Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

– Ваше превосходительство! Отцу дьякону в Италии черепаховую табакерку купить. Он говорит, что там они дешевы. Запиши, – обратился старик Семушкин к Пятищеву.

– В Неаполе, – прибавил дьякон, шедший рядом с Семушкиным. – Мне тесть рассказывал. Он был причетником в Милане.

«Боже мой, он уж мной распоряжается, как своим секретарем», – мелькнуло в голове Пятищева, и его как бы что-то кольнуло в сердце.

На платформе опять прощания и целования перед подходящим поездом.

Наконец поезд остановился. Пришлось садиться. Старик Семушкин и Пятищев вошли в вагон первого класса и заняли места. Железнодорожные сторожа втащили их ручной багаж и стали помещать в сетки на полки.

– Плетеную-то корзинку можно на скамейку, – распоряжался Семушкин. – Она через часок понадобится, так чтоб не снимать. Тут у нас провизия.

Пятищев взглянул на корзинку и ужаснулся. Это был большой плетеный короб, из-под крышки которого выглядывали сквозь прорванную бумагу неуместившаяся голова отварного поросенка и два бутылочных горлышка.

Перед открытыми окнами вагона стояли провожавшие и кричали:

– Прощайте, папаша! Дай вам бог благополучно! Пишите! Дедушка, прощайте! Максим Дорофеич, счастливо! Прежде всего, дай бог здоровья!

Гудел и голос дьякона:

– Максим Дорофеич! Попомни Бордо. Будешь в Бордо, помяни колтуевского дьякона.

У окна стал старик Семушкин и кланялся. Сзади его помещался Пятищев и смотрел на провожающих. Вдруг в толпе их он заметил Василису и вздрогнул. Она была в шляпке с цветами, в бархатной накидке со стеклярусной отделкой и с ярким красным зонтиком. Лицо ее было потно. Она протискивалась и говорила:

– Успела еще проводить. Ну, слава богу! А ведь мне сказали, что поезд-то в шесть часов идет. Ваше превосходительство, я к вам!.. – махнула она зонтиком, увидев Пятищева. – Барин! Ваше превосходительство! Я к вам проститься. Будьте здоровеньки… Счастливо вам. Подойдите к окошечку рядом. Я кое-что сказать вам хочу.

Пятищев покраснел и подошел к окну через три окна от Семушкина. Василиса подскочила к нему.

– За границу едете, в теплые края? Ну, я рада за вас, душевно рада, барин, – заговорила она. – Все-таки по крайности хоть успокоитесь. Прощайте… Добрый вам путь. А у нас-то какие дела в Пятищевке! Ай-ай-ай! Ведь вы, я думаю, уж знаете, слышали?

– Знаю, знаю… Слышал. Я получил от Лидии письмо. Я чуть не заболел. Но разве еще что? – спросил Пятищев, бледнея.

– Да как же… Ведь согнал меня Лифанов-то наш за это, что сын его сбежал с Лидией Львовной. Меня заподозрил и согнал. А я что же? Я ничего… И ни душой ни телом не виновата. Только то и было, что два раза они у меня кофейку попили и подрубила я Лидии Львовне вуальку, фату из тюля. Да и не знала я, для чего подрубаю, потому не сказали они мне ничего. Уж только потом догадалась, что это венчальная. Согнал. Вчера я в Колтуй переехала и у просвирни комнатку покуда сняла. Мебель отнял. «Это, – говорит, – все мое». Вот судиться буду. И ведь как согнал? Переночевать даже не дал… «Вон, вон, вон!» Как волк лютый.

– Я уж почти простил ее… Божья воля… – сказал Пятищев, ожидавший услышать новые ужасы о Лидии, и у него стало отлегать от сердца. – Ведь они, кажется, в нашей деревенской церкви венчались, на погосте?

– Да, хотели там, но не успели. Или что-то у них вышло с отцом Павлом… Отец Павел побоялся, потому что без оклички, – отвечала Василиса.

В глазах у Пятищева теперь все помутилось.

– Как не успели обвенчаться? Как с отцом Павлом вышло?.. Что вышло?.. Какая окличка? Она писала мне, что они…

Он не договорил и схватился за окно, чтоб не упасть.

– Не знаю уж, право, как… Но я вчера дьякона видела, так сказывал он, что в губернию поехали венчаться. Будто в губернию… А обвенчались ли – неизвестно.

У Пятищева подкосились ноги, и он опустился на диван.

А на платформе раздался звонок, затем свисток обер-кондуктора, гудок паровоза, и поезд тронулся.

LXXVII

Из Вильны Пятищев писал Василисе Кукиной такое письмо:

«Милая и добрая Василиса Савельевна!

