Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

– Зато уж у нас сегодня на новоселье будет лукулловский ужин. В корзинку с творогом попало более десяти довольно крупных карасей-дураков. Будет уха из карасей и жареная баранина со сморчками.

Когда обед кончился, Пятищев, стараясь быть как можно мягче, сказал княжне:

– Ну, княжна, теперь уж не прогневайся. Сейчас придется тебя с твоим Бобочкой перевозить в новое помещение. Комнатка там у тебя маленькая, но очень приветливая. Ты ведь знаешь этот домик? Там у управляющего детская была… Окна в садик… Под окном бузина… Она уж распускается.

Княжна затрясла головой, слезливо заморгала глазами и молчала.

– Всей вашей обстановке, княжна, там не поместиться, – начал капитан. – Кое-что мы поставим на чердак.

Но ведь это только на время, Ольга Петровна, только на время, всего на одну неделю, а уж в Колтуе мы постараемся нанять квартирку на отличку. Для вас даже две комнатки. Лучше уж на чем-нибудь другом сжаться, а только чтобы вам было хорошо.

Княжна отвернулась от капитана, взяла на руки мопса и глухим голосом произнесла:

– Не выеду я отсюда… Никогда не выеду!

– Княжна, этого невозможно сделать… – подступил к ней Пятищев. – Я дал слово. Этот человек ненавистен тебе, я не называю его имени, но я дал ему честное слово.

– Это ты дал, а не я. А я не выеду. Не выеду! Пусть меня силой вышвырнет он.

– Но что же хорошего, княжна, если силой? Лучше же без скандала. К тому же это неизбежно. Подумай… Ведь худой мир лучше доброй ссоры.

– С места не двинусь! – упрямилась княжна, пошла к себе в комнату и легла на постель, положив рядом с собой мопса.

– Что мне с ней делать! – почти с отчаянием обратился Пятищев к капитану.

– И ума не приложу, – развел руками капитан. – Пусть покуда переносят мои вещи. А княжна пусть полежит. Может быть, когда она успокоится, то можно будет и приступить.

Стали выносить вещи капитана. Его движимость была невелика: складная кровать с жиденьким тюфячком, две подушки, чемодан с бельем, стенной ковер, ружье и старые турецкие пистолеты с кремнями. Перемещено это было скоро. У Лидии была только постель. Ее решили поместить в комнатке, предназначенной для столовой, за ширмами. Марфа с кухонной посудой тоже перебралась в кухню домика управляющего.

Пришлось опять приступить к княжне. Пятищев и капитан осторожно вошли к ней в комнату.

Княжна по-прежнему лежала на постели, обернувшись к стене. В соседней комнате стояли Левкей и два мужика.

– Княжна, мы тебя саму не потревожим сегодня, – начал Пятищев. – Ты переночуешь здесь, а капитан ляжет в диванной комнате, рядом, но позволь взять сейчас кое-какие громоздкие предметы: твой гардеробный шкаф, кушетку, трюмо.

Княжна не отвечала.

– Княжна! Ты спишь? – задал вопрос Пятищев. – Не испугайся, если войдут люди и возьмут кое-какие вещи.

Княжна, все еще лежавшая, отвернувшись к стене, сделала несколько конвульсивных движений телом. Уткнувшийся в ее платье мопс заворчал.

– Княжна! Голубушка! Если не спишь, то позволь взять кое-какие вещи, – повторил свой оклик Пятищев.

– Делай что хочешь, но с постели я подняться не могу… – проговорила она.

– Берите шкаф… – обратился капитан шепотом к людям. – Его можно перенести с платьем. Постойте. Нет ли там чего-нибудь такого, что может разбиться? – прибавил он, отпер шкаф, посмотрел и сказал: – Ничего нет. Тащите осторожнее.

Три мужика стали выносить большой шкаф.

С княжной сделалась снова истерика.

Пятищев ломал руки и вопиял в другой комнате:

– Что мне с ней делать! Как ее переселять?!

Капитан и Лидия суетились около княжны с флаконом спирта и со стаканом воды.

– Накапайте ей валерьяновых капель в воду, Лидия Львовна, – говорил капитан.

– Позвольте, ваше благородие, мы уже сразу и трюму вынесем, и кушетку, чтоб их не беспокоить, – сказал Левкей.

