Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

Неустойчивый, легкомысленный, бесхарактерный Пятищев, так горячившийся и горевавший при первом известии о своевольном и неравном браке дочери, теперь совсем почти остыл и успокоился. Он даже сам удивлялся на себя, что так неистовствовал утром.

– Божья воля… Божья воля… может быть, это и к лучшему… – бормотал он, стараясь еще более успокоить себя, встал из-за стола и направился сообщить капитану о своей покорности судьбе, но в это время на дворе послышался шум.

Пятищев выглянул в окно и увидал капитана, размахивавшего чубуком и не допускавшего на крыльцо старика Лифанова.

– Не пущу, не пущу! Вон отсюда! Костьми лягу, а не допущу в наш дом! – восклицал капитан.

Лифанов продолжал лезть на крыльцо и тоже кричал:

– Однако должен же я узнать, не здесь ли они спрятавшись! Я отец своего сына! Я призрел девчонку, которая его обуяла. Не имеешь права не пускать отца!

– А за девчонку я тебе голову, подлецу, сверну! Как ты смеешь называть ее девчонкой! Прочь!

– Барин, я бороться буду! Я силой войду.

Но тут на крыльцо вышел Пятищев. На дворе сгущались июльские сумерки. Капитан и Лифанов держали друг друга в объятиях. Капитан уже бросил на землю трубку и старался отталкивать Лифанова. Лифанов цеплялся за него. Оба были с красными лицами и кряхтели. У Лифанова белый картуз съехал на затылок и была расстегнута жилетка.

– Постой, Иван Лукич… Остановись… Лучше же честью с ним объясниться… – запыхаясь, говорил Пятищев, которому опять вся кровь бросилась в голову. – Что он хочет? Лучше же честью.

– Какая может быть честь у этой дряни! – не унимался капитан.

– Постой… Пусти… Не трожь… Не то я сам звездану! – прохрипел Лифанов, отпихнул от себя капитана и, тяжело дышащий, сделал три-четыре шага назад и остановился перед Пятищевым, сверкая глазами. – Здесь сын? Здесь Парфенька? У себя вы его спрятали? – спрашивал он.

– Мы спрятали твоего сына? Да за кого ты нас считаешь! Прочь, торгаш! – снова закричал капитан.

Он уж опять стал наступать на Лифанова.

– Иван Лукич, оставь… Брось, – останавливал его Пятищев. – Надо ему объяснить. Надо толком ему сказать. Господин Лифанов, да разве можем мы быть пособниками вашего сына! Я сам горюю об этом браке без воли родительской, без родительского благословения, и горе мое беспредельно!

Пятищев был очень рад, что витиевато выразился. Он эффектно опустил руки и склонил печально голову.

– Так кто же его увел? Кто же его сманил? Ведь ваша же дочка. Неужто без вашего наущения? – чуть не плача, говорил Лифанов.

И опять выкрики от капитана:

– Не смей так разговаривать! Не смей так выражаться! Вон! Прочь! Уходи с нашего двора.

– Господи боже мой, – грустно продолжал Лифанов. – Принял в дом тихоню, казалось, воды не замутит, а на деле – вон какая барышня оказалась!

– Тебе сказано, чтоб ты так не выражался! Слышишь? Иначе я тебе рот замажу! – повторил капитан.

– Впрочем, сам на себя я руки наложил! Сам! – плакался Лифанов и схватился за голову.

Сцена эта между тем всполошила весь двор. На кричащих смотрела вся прислуга Семушкиных, подбежал опоздавший дворник, стояла Марфа, выбежавшая от плиты и утиравшая потное лицо грязным передником, остановился кучер Семушкина, несший две бадейки, чтоб напоить лошадей, и, наконец, показался сам старик Семушкин, сходивший с крыльца в картузе, халате и туфлях.

Лифанов впадал в отчаяние.

– Ах, ах! Вот так нашла гроза! – стонал он и, обратясь к Пятищеву, спросил: – И дочери вашей Лидии Львовны у вас нет?

– Да нет же, нет. Мы утром только получили письмо об этом печальном событии.

– И дочери нет. Ах, ах! Но ведь все-таки можете же вы мне сказать, где они? То есть дочь ваша и сын мой. Где их искать?

– Ничего не могу сказать. Полученное письмо глухо. Пишет, что обвенчались и поедут по Волге.

