – Там меньше все будет напоминать о прошлом, меньше раздражать… Там я успокоюсь под сводом голубого неба. Да и долги… Положим, крупный долг погашен, но мелкие долги… Здесь пристают, просят уплаты… Тревожат, душу выматывают. А там уж я буду спокоен… Никто не потревожит. Надо только уехать тихо, незаметно. Интересно смекнуть хоть приблизительно, сколько я могу выручить за оставшиеся у меня вещи?» – задал он себе вопрос, опять подсел к столу и написал: «Кабинетная мебель. Кровать. Шуба».

Он еще раз обвел глазами кабинет и сказал себе: «Вон барометр еще остался – и он стоит денег. В общем, и это подспорье. Чернильницу продам. Она бронзовая. Не везти же мне ее с собой! А книги? Да, книги… Их томов пятьсот будет, а то и больше».

Он написал: «Книги».

Послышались шаги в соседней комнате и кряканье. По кряканью Пятищев узнал капитана.

– Можно к тебе? Ты что делаешь? – спросил наконец капитан, стоя на пороге кабинета.

– Да вот, соображаю. Завтра надо выбираться из этого дома. Я дал Лифанову слово, – отвечал Пятищев. – Кроме того, сейчас окончательно решил насчет моего дальнейшего прозябания. Я ведь не живу теперь, а прозябаю. Это жизнь растительная…

Капитан вошел и сел около письменного стола в кресло.

– Придумал комбинацию, куда и вам всем деться, и как жить… – продолжал Пятищев. – И кажется, удачную. Не знаю только, как вы все согласитесь. Тебе я сейчас скажу свои планы, а княжне и Лидии сообщу во время ужина. Ах, мне эта княжна! С ней труднее всего!..

Пятищев снова тяжело вздохнул.

X

– Ты сейчас упомянул о княжне… – начал капитан. – Это несчастнейшая женщина. Мне кажется, ей не пережить всей этой катастрофы. Ты знаешь, купчишка Лифанов до того потряс ее нервы, что с ней сделалась форменная истерика, и я и Лидия насилу успокоили ее, насилу привели в чувство. Да и посейчас она больна, совсем больна.

– Знаю… Слышал, – отвечал Пятищев. – Я слышал, как она вскрикивала.

– Отчего же ты не зашел к ней?

– Что ж мне заходить? Что я мог бы поделать? При мне ей было бы хуже. Она на меня же напустилась бы с попреками. Ведь она в одном мне видит причину всех наших бедствий. А тут судьба, неумолимый рок… Рок, преследующий почти всех дворян-помещиков. Один погибает раньше, другой погибнет позднее… Может быть, мы в самом деле выродились, перестали быть способными к ведению хозяйства, как читал я где-то, не помню, но в конце концов мы все погибнем. Рок… – повторил Пятищев. – А удары рока надо сносить терпеливо. Так и княжна должна сносить с покорностью. Впрочем, у ней-то никогда ничего своего и не было, и у отца ее никогда ничего не было, – прибавил он. – Жил жалованьем сенатора. Однако оставим это. Сейчас я тебе сообщу комбинацию, которую я придумал в нашем несчастии, и мне кажется, что я с честью выйду из всего этого.

– Постой… – перебил его капитан. – А я пришел сообщить тебе кое-что о твоей Василисе. Ты знаешь, этот мерзавец был сейчас у Василисы и пил у ней кофей.

– Какой мерзавец? – быстро спросил Пятищев.

– Ах, боже мой! Да Лифанов-то.

– Ну-у?! Ты говоришь, кофей пил?

– Сидел у ней больше часа и кофей пил. Мне сейчас наша Марфа сообщила.

– Стало быть, он ее сам предупредил о выезде… – проговорил Пятищев, и на лице его выразилось беспокойство, но он тотчас же спохватился, прибавив: – Впрочем, может быть, это и лучше! Он разрядил батарею. Все удары посыпались на него, и мне будет теперь уже легче завтра перевозить ее. А я это обещал Лифанову.