Стали выносить большое трюмо и кушетку.

XVII

Пятищев и капитан ужинали уже на новоселье, в домике управляющего, но княжне, Лидии и мопсу носили еду в большой дом. Княжна как легла после обеда, так и не поднималась. Оставить ее одну было нельзя, и Лидия сидела в ее комнате и читала. Из комнаты княжны сегодня могли вынести только гардеробный шкаф и большое трюмо. Ужин сегодня у Пятищева, благодаря займу, был такой, какого уже давно не было. Марфа подала уху из карасей, жареную баранину со сморчками в сметане и все-таки неизбежный картофель в мундире. Из кухоньки, находящейся бок о бок с жилыми комнатами, вкусно пахло подгорелым маслом и вообще запахом еды, было сухо и тепло в комнатах. Подавая на стол еду, Марфа сказала:

– Да здесь-то как будто и лучше, жилее. Там-то из кухни идешь, идешь по коридору с едой, словно на богомолье идешь, все у тебя по дороге остынет, а здесь все под рукой.

Но Пятищев грустил о своем старом гнезде, был с капитаном неразговорчив и ел мало. Как бы тяжелый гнет лег на его сердце после переезда в домик управляющего. Теперь уже он чувствовал, что все кончено, что уж ни к чему прежнему ему не вернуться. За ним пропасть. И это угнетало его.

После ужина Пятищев и капитан отправились к княжне. Она лежала по-прежнему. Лидия читала ей молитвенник, прочитывая из книги в старом малиновом бархатном переплете с бронзовыми застежками те молитвы, которые княжна привыкла читать перед иконами на ночь. В киоте у образов горела лампада с цветными закраинами. До кушанья княжна не дотрагивалась, и поели только Лидия и мопс. Последний кряхтел, лежа около своей хозяйки, уткнувшись в складки ее платья.

– Ну, как ты себя чувствуешь, княжна? – спросил ее Пятищев.

– Совсем нехорошо. Мне кажется, что я не переживу… этого, – отвечала она слабым голосом, не пояснив, чего именно.

– А между тем, друг мой, завтра тебе отсюда выехать необходимо.

Княжна промолчала.

Лидию сменил капитан. Он надел халат, закурил трубку и лег на диван в диванную комнату, находившуюся рядом с комнатой княжны. Марфа собрала из комнаты княжны посуду с остатками еды, положила к ногам княжны бутылку с кипятком и ушла. Ушла и Лидия вместе с ней к себе на новоселье. Пятищев с четверть часа ходил по диванной мимо лежавшего капитана и рассказывал ему про заграничную жизнь в маленьких городках, мечтаний о которой все еще не оставил.

– Ты очень хорошо знаешь, что мне все эти места как свои пять пальцев знакомы, – говорил он, пыхтя папиросой. – В Италии я был три раза. Весь этот сапог вдоль и поперек изъездил. Ведь Италия на карте имеет вид сапога. И вот я все исколесил. Я каждую деревушку помню. И одно могу сказать, что жизнь там баснословно дешева. Да чего тебе еще, если ты можешь иметь каморку с постелью за одну лиру! А ведь там палат не надо. Климат благодатный. Весь день на улице. У себя только ночуешь. Проснешься и убегаешь в кафе пить кофе… За завтраком макароны или ризотто. Цена всему два гроша… Только мясо немного дорого. Стряпают все на оливковом масле, но это так вкусно, так вкусно, потому что масло прекрасное. И на лиру в день – ты сыт. Только на лиру!

Мечтая о загранице, Пятищев почувствовал облегчение на сердце. Капитан сначала слушал молча, но потом заговорил:

– Да, но ведь и лиры эти надо откуда-нибудь достать, заработать. Сами они не упадут с неба.

Пятищев остановился перед лежащим капитаном, вскинул молодцевато голову кверху и произнес:

– Ты ведь это намекаешь на меня. Я понимаю. А знаешь ли ты, что я отлично могу там на покое зарабатывать себе хлеб насущный переводами французских романов? Французский язык я знаю хорошо. Чего ты смеешься? Ничего тут нет смешного. Там переводить, а сюда, в Россию, присылать в редакции журналов для напечатания. Ведь за это же деньги платят. Мог бы писать корреспонденции для газет.