– Даже и обвенчались? Ах, ах… Я думал, просто уходом, просто убегом, а там вокруг ракитового куста. Ну, теперь уж все кончено, всему аминь!..

О том, что сын его венчался, Лифанов не имел еще известия.

– Вокруг куста! – опять завопил капитан. – Да как ты смеешь, толстопузый черт, про девушку из хорошего дворянского семейства такие вещи говорить! Вокруг куста… Как только ты подумать смел! Торгаш!

Лифанов не отвечал. Он стоял с поникшей головой и чуть не плакал.

К нему подошел старик Семушкин, тронул его за плечо и умиротворяюще сказал:

– Земляк, земляк… Чего ты тут?.. Полно срамиться-то на дворе при всем народе. Пойдем ко мне. Поговорим… Там и утишишь свое сердце. Зачем горло драть? Горлом ничего не возьмешь, коли уж стряслась такая оказия. Пойдем…

Лифанов обернулся, подал Семушкину руку и послушно последовал за ним к надворному крыльцу Семушкиных.

LXXIII

Шум на дворе всполошил и старушку-княжну. Она подошла к окну и, увидав Лифанова-отца, боровшегося с капитаном, схватилась за сердце и чуть не упала в обморок.

– Ах, ах! Что же это такое! Насилие! Люди! Люди! Спасите! Разбой! – завопила она, совсем забыв, что у Пятищева давно уже нет никакой дворни.

Ее, разумеется, никто не слышал, так как Пятищев был на крыльце, да и Марфа убежала на двор смотреть на происшествие. Ослабевшая княжна опустилась в кресло, постонала, подержалась за голову, за сердце и, поднявшись, опять подошла к окну, на этот раз уже открыв его. Теперь уже, когда она слышала выкрики и разговоры, происходившие на дворе, ей сделалось все известно относительно поступка Лидии.

– Проклятие, проклятие ей! – трагически завопила она, трясясь всем телом, но в общей суматохе вопль ее опять никем не был услышан, никто и на ее саму не обратил внимания. – Не пускать ее, не пускать к нам на глаза… – прибавила она уже слабым голосом, чувствуя, что все в голове ее мутится. Держась за подоконник, она опустилась сначала на колени, а затем рухнулась навзничь около окна.

Когда Семушкин увел Лифанова к себе, когда толпа на дворе разошлась и Пятищев и капитан вошли в комнаты, они нашли княжну распростертою на полу. Тяжело дышавший от переполоха и борьбы с Лифановым капитан остановился перед ней с ужасом.

– Доконали-таки! – произнес он, схватившись за голову, и тотчас же бросился вместе с Пятищевым поднимать княжну.

Не менее его был удручен и Пятищев, что княжне стало известно о браке Лидии с Парфентием Лифановым.

Призвав на помощь Марфу, они перенесли княжну в ее комнату и уложили в постель. Были пущены в ход нашатырный спирт, валерьяна, лаврововишневые капли с холодной водой. Княжна пришла в себя, обвела глазами комнату и, увидев Пятищева, сказала ему едва слышным голосом:

– Ты, Лев, не принимай ее больше к нам. Довольно. Надо это все кончить. Пора…

– Не примут, не примут… Не тревожься только, бога ради, побереги себя… – успокаивал ее Пятищев.

– Ну, то-то… Смотри же… Примешь – меня погубишь. Я не вынесу…

И она, тяжело вздохнув, отвернулась от него к стене.

Пятищев на цыпочках вышел из комнаты. Капитан остался при княжне. Он дулся на него и избегал разговаривать с ним.

Марфа накрывала на стол. Пятищев большими шагами ходил по столовой и усиленно курил, нервно затягиваясь дымом большой папироски-самокрутки.

– Ставить ли прибор-то для Ольги Петровны? – спросила Марфа у Пятищева. – Я думаю, ведь не выйдет она к столу.

– Разумеется, не выйдет. Видишь, она пластом лежит.

Марфа помолчала и опять начала:

– Чего убиваться-то так – вот чего я не понимаю. Самокруткой-то иногда еще лучше живут. А жених – клад.

– Не твое дело. Прошу тебя не рассуждать, – огрызнулся Пятищев и тем оборвал разговор.