– Напротив, Марфа рассказывает, что никаких ударов не было. Марфа подсмотрела, Марфа видела, что сама Василиса его к себе и заманила, – повествовал капитан. – Пили они кофей самым дружественным манером, и даже на окнах занавески были задернуты. Тут уж, разумеется, Марфа ничего не могла видеть.

Капитан подмигнул. Пятищев махнул рукой.

– Оставь, Иван Лукич. Ты как баба иссплетничался. Да и все равно это теперь для меня. Уезжая за границу, я должен с Василисой прикончить. Это решено.

– Слышали уж об этой загранице! – в свою очередь махнул рукой капитан. – Да и о Василисе слышали.

– Нет, на самом деле я уеду за границу, – стоял на своем Пятищев. – Сейчас я тебе поведаю мой план. А Василиса?.. Что ж Василиса?.. Она кое-как в разное время уж награждена мной… У ней есть кое-что, и она не умрет с голоду, если не будет роскошничать. А план мой вот какой… Я на самом деле уезжаю за границу.

– Да на какие средства?! – вскричал капитан. – Что ты за вздор городишь!

– А средства вот какие…

И Пятищев стал рассказывать капитану то, что решил перед его приходом, после чего спросил его:

– Ну, во сколько ты ценишь мою библиотеку?

– Гм… Что я могу сказать? Особой книжной мудростью я не умудрен. Не знаю я, и какие у тебя книги. Но знаю, что старые книги за два гроша покупают.

– О, нет. В этих шкапах есть очень редкие сочинения. Весь Вольтер тут… Есть Гете, Шиллер, Сталь, Жорж Санд, старинное собрание сочинений Пушкина, издание Анненкова. Надо только у нас в губернский город продать. Там оценят. Ну, а как ты думаешь, за что я могу обстановку моего кабинета продать?

Капитан окинул взором кабинет.

– Да, я думаю, рублей сто напросишься, – сказал он.

– Что ты, Иван Лукич! Да один барометр рублей сорок стоит. Ты смотри: барометр, градусник, часы… Наконец, у меня остался еще женин медальон с моим портретом. На нем три бриллианта. Я хранил его как память, долго хранил, но теперь при исключительных обстоятельствах я могу продать и его. На память о жене у меня останется обручальное ее кольцо и вот этот ее портрет, – кивнул Пятищев на портрет, стоявший на мольберте. – Впрочем, об этом после. Сейчас я предложу тебе мой план для тебя и для княжны. Ведь ты тоже еще не решил, что с собой делать.

– Я старый солдат. Обо мне не беспокойся. Я видал на своем веку и сладкого, и горького, – отвечал капитан, пуская струю дыма из трубки. – Обо мне не беспокойся. Есть у меня грошовая пенсия, и я как-нибудь скоротаю свой век. Княжна – дело другое…

Но в это время зашлепали в соседней комнате туфли, заскрипели половицы, и показалась княжна, а сзади ее следовал мопс. Княжна теперь казалась толще, чем она была при приезде Лифанова. Под куньей накидкой на ней были надеты драповая кофточка и большой суконный платок, голова была обвязана мокрым полотенцем и сверху прикрыта пуховой косынкой. Когда она вошла в кабинет, капитан тотчас же вскочил и подставил ей стул.

– Нет, я не сяду. Мерси. Я не могу сидеть. Я должна ходить, чтобы согреться, – отвечала она слабым ноющим голосом. – У меня лихорадка. Лев Никитич, я к тебе… – обратилась она к Пятищеву. – Вели Левкею принести откуда-нибудь дров. Я приказываю Марфе затопить у меня печку, а она объявляет, что топить нечем, что Левкей ей не принес дров.

Сзади стояла и сама Марфа, пожилая женщина в темном ситцевом платье и красном платке на голове.

– Левкей говорит, что совсем нет дров, что надо в лес за дровами ехать, а купец запретил рубить, – сообщила она.

Пятищев встрепенулся.

– Какой вздор! – воскликнул он. – Не может быть, чтобы не было дров! Топливо найдется и помимо леса! Мало ли у нас на дворе есть всякого хлама! Там я видел около скотного двора сорвавшиеся с петель старые двери. Их можно изрубить и жечь.

– Да ведь двери, барин, какие были – их лавочнику за муку сменяли.