– Поди ты! Рассуждаешь, как мальчик!

Капитан махнул рукой.

– Не маши, не маши! Нельзя на меня смотреть так безнадежно, – перебил его Пятищев. – Будет нужда – нужда и заставит калачи есть, как говорит пословица. Ведь люди же переводят, и им платят.

– Нужда! А теперь у тебя нужды нет? Отчего же ты здесь не пробовал переводами заняться?

– Здесь другое дело. Здесь у меня до сих пор угол был, кой-какой кусок хлеба и, наконец, здесь я удручен всем этим разорением, я не нахожу себе места, все меня терзает, дух неспокоен, нервы расстроены, а там – другое дело. Там я прежде всего сознал бы, что уж всему конец. Видел бы, что аминь… Ну, прощай. Пойду к себе на горькое новоселье. Запри за мной дверь на подъезде.

Капитан встал и запер за Пятищевым.

Пятищев очутился на дворе. Были бледные серо-лиловые сумерки весенней ночи. Всплывала луна. Кое-где мелькали бледные звезды. Пятищев обернулся к фасаду дома и прошептал, кивая головой:

– Прощай, старое гнездышко! Прощай, милая родина!

Приступ слез сдавил ему горло. Опять стало горько, тяжело горько. Дом был дедовский, здесь Пятищев родился, родился и жил его отец, жил его дед. Пятищеву знаком каждый угол в доме, каждая дорожка в саду. Есть много уголков, которые могут навести на радостные воспоминания, – и все это бросить, от всего этого надо уехать. Он хотел пройти в парк, но ноги тонули в нерасчищенных еще, мокрых дорожках, на которых лежал прошлогодний опавший лист. Пятищев вернулся и остановился перед окнами своего кабинета. Ему вспомнилось время его предводительства дворянством, вспомнилась его сила, вспомнился почет. Он подошел и заглянул в окно. Там было темно. Белело только светлое пятно мраморного камина. Перед этим камином он любил дремать в кресле зимой после обеда с привезенной с почты газетой в руке.

– Прощай… Прощай… – прошептали еще раз его губы.

Он отвернулся от окна, заплакал и быстро пошел к домику управляющего. Рыжий породистый сеттер выскочил из-за угла, стал прыгать и виться у его ног. Этот сеттер всегда спал в спальне Пятищева на ковре. Пятищев приласкал его и бормотал сквозь слезы:

– Забыли собачку бедную в переполохе… Совсем забыли… Бедный Аян! Бедный Аянчик! Ну, пойдем со мной ночевать на новоселье. Пойдем, милая собака.

Аян завилял пушистым хвостом и побежал впереди хозяина.

И вспомнил Пятищев, какая у него в былое время была охота, которую он унаследовал от отца, сколько было собак, сколько охотничьих лошадей, сколько егерей. Теперь от всего этого остался один пес Аян – потомок тех псов, которые были у него, да егерь Левкей, который уж дослуживает ему простым работником, да и с ним приходится расстаться. Придется, может быть, и Аяна отдать, если он, Пятищев, уедет за границу.

«А какие пиры-то я задавал на охоте! – мелькнуло у него в голове. – Какие тузы-то съезжались! Губернатор два раза был и дивился… Повар Порфирий… расстегаи с налимьими печенками… А какой раковый суп готовил он! Пьяница, но гениальный повар был! – вспомнилось ему. – Портвейн, мой портвейн, который тогда хранился у меня еще от отца. Где теперь такой портвейн сыщешь!»

«Надо будет осмотреть завтра погреб, – сказал он себе мысленно. – Очень может быть, что там осталось несколько бутылок какого-нибудь старого вина. Капитан говорил, что есть пять-шесть бутылок, и советовал продать его. Но кто здесь оценит хорошее вино? За два гроша пришлось бы продать. Лучше самому выпить. Да… Не забыть бы осмотреть впопыхах-то. Осмотреть, взять его и выпить с капитаном. Иначе ведь Лифанову останется. А с какой стати Лифанову оставлять!»

Он вошел в кухоньку домика управляющего. Там встретила его Марфа, мывшая посуду после ужина при свете маленькой жестяной керосиновой лампы.