Пишу тебе из Вильны, где поезд наш стоит на станции полчаса, и убедительно прошу тебя сообщить мне, что ты знаешь о судьбе Лидии. Неужели она и Парфентий Лифанов до сих пор не венчаны? Обстоятельство это так меня мучает, что я продолжаю путь совсем больной, лишился сна, покоя, аппетита и нигде места себе не могу найти. Какую страшную бессонную ночь провел я! Ни на что глядеть не хочется, а спутник мой, как назло, поминутно пристает с разговорами. Ведь я решился на поездку потому, что был вполне уверен, что Лидия обвенчалась с молодым Лифановым. Она сама сообщила мне об этом, прося прощения, что венчается без моего благословения. Правда, письмо ее было писано ко мне накануне венчания, но все-таки брак ее я считал за свершившийся факт, и хотя сильно страдал, что брак ее неравный, но утешил себя, что он все-таки законный, что свершившегося уже не вернешь, положился на волю Божью и примирился. И вдруг в вагоне перед самым отъездом узнаю от тебя, что она не успела обвенчаться в деревне. Ведь это ужас что такое! А вдруг они и до сих пор не венчаны? Живут вместе и не венчаны… Ведь это… Я боюсь назвать настоящим именем, что это такое. Милая и добрая Василиса Савельевна, ведь ты говорила по слухам, и если эти слухи ложные, то тебе грех, что ты своими словами так измучила старика-отца. Грех… Во имя наших прежних добрых отношений прошу тебя и умоляю, наведи возможные справки касательно брака Лидии и напиши мне в письме по адресу, написанному на приложенном при сем конверте с готовой уже маркой. Проще сказать, вложи свое письмо в этот конверт и опусти в кружку. Я это письмо найду в Берлине, где мы пробудем несколько дней. Пожалуйста, успокой меня.

Я не просил бы об этом тебя, если бы было возможно к кому-нибудь другому обратиться. Иван Лукич пришел бы в ужас и отчаяние, если бы его коснулось хоть сомнение, что Лидия живет с молодым Лифановым невенчанная, княжна сошла бы с ума.

Заранее благодарный Лев Пятищев».

Василиса ответила Пятищеву в Берлин. Вот ее письмо:

«Милостивый государь, ваше превосходительство, добрейший благодетель Лев Никитич! В первых сих строках желаю вам здоровья и всякого благополучия. Получила я ваше письмо, и вижу я, что вы убиваетесь. А зачем так убиваться? Бог милостив. Может быть, все поправится у Лидии Львовны и будет все к лучшему. А сказала я вам про Лидию Львовну, что она не успела повенчаться в деревенской церкви, не по слухам, а мне наш отец диакон сказывал. Да и еще теперь есть подтверждение. Это старый Лифанов, Мануил Прокофьич. Он ездил вдогонку за сыном в губернию. Догнать он его не догнал, ибо Парфентий Мануилыч был с Лидией Львовной из города уж уехавши, но от приятеля Парфентия Мануилыча, который служит на железной дороге, он узнал, что они и в губернии не успели перевенчаться, а заторопились и поехали дальше, а куда – не сказал. А приятель этот должен знать, потому что был приглашен шафером и свидетелем. А что они не успели перевенчаться в губернии, об этом я узнала от самого старого Лифанова. Вернулся он из губернии по сему случаю веселый, целый день гулял на радостях у Олимпия в трактире и хмельной разыскал меня. Я его не хотела впускать, но он влез ко мне силком и пил у меня кофей.

И представьте, добрейший благодетель, он опять зовет меня к себе в экономки и обещается отдать мне мою мебель, чтобы я с ним не судилась. Да и не мне одной он это рассказывал, а звонил языком в Колтуе по лавкам и в трактире. А я его от себя насилу выжила.

А вы, добрейший Лев Никитич, не убивайтесь так уж очень насчет дочки, опять вам скажу. Ведь все-таки Лифанов не догнал их, они от него скрылись и всегда обвенчаться успеют.

А за сим письмом кланяюсь вам и остаюсь вечно помнящая добро ваше

Василиса Кукина».

Первое свое письмо капитану Пятищев послал из Парижа. Он писал ему следующее:

«Париж, 28 июля – 16 августа.

Верный, бесценный друг Иван Лукич!