– Пустяки. Ну, пусть Левкей рубит на дрова решетку от фруктового сада. Она все равно развалилась. Прикажи ему моим именем. Да и сама иди. И сейчас затопи у княжны печку.

– У меня ужин готов. Поди, ужинать будете. Кто ж на стол накроет? Кто кушанье будет подавать?

– Еще только семь часов, а мы ужинаем в восемь. Пожалуйста, не разговаривай и иди топить у княжны печку. Сходи за дровами. Пусть Левкей решетку рубит.

Марфа переминалась и не уходила.

– Барин, мне бы рублик… – начала она. – Дайте хоть рублик из жалованья… Явите божескую милость. Ведь уж сколько времени я не получала.

– Нет у меня теперь денег. Завтра… Или, лучше сказать, послезавтра. Приедет купец, я получу от него деньги и дам тебе, – сказал Пятищев.

– Ах, боже мой! Вот я несчастная-то! Живу, живу, и все попусту. Барин, да ко мне сапожник пришел с сапогами. Он подметки к сапогам мне подкидывал и требует денег.

– Ну, и сапожнику скажи, что послезавтра.

– Да он сапоги-то без денег не отдает. А я босая.

Марфа выставила из-под подола голую ногу.

– Нет у меня теперь денег. Послезавтра, послезавтра! – раздраженно повторил Пятищев и махнул рукой бабе: – Уходи! Скройся!

Марфа удалилась. Капитан взглянул на Пятищева и спросил:

– Откуда ты послезавтра возьмешь денег?

– Кабинет свой Лифанову продам, – отвечал Пятищев и ласково сказал все еще стоявшей в кабинете княжне: – Успокойся, княжна. Сейчас тебе жарко-прежарко истопят печку.

XI

Пятищев положил себе за непременную обязанность к послезавтра очистить большой дом для Лифанова, о чем решил сегодня же сообщить всем членам семьи, а также и Василисе. Перед ужином он сменил феску на дворянскую фуражку с красным околышком, взял трость с серебряным набалдашником чеканной работы, изображающим во весь рост нагую женщину в соблазнительной позе, закинувшую голову назад, и отправился во флигель к Василисе. Василиса была уже переодевшись в простое розовое ситцевое платье и пекла себе на плите яичницу с ветчиной.

– Здравствуйте! Каким это таким ветром вас занесло ко мне? – встретила она Пятищева и при этом сделала смеющиеся глаза.

– Как каким ветром? Я вчера у тебя был, – проговорил Пятищев, сняв фуражку и присаживаясь на табурет к кухонному столу.

– Ах, это за рублем-то? Так какое же это бытье! Заглянули, как солнышко красное из-за туч, взяли деньги и скрылись. А я про настоящую побывку говорю. Прежде захаживали кофею попить, посидеть, разные кудрявые слова поговорить с Василисой.

– Дела, Василиса Савельевна, не веселят. Судьба меня бьет, судьба меня вконец доконала.

Пятищев тяжело вздохнул.

– Да ведь уж знаю, слышала. Сколько раз об этом говорено было. Но я скажу одно: сами кругом виноваты. Ну что ж, и сегодня на минутку ко мне или останетесь чайку попить? – спросила Василиса.

– Какой же чай! Нам скоро надо ужинать. Меня там семья ждет. А пришел я, чтобы сообщить, что тебе завтра придется выехать отсюда в дом садовника. Неприятно это, но что же делать.

Пятищев ждал града попреков, обвинений по своему адресу, но Василиса сказала:

– Знаю. Слышала. Сам купец объявил мне. Он был у меня. Заходил на минутку. Ведь вот все его ругают, а он политичный мужчина и даже учтивый.

– Я его, милая, не ругаю, но согласись сама, не могу же я к нему относиться дружественно, если все нынешние бедствия вылились на меня через него.

– Сама себя раба бьет, коли худо жнет. Не от него бедствия, а от управляющего-немца. Давно надо было его выгнать. А вы когда с ним расстались? Когда уж насосался он и сам отвалился. Мало он у вас тут награбил, что ли! Вот теперь и плачьтесь на него. А купца поносить нечего…

Пятищев в словах Василисы видел прямо перемену фронта. На управляющего-немца она всегда указывала как на врага его и хищника, но не щадила и Лифанова в своих разговорах, называя его мошенником, кровопивцем и т. п., неоднократно даже сулилась «глаза ему выцарапать» и «поленом ноги обломать» при свидании.