– Керосину, барин, у вас в комнате в лампе нет. С переездкой-то забыли в лавочке купить. Вы возьмите потом мою лампу, когда я посуду отмою, а покуда уж так как-нибудь… – сказала она. – Да уж извините, постелька-то вам не постлана. Тюфяк такой большой, надо его вправить в кровать, а я одна не могу, тяжел он очень.

– Ничего-ничего. Я лягу на оттоманку, – отвечал Пятищев.

– Ладила я давеча перед ужином Левкея звать, чтобы он помог, а он пьян, напился на ваши деньги, что вы ему давеча дали, и не пошел. Лежит в сторожке и говорит: «Я, – говорит, – с завтрого у купца служу, так и нечего мне теперь для барина валандаться», – продолжала Марфа.

Пятищев вошел в свою комнату, ощупью отыскивая свой халат, туфли и подушку, два раза споткнулся о лежащие на полу книги, переоделся и лег на оттоманку, заложа руки под голову.

Аян грузно рухнулся около него на полу.

XVIII

Пятищев спал плохо на временном новоселье. Целый рой мыслей лез ему в голову, и всего больше мысль о поездке за границу не давала ему долго заснуть. Когда стало рассветать, он даже поднялся с оттоманки, открыл окно, сел около него в халате и смотрел на восходящее золотистое солнце. Он все время соображал и подсчитывал, сколько он может реализировать денег при продаже всего оставшегося у него движимого имущества. За неимением на письменном столе бумаги, подоконник был весь испещрен карандашными записями. Тут в записях фигурировала даже корова, которая была уже подарена в новое хозяйство капитана и княжны, и присчитывалась сумма, за что можно продать старый охотничий костюм, который Пятищев носит теперь дома ежедневно, и старые голенища от сапог. Сумму он старался увеличить всеми натяжками при подсчете, но она все-таки оказалась ничтожна.

Проснулся Пятищев совсем поздно, когда уже утро подходило к полудню. На дворе кричали и стучали, и вообще была суетня. Надев на себя охотничий пиджак и феску, он, не пив еще кофе, вышел на двор и направился к большому дому. Там уже разгружались приехавшие подводы Лифанова, и люди его вносили через кухню большие сундуки, ящики и корзины. Первое, что бросилось Пятищеву в глаза, – это два громадных самовара и узел с подушками. Подушек было множество. С подводами явилась и кухарка Лифанова, пожилая женщина в расписном шерстяном платке. Приехали и маляры и под руководством их хозяина Евстигнея Алексеева разводили у крыльца в ведрах с клеем мел для беления потолков. На крыше дома стучал ломом кровельщик Гурьян, выворачивая со своим подмастерьем и мальчиком проржавевшие листы железа. А внизу у угла дома стоял раздраженный капитан с ощетинившимися усами и кричал наверх:

– Мастеровые! Не сметь стучать! Прочь с крыши! Здесь в доме больная!

Но с крыши – никакого ответа.

– Эй! Кому говорят? Кровельщики! Кто вам позволил? Нельзя теперь работать! – продолжал капитан. – Вообрази, какое нахальство! – обратился он к подошедшему к нему Пятищеву, поздоровавшись с ним. – Княжна всю ночь не спала, бредила, под утро только немного забылась, а кровельщики залезли, не спросясь, на крышу и стучат, как в кузнице. Хозяин! Кто там хозяин? Кровельщик! Сойди сюда вниз для объяснений! – опять закричал он.

– Да… конечно, они очень уж скоро, сразу принялись за работу, – сказал Пятищев, – но княжну теперь самое лучшее перевести в тот домик. Сейчас же перевести. Там тихо, вдали от шума.

– Как перевести, если она лежит пластом! – возвысил голос капитан. – Она горит, она вся в жару. Надо смерить температуру. У ней температура ужасная. Ночью княжна выпила полграфина воды, говорила бессмысленные слова, проклинала купца. А ты перевести! Она ступить не может, на ногах не держится.

– Ну, на кровати перенесем.

– Но ведь это же убьет ее, пойми ты, убьет!

– Однако надо же это сделать. Сейчас Лифанов может приехать.