Он сел за стол. Подали битое мясо, но ему уж не хотелось есть после съеденных закусок. Он только ковырял мясо вилкой, послал в рот два-три кусочка и отодвинул тарелку. Капитан вышел к столу только к концу ужина, положил себе на тарелку кушанья, кусок хлеба, вилку, ножик и опять удалился в комнату княжны. Все это совершил он молча и косясь на Пятищева. Сам Пятищев также ни одним словом не вызвал его в разговор и поднялся из-за стола.

У отворенного окна на дворе стоял слуга Семушкина Веденей и потряс льняными волосами, сделав поклон.

– Изволили откушать, ваше превосходительство?

– Да. А тебе что?

– Наш Максим Дорофеич приказали вам кланяться и просить вас к ним на стакан чаю. Очень нужное дело у них.

– А гость еще у вас? Не уехал?

– Не уезжали еще. Лошадей их поставили во дворе, и они кормятся.

Пятищев встал в тупик и не знал, что отвечать, но в голове его пронеслось: «Впрочем, что ж… ведь уж теперь все равно. Что свершилось, того не поправишь. А от Лифанова я, может быть, узнаю и кое-какие подробности из жизни Лидии у него в доме. Перед отъездом для меня это важно».

Он хотел посоветоваться с капитаном, но сейчас же решил, что не стоит, и сказал Веденею:

– Скажи, что приду.

Лифанов сидел у старика Семушкина в кабинете, и они пили чай, прикусывая крупной красной земляникой, когда вошел Пятищев. Лифанов был уже значительно успокоившись, волосы его были приглажены, лицо приняло свой обычный цвет, но правый рукав пиджака был наполовину вырван из проймы, и сквозила белая сорочка – последствие борьбы Лифанова с капитаном. Поздоровавшись с Семушкиным, Пятищев остановился и не знал, подавать ли руку Лифанову. Лифанов смотрел на него исподлобья. Семушкин заговорил:

– Ну, помиритесь. Чего тут ссориться! Ведь у обоих непокорные дети-то оказались: у вас, ваше превосходительство, дочь, а у тебя, Мануил Прокофьич, сын. Обоим больно и обидно – ну, тяготу и надо вместе нести. Воля Божья, ничего не поделаешь. Если уж обвенчались, то теперь не развенчаешь.

Пятищев протянул руку, но Лифанов неохотно подал ему только пальцы руки, сказав:

– Нет, мне больнее. Для них, для генерала нет никакого убытка, что их дочь перевенчалась с моим сыном, а мне убыток. Ведь у него невеста была с большим приданым, и я так рассуждаю, что мы сотнягу тысяч потеряли. Полсотни-то тысяч за ней на бочку выкладывали. А что потом?..

– Любезнейший, вы судите по-купечески, по-торговому, – пробовал возразить Пятищев, садясь.

– Да ведь я купец-торговец и есть.

– Позвольте. Но ведь помимо всего душа, сердце… нравственная обида…

– Да, да… А ко всему этому капитал прикостите – ну и, значит, что мне больнее. Ну, да что об этом толковать! Горько, обидно. То есть так обидно, что с обиды готов на стену лезть! – воскликнул Лифанов и ударил себя кулаком в грудь.

– Да ты уж и полез, хе-хе-хе… Вспомни, что давеча-то было, – засмеялся Семушкин.

– Брось!.. Грех над чужим горем смеяться, – остановил его Лифанов, тяжело вздохнув. – И ведь главное, что поправить-то его нельзя. Ваше превосходительство, будем говорить ладком, – обратился он к Пятищеву. – Известно вам хоть сколько-нибудь, где их искать?

– Дочь писала мне, что после венчания они отправятся в губернский город, а затем поедут прокатиться по Волге.

– В губернском городе? Ну, теперь я знаю, как искать! Гостиница Якушова. А потом на железной дороге. Паровозный сарай. Там у сына товарищ служит – Митяев. Он в прошлом году курс кончил в институте и у нас гостил потом. Головорез тоже… Какие слова говорил – уши вянут. По Волге поедут. Ах, ах, ах… – заохал Лифанов. – Ведь вот сама себя раба бьет за то, что худо жнет. А я на радостях да сдуру, что Парфенька курс кончил, подарил ему пятьсот рублей. «Вот, – говорю, – тебе, дурак. Спрячь подальше и копи, прикапливай». Умно! Вот какое руководство… Это, стало быть, я ему на свадьбу подарил. Дела! – покачал головой Лифанов и опять спросил Пятищева: – Больше ничего не знаете о вашей дочке?