– Купец, то есть Лифанов, даже очень деликатен ко мне, и я это сознаю, – проговорил Пятищев. – Около двух месяцев он просит меня очистить ему усадьбу, и я не могу это сделать, потому что меня обуревает семья. Поносить же его я не поношу. Какая польза от этого? Я смирился. Его поносят капитан и княжна, но и те в раздражении. А их раздражение тоже понятно. Пришел вандал, сильный вандал, заручился правом и гонит из насиженного гнезда.

– Вы мне таких мудреных слов не говорите. Я все равно не пойму… – перебила его Василиса.

– Я, кажется, ничего такого не сказал, чего бы ты не могла понять. Уж не такая же ты серая. Ты много читала хороших книжек, которые я тебе давал… – несколько обидчиво произнес Пятищев.

– А что читала, то и забыла. У меня памяти нет.

– Вернемся же, однако, к Лифанову, – в свою очередь перебил ее Пятищев. – Разумеется, каждое его посещение приносит мне неприятность. Я его принимаю у себя по необходимости, скрепя сердце, заставляю себя быть с ним ласковым. Это нужно мне, потому я перед ним виноват. Но ты-то, ты-то для чего его кофеем у себя поила?

– Ах, уж вам известно? Подсмотрели и доложили? – вскинула на него Василиса глаза. – А затем, что он теперь здешний хозяин. Ведь я вам уж не нужна. А он, может статься, в экономки меня возьмет.

– А ты к нему пойдешь?

– Да отчего же? Руки-то у меня не отвалились, коли ежели бы взял, – проговорила Василиса, улыбаясь. – А только он не хочет… «У меня, – говорит, – жена – хозяйка».

– Ах, уж ты ему даже и предлагала! Не ждал я от тебя этого.

Пятищева что-то кольнуло. Ему сделалось обидно, горько. Он нахмурился. Василиса не смутилась и продолжала:

– Да отчего же и не предложить? Хлеб за брюхом не ходит, а брюхо…

– Ну, оставим, оставим это. Ты должна завтра выехать в дом садовника.

– И выеду. Я купца потешу.

– А мы въедем в этот дом.

– Удивляюсь, как вы влезете сюда со всей своей требухой!

– Да ведь только на неделю, пока капитан и княжна не приищут себе помещения в посаде. А я за границу… Это уж решено.

– Никуда вы не уедете, – покачала головой Василиса. – В домишко-то этот, может статься, переселитесь, а уж отсюда никуда…

– Нет, нет! Я слово Лифанову дал! Честное слово дворянина, что только на неделю! – воскликнул Пятищев. – Ну, может быть, дней на десять, а уж не больше. И тебе в домишке садовника больше недели жить нельзя. Так я порешил с Лифановым.

– Ну, обо мне-то теперь не заботьтесь, – махнула рукой Василиса. – Я на своей воле. Коли обо мне другие не заботятся, я сама себе госпожа и должна о себе думать. Не возьмет он меня к себе в экономки, так я этот домик под себя у него найму. Домик садовника то есть. Найму и буду в нем жить. Купец сдаст. Он человек торговый. Он понимает выгоду. Лучше же ему взять что-нибудь за домишко, чем он будет зря пустой стоять.

Пятищев хоть и решил расстаться с Василисой, но его от этих слов коробило. Он пожимал плечами, вздыхал, морщился, тер лоб. Он для того и пришел к ней, чтобы сказать, что они навсегда расстанутся, но он все-таки ждал от нее сцен, попреков, ревности, слез, то бурных, то нежных – и вдруг ничего этого нет, вдруг она сама первая приготовилась к расставанию с ним. Василиса смотрела на него, улыбаясь. Она сняла с плиты сковородку с яичницей, подошла к столу и сказала все еще сидевшему около него Пятищеву:

– Вы чего это дуетесь, как мышь на крупу? Должна же я и о себе заботиться, как мне жить и питаться. Да… Ведь нужно же мне как-нибудь жить и подумать, чтобы быть сытой, если меня бросают. Ведь не кошка я, не могу без угла жить и питаться мышами. Да и кошка угол имеет. Вот я найму себе у купца домик, буду жить, вязать кружева и продавать в посаде, начну заниматься белошвейством, как раньше занималась. Я не вы, я человек рабочий, я всегда себя пропитаю как-нибудь…

Пятищев почувствовал справедливость сказанного, и ему становилось все больнее и больнее. Он отдулся, нахмурился как туча и встал, взяв трость и фуражку.

– Я все сказал… – проговорил он. – Я только затем и пришел, чтоб сказать тебе, что нужно завтра выехать, – проговорил он, помолчал и прибавил: – А мы должны расстаться, все прикончить.

– Да ведь уж и прикончили, – вставила Василиса.

– Впрочем, уезжая, я еще зайду к тебе проститься… А пока до свидания… – бормотал Пятищев, уходя из кухни и любуясь красивой и статной фигурой Василисы.

Василиса стояла, отвернувшись от него вполоборота, и отирала глаза передником.

– И зачем заходить, чтобы только глупости говорить и раздразнить!.. – проговорила она со слезами в голосе.

Пятищеву вдруг стало ужасно жалко ее. Он подошел к ней и нежно произнес:

– Не плачь… Успокойся… Судьба… Злой рок… Неужели бы я вздумал с тобой расстаться, если бы не злой рок, преследующий меня? Не горюй… Я сам погибаю…

Он протянул ей руку. Она не подала ему своей и еще больше отвернулась. Он потрепал ее по плечу и вышел из кухни.

XII

Грустно было Пятищеву, когда он вернулся от Василисы. Расставаться ему с ней было нелегко. Нужно было делать ему над собой усилие, чтобы быть равнодушным. Если у него к ней и не было особенно теплой любви, то он все-таки привык к ней, сжился с ней за десять лет ее пребывания у него в усадьбе. Как красивая женщина, очень ласковая, когда захочет быть таковой, с задорной внешностью, она приносила ему много счастливых, приятных минут. В дни разорения его, которое шло постепенно, она попрекала Пятищева, называла его рохлей, разгильдяем, «горе-хозяином» (это были ее любимые слова), но потом и успокаивала его своей красивой улыбкой, томными взглядами, мягкими, грациозными движениями корпуса, чисто врожденными у ней, и необычайно чарующим шепотом ласкательных слов, когда начинала миловать его. Пятищев всегда таял от этого шепота. К чести ее надо сказать, имея огромное влияние на Пятищева, которого постепенно забрала в руки, она не была никогда нахальна по отношению к его семье, не лезла ей вызывающе на глаза, зная свое место, а дочь Пятищева Лидию даже жалела, что отец взял ее гостить к себе от тетки «из сытного места и всякого довольства на деревенскую голодуху», как она выражалась. Не любила она только капитана за его резкости подчас по отношению к ней, правда, большей частью заглазные, но о которых ей передавали. Ей не нравилось его игнорирование ею, как лицом, близким Пятищеву. Капитан никогда не заходил к Василисе, старался ни с чем не обращаться к ней, обходить ее при встрече, дабы не ответить на ее поклон. Зная силу своих глаз и своей улыбки, Василиса при встрече старалась пускать в ход и улыбки и игру глаз, но и это не подействовало на капитана, и она сочла его своим врагом, хотя из любви и уважения к своему другу Пятищеву капитан никогда таковым не был. Он просто считал недостойной для Пятищева связь с Василисой и не любил вследствие этого Василису, называя ее за глаза почему-то Наядой. Эту кличку знала и старуха-княжна и тоже иногда употребляла ее.