– Плевать мы хотим на твоего Лифанова! Он, мерзавец, должен иметь уважение к несчастной больной женщине, – раздражался капитан. – Ведь сам, подлец, когда-нибудь умирать будет, нужды нет, что пузо наел, как арбуз. Никуда нельзя ее сегодня отсюда переносить. Эй, кто там на крыше? Сюда! Слезай и иди сюда! – не унимался он.

Но стук на крыше усиливался. К главному крыльцу портиком подъехала подвода с мебелью, и в открытую дверь потащили какой-то шкаф. Тут же помогал и Левкей.

Капитан бросился к несущим шкаф.

– Не сметь входить в комнаты! Не сметь вносить вещи! – заорал он. – Кто позволил? Назад!

– Как же назад-то? – возмущались возчики. – Нам приказано… Приказано в дом поставить.

– Убью! Говори, кто приказал? Кто приказал?

– Как кто? Сам Мануил Прокофьич.

– Да я и твоего Мануила Прокофьича турну отсюда в три шеи. Понимаешь ты, в доме больная женщина лежит, княжна, умирающая старушка.

Маляр Евстигней слушал и улыбался саркастической улыбкой.

– Не слушайте, ребята, вносите! Не бойтесь, вносите, – проговорил он остановившимся было носильщикам. – Пустяки… вносите, как велел Мануил Прокофьич.

– Да как ты смеешь распоряжаться и командовать! – кинулся на него капитан.

Пятищев схватил капитана за руку и произнес:

– Оставь, Иван Лукич, не горячись. Я Лифанову дал слово. Сегодня последняя отсрочка окончилась.

Испугавшийся было и попятившийся маляр опять оживился.

– Да конечно же… – продолжал он. – Уж господин Лифанов отсрочивали, отсрочивали, а вам все неймется. Будет… довольно… Достаточно… А то сейчас приедут настоящий хозяин, и вдруг…

Шкаф стали протаскивать в двери. Он не проходил.

– Постой, я вторую половинку открою. Так не пролезет, – суетился Левкей.

– Прочь! Не сметь! Холоду напустишь! – бросился и к нему капитан, сжав кулаки.

– Оставьте, ваше благородие, не троньте… Я теперь не у вас, а у купца служу, – спокойно заметил ему Левкей.

Пятищев взял под руку совсем взбешенного капитана и ввел его в комнаты.

– Уймись, Иван Лукич… Пойдем лучше к княжне. Я пришел навестить ее, – проговорил он.

Они вошли в комнату княжны. Княжна, как и вчера, лежала в постели, как и вчера, около нее был, прикурнувшись, мопс с высунутым кончиком языка изо рта. Около княжны стояла Лидия и рассматривала на свет градусник. Она только что сейчас смерила температуру тела княжны. Воздух в комнате был тяжелый: пахло камфорой, валерьяной, деревянным маслом, ромашкой. Шторы на окнах были приспущены.

– Температура не очень высока, и тридцати восьми нет, – сказала Лидия, здороваясь с отцом.

– Княжна! Ты не спишь? Ну, как твое здоровье? – участливо спросил ее Пятищев.

– Умираю, – слабо проговорила она.

– Тебе сегодня непременно надо переселиться в тот домик. Даже сейчас… Там тихо, спокойно, а здесь тебя поминутно будут тревожить. Сегодня новые жильцы въезжают, – сказал ей Пятищев, умышленно не упоминая фамилии Лифанова. – Мы тебя, княжна, осторожно перенесем на постели. Ты не бойся.

– Не могу, не могу я… Умру тогда… – чуть слышно произнесла княжна.

Капитан пожал плечами и кивнул Пятищеву на княжну.

– Как-нибудь перенесем поосторожнее, – прошептал Пятищев решительным тоном. – Это необходимо.

Он отправился выпить утренний кофе и вышел на подъезд, в который продолжали таскать вещи Лифанова. Капитан вышел за ним. Маляр Евстигней разбалтывал большой кистью разведенный в клеевой воде мел в ведре и сказал Пятищеву:

– Сегодня, ваше превосходительство, беспременно нужно прогрунтовать тот потолок, где старушка их сиятельство лежит, так уж вы поскорей постарайтесь освободить покойчик-то…

Пятищев промолчал. Он прислушивался. На дороге, вдали, звенели бубенчики.