– Я вас хочу спросить. Вам лучше знать. Она жила у вас. Я затем и пришел сюда, чтоб спросить вас.

– Вот в том-то и штука, что доброта моя и доверчивость сгубили меня, – дал ответ Лифанов. – Дело в том, что я на них и внимания не обращал. Вижу, что сын при ней как нитка при иголке, то есть при вашей дочери, но думаю, что ведь везде Стешка моя их разгораживает. Вижу, что и она ластится, но думаю, что барышня по найму, при жалованье от нас, так неужто не понимает!

– Молчать! Не сметь так про мою дочь говорить! – вскричал Пятищев, весь затрясшись.

– Ваше превосходительство, тише! Чего ты? – остановил его Семушкин. – Надо говорить ладком.

– Так пускай и он говорит ладком. А зачем же дерзости-то!

– Сто тысяч, ваше превосходительство, потеряли через вас, сто тысяч! – ударил себя в грудь Лифанов. – Так уж подчас мне и не до ладка.

Он вскочил со стула.

– Поеду сейчас в губернский город искать их, – прибавил он. – Поезд идет через час. За ласку и за чай и сахар, Максим Дорофенч, благодарю тебя. Вели подавать лошадей.

– Брось! Зачем ехать? Ведь хоть и поймаешь их там, дела все равно не воротишь! – остановил его Семушкин.

– Да уж хоть поругаюсь хорошенько, так и то будет легче. Нет, я поеду. Прощайте, ваше превосходительство, – закончил Лифанов, схватил картуз и стал уходить в сопровождении Семушкина. – Ведь что обидно, – бормотал он. – Сын-то нужен до зарезу. Ведь мы завод строим. Свой архитектор, свой механик.

Пятищев следовал сзади. Теперь уж ему было ясно, что Лифанов должен простить сына. Лифанов уехал.

LXXIV

Проводив Лифанова, Семушкин и Пятищев остались на крыльце поговорить о предстоящей поездке за границу и решили завтра ехать непременно. Пятищев сначала было упирался и просил отложить поездку дня на два– на три, пока он узнает что-нибудь положительное о дочери и ее муже, но Семушкин был против и настаивал на отъезде.

– Не понимаю, чего ждать, – говорил он. – Дочь… Ее песнь спета, и, по-моему, хорошо спета. О том, что она вышла замуж за сына богатого купца, тебе известно – ну, и довольно. Должен радоваться, а не печалиться, что при вашем разорении так случилось. Шутка сказать, бесприданница – за сына Лифанова…

Пятищева покоробило, он хотел возражать, указать на свое родовое достоинство, но поборол себя и смолчал.

– А вот завтра будут у меня перед отъездом служить молебен напутственный, так лучше помолись ты Богу, – продолжал Семушкин, – и поблагодари Его за твое благополучие. Да и Николе-то Угоднику, покровителю бедных невест, поклонись. Да на свечку, на свечку завтра ему пошли. Радоваться должен, а не горячку пороть.

Пятищев помолчал и, подумав, ответил:

– С сословным неравенством я уж, пожалуй, мирюсь. Я дочь прощу… Даже уж простил. Но ведь вторая половина тоже венчалась без благословения. Там отец строгий…

– Простит ли Лифанов? В этом сомневаешься? Да уж поехал сына искать, так, само собой, простит. Зачем ему иначе семь верст киселя хлебать? Ну, попорет горячку, поругается, да и простит. Не видишь разве, что он ему нужен? Завод затеяли строить… плотину ставить. Без сына он как без рук. Нанимать инженера надо. Конечно, простит, прямо из-за расчета простит, – доказывал Семушкин.

– Но не может же это меня не интересовать, – пробовал еще раз возражать Пятищев. – Ведь все, что вы говорите, – только ваши предположения. А уезжать, имея только предположения, неприятно. Я буду беспокоиться.

– Так поручи капитану-то написать тебе, коли он что узнает. Вот и все.

– Ах, вы не знаете капитана. Он строже меня. Он уж из-за моей поблажки дочери не разговаривает со мной.