Приветствую тебя и княжну Ольгу Петровну с берегов благословенной Сены! В Париже мы уже четыре дня. Остановились в Grand Hotel. Ежедневно бегаю я на почту и от тебя до сих пор ни строчки. Как тебе не грех так мучить меня? Я страдаю, я ожидаю от тебя вестей о Лидии, а ты не хочешь и обмолвиться. Ведь уж наверное что-нибудь известно о ней. Сама она также ни строчки!.. Какое вопиющее равнодушие! Я говорю это и по твоему адресу, и по адресу Лидии. Когда-то ты удивлялся моему равнодушию, говорил, что меня пришибло. Нет, тебя больше пришибло. Или ты еще продолжаешь сердиться на меня? Милый, долголетний друг, пора бросить. Прежде всего, ты рассуди, за что ты на меня сердишься. За Лидию? Но разве я виноват в своевольном поступке девочки? За то, что я уехал за границу, не собрав вестей о дальнейшей судьбе Лидии? Да, виноват я в этом и теперь казнюсь, но пора уже простить меня. Я уехал потому, что уж мы собрались ехать, откладывать было невозможно, и притом от того, не скрою этого, чтоб забыться от злополучных ударов рока, бичевавших меня, но я не забылся и не могу забыться, пока не узнаю подробности о дальнейшей судьбе Лидии. Столь любимый мной Париж не дает мне возможности забыться. Я хожу, как манекен, как полоумный. Даже Итальянский бульвар, приводивший меня всегда в восторг, навевает на меня мрачность. Спутник мой Семушкин, вконец обалдевший от здешнего блеска, шума и круговорота жизни, тянет меня в кафе, рестораны, театры, сорит деньгами, но и эти веселые места не могут доставить мне хотя бы малейшего развлечения.

О Лидии! Бога ради, что-нибудь о Лидии! Умоляю тебя и прошу преложить гнев на милость.

Кланяюсь тебе, крепко жму твою честную руку и остаюсь бесконечно уважающий и любящий тебя

Лев Пятищев».

Ровно через десять дней после отправки своего письма к капитану Пятищев получил от него следующий ответ:

«Колтуй. 7 августа.

Старый и верный друг Лев Никитич!

Получил твое письмо из Парижа и скорблю вместе с тобой одинаково о том же, о чем и ты скорбишь. Впрочем, скорбь моя, я думаю, больше твоей, так как ты легче и скорей примиряешься с горестными обстоятельствами, я же стойче тебя. Ты пишешь, что я сержусь на тебя и дуюсь. Нет, милый друг, я посердился, подулся и, махнув рукой, оставил. Разве можно сердиться долго на легковерного, благодушного ребенка с радужным миросозерцанием? А ты, Лев Никитич, именно такой незлобивый ребенок, хотя и с сединами, и с шестым десятком лет на плечах. И вот я шлю тебе мой привет. Утешать в горе тебя не могу, ибо мне самому горько.

Ты просишь, чтобы я тебе сообщил о Лидии, что я знаю. А знаю я очень мало. Почти ничего не знаю достоверного. Но слухи о ней носятся печальные. Может быть, это и сплетни, но не стану от тебя скрывать. Говорят, что она живет с мальчишкой Лифановым невенчанная. Каков мерзавец, если это так! Об этом все говорят в Колтуе. Марфа наша слышала это даже в мясной лавке и со слезами сообщила мне, а я ей строжайше, под угрозой отказа от места, запретил даже намекать об этом княжне. Была у меня Василиса и тоже намекала мне об этом. Она хотела видеть княжну, но я ее к ней не допустил. С Василисой творится что-то совсем уж странное. Когда она была у меня, то сообщила мне, что ее старик Лифанов выгнал из Пятищевки и задержал ее мебель, подаренную тобой, а теперь оказывается, что Лифанов нанял для нее у нас в Колтуе мезонин где-то за рекой, в слободе, перевез ее движимость и она пользуется всеми благами от него. Об этом я опять-таки знаю от Марфы, которая вчера видела ее на базаре, а она ей об этом рассказывала.

Но это сплетни, и я прекращаю их.

Теперь о себе и о княжне. Влачим мы по-прежнему дни нашего существования. Ей лучше. Теперь, когда на нее уже вылилась вся чаша горестей, она как-то обтерпелась и стала поправляться. Головой она трясет меньше. В воскресенье она пожелала быть у обедни, я раздобыл возницу и возил ее в собор.

Вот все. Будь здоров. Желаю тебе всего хорошего. Веселись, если можешь.

Твой Иван Тасканьев».

Наконец в Эмсе Пятищев получил письмо и от Лидии. Оно было адресовано в Париж до востребования и переслано, по заявлению Пятищева, в Эмс. Вот оно.

«Нижний Новгород. 18 августа.

Неизмеримо добрый папочка!