– А вот, должно быть, и наши едут, господа новые хозяева… – встрепенулся маляр и прибавил: – Так уж вы, ваше превосходительство, пожалуйста, насчет комнаты-то. Зачем же ослушиваться-то, коли обещали. Нехорошо.

– Молчать, скотина! – закричал капитан.

Бубенчики слышались все явственнее и явственнее на дороге. Пятищев шел с капитаном по направлению к домику управляющего и чувствовал, что сердце его как бы замерло и упадает, перемещаясь ниже груди. Он даже побледнел.

«Все кончено… Последний момент… Сейчас приедет, воцарится и начнет хозяйничать новый хозяин, новый владелец… – пронеслось у него в голове про Лифанова. – А я? Я? Где искать пристанища? – задал он себе вопрос и тут же постарался отклонить эту мысль, произнося в уме: – Потом, потом…»

Через минуту в распахнутые ворота влетел тарантас с запряженной в него парой лошадей. В тарантасе сидел Лифанов. За тарантасом въехала щегольская коляска. В ней помещались среди узелков и баульчиков супруга Лифанова, дочь – молоденькая девушка, почти подросток, и горничная в платке, тоже молодая девушка. Экипажи подкатили к главному крыльцу. Маляр Евстигней, Левкей и все рабочие, как по команде, сняли картузы.

XIX

Лифанов вышел из тарантаса, снял картуз и перекрестился на небо.

– Слава богу, приехали в свои новые палестины, – проговорил он – Отпрягай… Да надо будет сена искать для лошадей, – обратился он к кучеру. – У крестьян поспрошай, нет ли продажного.

– У лавочника, господин хозяин, найдем. Ему же ведь и продали зимой-то, – сказал Левкей, вытаскивавший из тарантаса большой саквояж.

Из коляски стала вылезать с помощью выскочившей уже горничной супруга Лифанова Зоя Андреевна – полная, приземистая женщина с широким, румяным под глазами лицом и без бровей. Она была в черном драповом пальто и пуховой косынке на голове. Высадилась дочь Лифанова Стешенька, миловидная розовенькая девушка в шляпке с цветами и в серой кофточке со стоячим широким воротником. Жена Лифанова вылезла не сразу. Она сначала выставила из-за узла с чем-то толстую ногу в черном чулке, обутую в глянцевую резиновую калошу, и помахала ею в воздухе.

– Вынь узел-то, Акулина, из коляски, тогда мне будет свободнее, – пробормотала она горничной, уже заранее отдуваясь.

Но тут откуда-то взялась Василиса, подбежала к коляске и, взяв Лифанову под руку, заговорила:

– Позвольте, барыня, я вам помогу. Чего ты, остолоп, топчешься и не высаживаешь барыню из экипажа! – повелительно крикнула она на Левкея. – Обопритесь, сударыня, на меня и вылезайте.

– Ногу… вторую ногу… – продолжала бормотать Лифанова.

– Позвольте, я вам ножку освобожу. Она ковром притиснута.

И Василиса, вытащив из коляски ковер, взяла ногу Лифановой и переставила ее ближе к подножке.

Лифанова очутилась на земле и переминалась ногами.

– Одрябли как ноги-то… Отсидела ужасти как… Очень уж много добра набили в коляску, – говорила она. – Да и ехали, ехали… Тащились, тащились…

– Притомились? Еще бы… Место от посада неблизкое, – поклонилась Василиса и прибавила: – А я здешняя экономка… То есть была да уж сплыла.

– Куда идти-то? – блуждала взором Лифанова. – Мануил Прокофьич, что ж ты стоишь! Показывай, – обратилась она к мужу, перекликавшемуся с кровельщиком Гурьяном, который поздравлял его с крыши «с благополучным приездом».

– Пожалуйте, матушка-барыня, вот через эту дверь. Это у нас главный господский подъезд, – суетилась Василиса, забирая мелкие вещи.

Лифанова поднялась под портик, взойдя на три ступеньки, но из дверей выскочил капитан, растопырив руки, и заговорил:

– Куда? Бога ради, тише… Имейте уважение… Тут больная, почти умирающая женщина… Княжна…

– Вот тебе и здравствуй… – попятилась Лифанова. – Мануил Прокофьич, что ж это значит? Смотри, и до сих пор не выехали, – сказала она мужу.