– Неужто не напишет? Человечек! Не понимаю, чего вы дружите с ним, ваше превосходительство. Совсем он не пара вам. Ну, дочь напишет, если простят их. Об такой радости, да чтоб не написала! Трижды напишет. Ведь грамотная. Знает, как писать. Я вот своим даже сказал: «Пишите в Берлин, в Париж, в Эмс этот самый до востребования». Так и она вам напишет. Не унывай, ваше превосходительство, брось… В дороге тебе лучше будет, спокойнее, – тронул Семушкин за плечо Пятищева и спросил: – Так едем завтра?

Пятищев согласился и ушел домой. Была уж ночь. Сияли звезды. В окне комнаты капитана светился огонь. Пятищев прошел домой через кухню. Ему отворила Марфа, босая, в рубахе и накинутой сверху кацавейке. Она уже спала. Проходя к себе в комнату, Пятищев постучал в дверь капитана.

– Иван Лукич, ты не спишь? – спросил он.

– Странный вопрос! Разве можно спать после такого переполоха! У меня не канаты, а нервы.

– Завтра мы едем. Решили ехать за границу.

– Чего ж еще лучше, если можешь? Скатертью тебе дорога. Счастливый человек.

В голосе капитана слышался недовольный, протестующий, насмешливый тон.

Пятищев не вошел к нему, пробрался в свою комнату, ощупью отыскал спички и зажег лампу. Ему бросился в глаза совсем уже запакованный кожаный чемодан с нарядным медным набором и замком, несколько раз уже делавший с ним заграничные поездки. На нем остались еще налепленными железнодорожные ярлыки и ярлыки заграничных гостиниц. Пятищев самодовольно улыбнулся.

«Завтра, – произнес он про себя. – Завтра под вечер в вагоне постараюсь забыть все неприятности, все передряги. А сколько их было-то, господи! Завтра в вагоне ничего не буду видеть перед собой, что могло бы мне напоминать о здешних горьких испытаниях, и я успокоюсь. Да, успокоюсь».

Но он был уж и теперь спокоен.

Когда он раздевался, чтобы лечь спать, в ушах его звенели фразы: «Поехал сына искать, так уж само собой простит… Завод строит, плотину ставит… Нужен ему сын…» Фразы эти, слышанные им от Семушкина, еще больше успокоили его и даже вселили некоторое довольство.

«Из-за выгод, из-за денежных расчетов простит Парфентия, и заживет Лидия в Пятищевке уж хозяйкой», – произнес он мысленно и, погасив лампу, улегся в постель. Свежее постельное белье, прикасаясь к его теплому телу, доставило ему приятную негу. Он вытянул усталые члены, закинул за голову руки и наслаждался.

«Завтра возьму у старика Семушкина обещанные сто рублей, – думал он, – передам Ивану Лукичу на содержание дома во время моего отъезда. Семушкин должен дать, если он отрывает меня от семьи в такое время. Не настаивай он на отъезде, я еще остался бы на некоторое время здесь, чтобы узнать о дальнейшей судьбе Лидии. Даже прямо обязан. Он обещался, кажется, дать на это даже полтораста рублей, но покуда довольно и ста. Ведь Семушкин сделал распоряжение, чтобы с Ивана Лукича и княжны не брали за квартиру во время нашего отсутствия».

Пятищев, вначале так протестовавший против этих подачек, теперь уж не только мирился с ними, но считал их должными.

«А Ивану Лукичу, разумеется, скажу, что эти деньги я ему из своих даю, иначе он не возьмет», – поправил он себя в одолевающей его дремоте и на этом заснул.

Утром Пятищев проснулся поздно и тотчас же вспомнил о Лидии. Его что-то как бы кольнуло в сердце, но он тотчас же успокоил себя, сказав вслух:

– Ах, я уверен, что теперь ей будет хорошо!

Пятищев вышел пить кофе. Капитан, как и всегда, был вставши раньше его, бродил с трубкой, но по-прежнему не только старался избегать с ним разговоров, но даже встречаться взглядом. Княжна не вставала и потребовала себе в постель какао.

От Семушкиных пришел Веденей звать Пятищева и капитана к обеду.

– Максим Дорофеич просил пораньше пожаловать, потому у нас молебствие будет перед обедом. Отец протоиерей из собора обещались прийти сейчас после обедни, – говорил он, тряхнув льняными волосами.

Капитан отказался, и отказался в грубой форме.

– Только у меня и забот, чтобы ходить обедать к вашему купцу, – проговорил он. – Скажи, что не могу, что у меня на руках больная, – прибавил он более мягко.