Простите, простите и простите! Вот вопль преступной дочери вашей. Я и муж мой Парфентий падаем перед вами заочно на колени и заочно молим: простите! Простите нас за своевольный брак, простите за невольный обман. Когда я писала вам из Пятищевки в Колтуй, что буду обвенчана в нашей деревенской церкви, я, не желая того, обманула вас. В деревенской церкви нам венчаться не удалось. Причины расскажу при свидании, потом, если вы, вернувшись в Россию, допустите нас к вам. Дело в том, что нам пришлось бежать в губернский город, чтоб венчаться там, но и там венчаться не удалось. За нами в погоню приехал отец Парфентия и стал нас разыскивать, а мы, узнав об этом через друзей Парфентия и боясь, чтобы венчание он как-нибудь не остановил, бежали и из губернского города. Опасаясь дальнейшей погони, мы старались спутать наши следы и пропутешествовали две недели на пароходе по Волге, заезжая в попутные города, и в конце концов пропустили мясоед. А тут настал Успенский пост, и венчаться было нельзя.

Я была в ужасном положении. Как писать к вам в таком положении? И вот я ждала, когда сделаюсь Лифановой. Венчалась с Парфентием я только вчера в сельской церкви близ Нижнего Новгорода. Свидетели были вызваны Парфентием из нашего губернского города и любезно явились на его зов. Это товарищи его по институту.

Пишу к вам это письмо, умоляя вас о прощении, и такое же письмо пишет Парфентий к своим родителям.

Простите, простите, простите!

Преступная дочь ваша Лидия.

Если вздумаете осчастливить меня хоть одной вашей строчкой, пишите в наш губернский город на станцию железной дороги Ивану Петровичу Климову для передачи мне. Это товарищ мужа. Ваша Л.».

В Трувиле, на морских купаньях, в конце августа по старому стилю Семушкин прочел Пятищеву следующие строчки из письма сына своего Викула: «А вы правы были, папаша, говоря, что Лифанов-отец примирится с сыном. Так и вышло. Он долго ломался, но все-таки простил сына и невестку, и они живут теперь у него в усадьбе. Парфентий необходим отцу как инженер-технолог. У них строится лесопильный и столярный завод, и предстоит большое дело. Прочтите это Льву Никитичу. Ему будет приятно».

В конце сентября Пятищев писал капитану из Парижа:

«Относительно Лидии я теперь спокоен. Я знаю, что она венчалась в Нижнем, мне известно, она и муж ее примирились со стариком ее свекром, но я испытываю здесь трудные минуты в другом деле. Семушкин оказался тяжелым человеком. Ты был прав, ты предвидел. Обращение его со мной сделалось для меня невыносимым. Он почему-то вообразил меня наемником и начал третировать меня. Я это объясняю его частым нетрезвым видом, он за границей совсем как с цепи сорвался, но все-таки в нем выразилась зажравшаяся свинья. Мы крупно поговорили и расстались. Он уехал с одним молодым московским купцом в Биарриц, а я остался в Париже. Остался я совсем на бобах и сижу без денег.

Глубоко уважаемый друг Иван Лукич, пришли мне хоть сколько-нибудь денег на выезд домой. Адрес мой ниже. Продай что-нибудь из моей кабинетной мебели и пришли. В крайнем случае продай корову. Здесь я также могу продать новое летнее пальто и фрачную пару, которые сшил за границей, и как-нибудь доберусь в третьем классе до родных палестин. Не просил бы – но кругом вода…

Здесь в Париже сестра Катерина Ундольская с дочерью, но тоже в ужасном положении. Она приехала из Монте-Карло, где проигралась донага. Она ютится на чердаке, продает кое-какие свои мелкие безделушки и на это питается, ожидая высылки ей пенсии из Петербурга. Несчастная женщина!»

В конце письма был адрес.

Капитан тотчас же прислал Пятищеву денег и при этом писал:

«Посылаю тебе сто рублей. Это те сто рублей, которые ты дал мне при отъезде. Я их сохранил – и вот на что они пригодились.

Приезжай немедля, и будем вместе делить горе, постигшее нас. Сегодня ровно неделя, как скончалась княжна Ольга Петровна, и я похоронил ее на нашем деревенском погосте рядом с родственниками. Похоронил я ее с подобающей честью на деньги, вырученные от продажи кое-каких ювелирных безделушек, оставшихся после нее, которые купил у меня Викул Семушкин. Княжна скончалась почти внезапно. Приехала к нам Лидия с мужем, и они вошли к княжне в комнату, не предупредив ее через меня. Я был в отсутствии. Это до того потрясло княжну, что она впала в истерику, но настолько сильную, что часа через три ее не стало.

Не могу продолжать… Голова идет кругом… Мне и самому нездоровится. Подробности при свидании, если Бог приведет увидеться.

Твой Иван».