Василиса не сразу заняла свое положение в доме Пятищева. Она уроженка посада Колтуя, находящегося в десяти верстах от Пятищевки и составляющего некоторый торговый центр для окружных сел и деревень. Она дочь причетника, пономаря, круглая сирота, жила сначала на хлебах у священника, помогая матушке в стряпне, в хозяйстве, но некрасивая и бездетная матушка приревновала ее и выгнала вон. Василиса поступила горничной ко вдове аптекарше в посаде. Пятищев по случаю какого-то торжества у себя в имении приехал в аптеку заказать бенгальский огонь (провизор, управляющий аптекой, занимался приготовлением такового), пил чай у аптекарши и поразился красотой Василисы, прислуживавшей при этом. Василиса, недовольная своим местом, зная, что он большой барин-помещик, когда он уезжал, спросила, нет ли у него ей местечка. У него тотчас же мелькнула в голове мысль взять Василису в горничные к свояченице-княжне, и он велел приезжать ей к нему. Василиса приехала и поступила в горничные к княжне. Но горничной она была плохой, не умела чистить и разглаживать рюшки, фалборки и кружева княжны, а стала выказывать склонность больше к чистке ягод для варенья, соленью грибов, приготовлению разных заготовок впрок, которыми она занималась у матушки-попадьи. К тому же и старшая горничная княжны недолюбливала ее – и Василису сделали помощницей старой экономки, жившей у Пятищевых. Тут уж она всецело отдалась заготовлению впрок разных продуктов огорода и фруктового и ягодного сада.

Пятищев с первых же дней появления Василисы в его доме начал любоваться ею, с первых же дней начали ему лезть в голову грешные мысли, но он сдерживал себя, ни щипком, ни похлопыванием по щеке, как это бывает зачастую, не давал повода показать Василисе, что она ему нравится, но никогда не мог сдержать улыбки при встрече с ней. Но случилось так, что, зайдя в фруктовый сад, он встретил там Василису. Она была одна и собирала ягоды. Он поразился ее грациозным движениям, статному стану, красивой головке, прелестным глазам. Вся кровь прилила Пятищеву в голову. Он наклонился к Василисе, присевшей к гряде с земляникой, потрепал Василису по щеке и проговорил очень глупую фразу:

– Отчего ты такая хорошенькая и миленькая?

Василиса отшатнулась и пробормотала застенчиво:

– Ох, барин, да что вы это такое!

Он подсел уже к ней, опустившись к гряде, держал ее обеими руками за мягкие плечи и продолжал:

– Нет, скажи, в самом деле?.. И ведь какая миленькая-то! Отчего?

– Оттого что такую Бог уродил, – захихикала Василиса.

Пятищев притянул ее к себе и поцеловал. Она отбивалась, но слабо.

– Приходи ко мне вечером в кабинет. Я тебе конфеток дам. Приходи, когда княжна спать уляжется, – шептал он ей, как гимназист, и обнимал ее.

– Оставьте, барин. Оставьте, ваше превосходительство. Нехорошо. Не равно кто увидит, – шептали ее губы. – Пожалуйста, оставьте. Экономка съест меня. И так-то уж все нападает.

– Никто не съест. Я всегда заступлюсь за того, кто мне нравится.

– Бросьте, барин. Ну, что ж это вы делаете!

А Пятищев покрывал ее поцелуями.

Василиса поднялась и отошла от него поодаль, вся румяная, улыбающаяся, с блестящими глазами, волнующеюся грудью, затянутою в розовый ситец ловко сшитого лифа.

Пятищев тоже поднялся и с улыбкой сатира двинулся к ней.

– Оставьте… Оставьте… Потом… Лучше уж после, – замахала она руками.

– Так придешь? Придешь? – спрашивал он, заикаясь.

Она не отвечала.

Вечером, после ужина, Василиса, крадучись на цыпочках, выходила из кабинета Пятищева и сжимала в горсти несколько конфет, а через несколько дней ее перевели из комнаты старухи-экономки в отдельную комнату. В имение ждали гостью, сестру Пятищева Екатерину Никитичну Ундольскую. Она возвращалась с вод из-за границы и должна была заехать к брату погостить, и Василису назначили находиться при ней горничной. По отъезде гостьи в руках ее очутилось первое подаренное ей гостьей шелковое платье, очень мало поношенное. Осенью простудилась и умерла старуха-экономка Пятищева, и Василису сделали настоящей экономкой. Она приняла в свои руки все хозяйство по дому, тогда еще довольно большое.