– Да уж сегодня ради проводов. Вот и их превосходительство уезжают и наш хозяин, – приглашал Веденей. – Ради проводов-то можно. А за больной вашей старушкой Марфа присмотрит. Молебствие у нас парадное. Певчие будут.

– Иди и скажи Максиму Дорофеичу, что я приду в свое время, – кивнул ему Пятищев и отправился к себе в комнату одеваться.

– Мне кажется, что на прощание-то с бедной княжной нужно тебе с ней разделить трапезу, – сказал ему вслед капитан.

Пятищев ничего не ответил.

LXXV

Обед Семушкин закатил перед отъездом такой, что казалось, что он хочет накормить себя и Пятищева дня на три. Помимо соленых закусок, был пирог-курник с гречневой кашей, яйцами и говяжьими клецками, были щи ленивые из капусты-первянки, подавался лещ, чиненный вязигой с манной кашей, и, наконец, нога телятины со свежими огурцами и молодым картофелем. Дичи не было, но зато был второй пирог – сладкий, со свежей клубникой, и ели его со сметаной. Духовенство осталось обедать. Гудел густым басом косматый дьякон, то и дело протягивающий правую руку к бутылкам, при этом придерживая левой широкий рукав рясы. Отец протоиерей, тенористый, с расчесанной бородой и масленым лицом, держа руку на желудке, сказал отъезжающему Семушкину напутственное слово, в котором, желая ему исцеления от недугов на чужбине, хвалил и просветительную цель поездки, называя ее объединением полезного с приятным, о каковой цели Семушкин и не воображал. Коснулся протоиерей и Пятищева в своей речи, прибавив:

– Отрадно при этом видеть, что ввиду просветительных целей и дворянство, в лице многоуважаемого его превосходительства Льва Никитича, протягивает руку купечеству и является руководящим спутником в поездке.

Разумеется, речь закончилась тостами в честь хозяина дома старика Семушкина и его гостя и спутника Пятищева. При этом протоиерей и дьякон целовались с Семушкиным, а кстати и с Пятищевым. Причем дьякон густым басом шепнул Семушкину:

– А будешь во французском граде Бордо – вспомни и обо мне. Люблю я сию марку напитка.

Следовали кофе и ликеры, причем старик Семушкин, предлагая гостям выпить, хлопал по бутылкам пальцами и торжественно говорил:

– Через недельку-другую на месте всех этих пойл попьем. Ваше превосходительство, какой первый винный город будет нам на пути?

– Кёльн. Там на станции можно прекрасного рейнвейна выпить. Это уж рейнский город, – дал ответ развеселившийся Пятищев.

Железнодорожный поезд отходил в пять часов с минутами, а уж в половине четвертого к крыльцу поданы были экипажи для путников и сопровождающих их Викула Семушкина с семейством. Багаж был отправлен раньше. Старик Семушкин торопил ехать на станцию.

– Нельзя же там насухую. Нужна подмочка. Там выпьем набело, по малости, – бормотал он.

Пятищев пошел проститься с капитаном.

– Прощай, Иван Лукич, прощай, мой верный и добрый друг, – сказал он, и на глазах его заблестели слезы. – Ты на меня сердишься? Ты вправе сердиться. Я знаю, я веду себя нехорошо, но что делать… обстоятельства… Еду, потому что хочется культурной жизни… Изныл я… Прощай, добрый друг. Пиши. Пиши по адресам, которые я оставил. Что узнаешь об Лидии – сейчас же пиши. Тяжко мне уезжать, не зная о дальнейшей ее судьбе, но…

– Если бы было тяжко, то не уезжал бы, – отвечал капитан. – Не играй комедию.

– Нет, мне все-таки какой-то тайный голос твердит, что в конце концов ей будет хорошо.

Они обнялись. Капитан тоже был с влажными глазами.

– То есть как это? Примут ее в дом как невестку? Примут сына и ее? – горько спросил капитан. – Ах ты, отец! Но какова же жизнь будет такой нежеланной невестке в доме свекра!

– Ну, полно, полно. Зачем такие мрачные мысли? Я уповаю на Бога… Бог поможет… Бог все устроит. А вот это вам на житье в мое отсутствие…

Пятищев протянул капитану сторублевую бумажку, полчаса назад полученную им от старика Семушкина.

– Не надо… – отстранил от себя капитан деньги. – Не терплю подачек.

– Но ведь это я от себя. Здесь же остается моя комната, моя обстановка, – пояснил Пятищев.

– Ну и пускай остается. Без этих денег как-нибудь справимся.

– Иван Лукич, ты меня обижаешь. Обижаешь при отъезде, и это тяжелым гнетом ляжет мне на душу.

Пятищев совал деньги. Капитан смял бумажку и сунул в карман брюк.

– Хорошо. Я сохраню эти деньги до твоего приезда.

Началось прощание с княжной, лежавшей на постели в своей комнате, куда вошел Пятищев. Княжна, завидя его, затряслась всем телом, протянула вперед руки, как бы ограждая себя, и со стоном заговорила:

– Не подходи, Лев, не подходи бога ради, не подходи… Между нами все кончено.

– Княжна, полно… Преложи гнев на милость… Не могу же я уехать, не простясь с тобой… – сказал он плачущим голосом, опустился на одно колено перед постелью и, взяв сухую костлявую руку княжны, покрывал ее поцелуями. – Прости, прости… – шептал он.

Княжна потянулась, чмокнула его в лоб и тотчас же стала оборачиваться к стене.

– Княжна! Ольга Петровна! Зачем же так?.. Ты ведь простила меня! – издал вопль Пятищев, ударив себя в грудь, так что даже лежавший около княжны мопс Бобка зарычал и потом хрипло залаял.

– Кто тебе сказал, что я тебя простила? Я поцеловала тебя перед твоим отъездом, но простить я тебя не могу. Не могу простить. Это выше моих сил, – отвечала княжна, не оборачиваясь.

– Ну, не поминай лихом и все-таки пиши, – вздохнул Пятищев и вышел из комнаты княжны. – Поедешь меня проводить? – спросил он капитана.

– Зачем? С какой стати? С какой стати буду я присоединяться к торжествующим купцам? – воскликнул капитан. – С тобой я уж простился, а дальние проводы – лишние слезы. Еще раз прощай! Желаю тебе веселиться, если сможешь, – прибавил он, протянув ему руку, и тут же прибавил: – Да ты сможешь, ты ко всему приспособишься.

Пятищев удалился из своего дома совсем удрученный. Между тем Семушкины уж садились в экипажи. Садились они с надворного крыльца. На сцену эту смотрела вся дворня. Были даже какие-то посторонние мужики. В толпе стояла и Марфа.

– Ваше превосходительство, торопись! Пора. На станции еще надо успеть по посошку захватить! – кричал Пятищеву старик Семушкин, уже сидевший в коляске.

На козлах рядом с кучером помещался его внук Максимчик. Во второй экипаж садились Викул Семушкин, его жена Лариса Давыдовна и их дочка. Пятищев сел рядом со стариком Семушкиным. Семушкин снял шляпу и троекратно перекрестился.

– Ну, с богом! – сказал он кучеру.

Экипажи стали выезжать со двора.

– Прощайте, барин. Счастливо вам!.. – крикнула Пятищеву из толпы Марфа.

– Спасибо, Марфуша… Охраняй княжну… – сказал ей, кивнув, Пятищев и взглянул на крыльцо своей квартиры и открытые в ней окна, ища взором капитана.

Но капитана видно не было.

LXXVI

На станцию железной дороги проводить старика Семушкина за границу съехался чуть ли не весь купеческий Колтуй. Семушкин, очевидно, ожидал такого съезда, потому что заранее распорядился заказать хорошую холодную закуску с целой батареей бутылок. Закуска эта была поставлена на отдельном столе в буфетной комнате, украшенном запыленными искусственными латаниями в горшках, и сам буфетчик прислуживал около нее вместе с лакеем. Старик Семушкин как приехал, так и сел за стол, посадив с собой рядом Пятищева. Купцы подходили к Семушкину, желали ему счастливого пути, выпивали, закусывали и отходили или размещались тут же. Около этого же стола уселись и Викул Семушкин с женой и детьми. Они пили чай. Дети просили дедушку привезти им французских гостинцев. Невестка говорила старику:

– Папаша, не забудьте о пластыре-то, о котором я вам говорила, и привезите нам.

– Хорошо, хорошо. Вот пускай его превосходительство запишет и напомнит мне, – отвечал старик Семушкин, кивая на Пятищева. – Мне самому где же… Я там буду человек темный.

– В Париже пластырь такой есть от всех порезов, ушибов и нарывов, который здесь не продается, – пояснила Пятищеву Лариса Давыдовна. – Моя одна московская подруга ездила, так привозила. Пожалуйста, Лев Никитич.

– Я запишу в вагоне. Я знаю этот пластырь, – сказал Пятищев и косился на подходящих, подсаживающихся и удаляющихся колтуевских купцов.

Здесь были почти все мелкие кредиторы его, удовлетворенные уплатой и не удовлетворенные. Один из неудовлетворенных, с русой бородой и голубыми глазами, в коломянковой летней паре, наклонился к уху Пятищева и произнес:

– А вам, барин, грех… Сами едете гулять за границу, а меня, небогатого человека, обижаете, не можете восемнадцати рублей заплатить по счету.

Сказано это было так, что Викул Семушкин и его жена слышали. Пятищев сконфузился и спросил:

– Да разве я вам должен?

– А как же нет-то? За керосин, за свечи, за мыло. Стекла ламповые брали, соду… Ведь уж почти год.

– Право, я забыл… Извините… Тогда возьмите… Восемнадцать рублей… Вот они… – растерянно проговорил Пятищев и уплатил деньги.

Через минуту он слышал, что около него какой-то угреватый и черный купец в сером пальто говорил про него рыжему купцу с окладистой бородой:

– Да нешто он на свои едет? На какие же шиши ему самому ехать? Его Максим Дорофеич подрядил как переводчика – ну, и везет с собой для компании.

– Скажи на милость!

– Очень просто. Неужто ты сам-то не можешь догадаться, коли у человека ни кругом, ни около!.. Мертвым разве только в Колтуе не должен. Ну, старик его и везет для компании. А он за него будет по-иностранному болтать, сказки ему рассказывать.

Пятищев даже зажмурился на минуту, до того ему было горько. Его всего как-то передернуло, но он скоро оправился и заговорил с Ларисой Давыдовной:

– В Париже появились какие-то электрические светящиеся пуговицы. Я недавно читал. Напомню вашему дедушке, чтобы он купил для вас.

– Ах, пожалуйста! – улыбнулась Лариса Давыдовна, облизнув красные губы. – Вы потрошите его, потрошите. Не жалейте, если встретите что-нибудь новенькое.

В буфетной комнате появился и косматый дьякон в соломенной шляпе и басил направо и налево. Купцы сейчас же окружили его и смотрели на него с умилением, как оперные психопатки на модного тенора. Это был любимец купеческого Колтуя. Все торговцы восхищались его громовым, действительно замечательным голосом.

– Отец дьякон, по рюмочке? Отец дьякон, лафитцу для прохлаждения? – слышалось со всех сторон, но дьякон направился к столу, где сидел старик Семушкин.

– Пришел посошок выпить, – объявил дьякон, протягивая руку. – Дома хотел ложиться отдохнуть, но совесть зазрела… Именитый наш гражданин в дальние края едет, так, думаю, неужто я ему посошок не подоткну в путь-дорогу!

Старик Семушкин величественно сидел около закуски и бутылок и ни к чему не прикасался, но тут потребовал шампанского, улыбнулся и сходительно произнес:

– Сейчас подадут настоящие посошки – вот и подопрешь… А пока выпей и подзакуси.

Дьякон не заставил себя долго просить. Окружавшие его купцы также последовали его примеру.

– Многолетие бы теперь отъезжающему-то, – слышалось среди них. – Отец дьякон, хвати!

– Неловко здесь, на станции. Здесь публичное место… – останавливал кто-то.

Подали шампанское, разлили в бокалы, купцы прокричали «ура!».

Но тут раздался звонок. Все засуетились и отправились на платформу. Гудел и семафор.

– Поезд подходит… Поезд… Садиться надо… – заговорили со всех сторон.

Поднялся и старик Семушкин и поцеловал сына, невестку, внучат.

– Сын за все заплатит, – сказал он буфетчику, подавая ему на прощание два пальца, и кивнул на Викула.

На платформу потянулось целое шествие.

– Уж вы хорошенько оберегайте нашего дедушку-то, Лев Никитич, – говорила Пятищеву Лариса Давыдовна. – Ведь он там за границей будет как в лесу… Не оставляйте его одного.