– Все выехали, но только княжна-старушка, – отвечал капитан. – Она чувствует себя совсем больной. Имейте снисхождение, жалость. Вы сами женщина.

– Барин! Да ведь уж я сколько отсрочек давал! – крикнул Лифанов капитану. – Нет, уж извольте сейчас же очистить дом! Больше не желаю… Достаточно… Больна, так выносите на руках… Вам дадено помещение.

– Побойся Бога! Ведь умирать будешь! – угрожающе произнес капитан.

– Напрасная словесность… И даже не подходит. Вас на двор не выгоняют, – отвечал Лифанов. – Входи, Зоя Андревна… Никакой тут препоны быть не может, – ободрял он жену.

Лифанова, Стешенька и Лифанов вошли в комнаты. Василиса, снимая с Лифановой пальто, бормотала ей потихоньку:

– Не верьте, сударыня. Все это одно притворство и упрямство, и никакого нездоровья тут нет.

– Господин капитан! Ваше благородие! Я прошу вас сейчас же вынести больную в подобающее место! – возвысил голос Лифанов. – Вам дадено местоположение для временного житья – и больше никаких.

– Бессердечный ты человек! Ирод! – трагически потрясал руками капитан.

– Прекратите ваши прения и выносите! Что это, в самом деле! Кто здесь хозяин? Я здесь хозяин. Где генерал? Генерал мне обещал, что к сегодня в доме живой мухи не останется. Прошу выносить больную. А то я сам распоряжусь.

– Только посмей!

– И в лучшем виде посмею! Чего мне бояться. Видали и не таких… Что это, помилуйте… Ничем не выкурить, ничем не отделаться. Ни крестом, ни пестом. Ну, народ! Да это хуже цыган…

Лифанов совсем разгорячился и потерял всякую сдержанность.

– Раскладывайтесь! – крикнул он на своих домашних. – Чего вы рты-то разинули! Вы у себя дома.

В это время в комнате, где лежала княжна, раздался пронзительный истерический женский крик. Послышались голоса капитана и Лидии, уговаривающие княжну успокоиться.

– Вот она как кликушествует! – кивнул Лифанов. – Наказание, прямо наказание… Ну, если сейчас ее добром не вынесут, эту княжну, мы сами вынесем. Не желаю я больше дурака ломать.

В комнаты вошел Пятищев. Он был бледен и ввел Левкея.

– Ваше превосходительство! Помилуйте, что же это за музыка с вашей княжной!.. – бросился к нему Лифанов. – А еще слово дали.

– Успокойтесь… – перебил его Пятищев, сухо суя ему руку. – Сейчас все будет исполнено… Сейчас она будет удалена. Я прошу прощения…

Пятищев и Левкей вошли в комнату княжны. Там истерические крики усилились. Но сейчас же отворились настежь двери, и показалось шествие. Княжну выносили с постелью. Кровать несли капитан и сам Пятищев в головах и Левкей в ногах. К ним тотчас же подскочила Василиса и стала подсоблять нести. Лидия шла сзади и несла банки с лекарством. Шествие замыкал мопс Бобка. Княжна, уткнувшись лицом в подушки, рыдала. Среди рыданий слышались слова:

– Проклятие! Проклятие! Ему самому и детям… Пусть отразится на детях, на внуках его! Проклятие! Тысячу раз проклятие!

Сцена была тяжелая. Лифанова даже отерла с глаз слезу и участливо спросила:

– Мануил Прокофьич, да какое место у ней болит-то? Ты спроси.

Лифанов не ответил на вопрос жены. Он вышел за процессией на крыльцо и крикнул рабочим:

– Маляры! Помогите им тащить! Барину несподручно этим делом заниматься. Вон он… даже спотыкается. Где же барину?..

Маляры тоже ухватились за кровать и тащили ее к домику управляющего. Но зато оставила кровать Василиса, вернулась к Лифановой и опять залебезила перед ней.

– Не прикажете ли, сударыня, самоварчик для чаю согреть? С дорожки-то оно совсем хорошо вам будет, – говорила она.

– Да пожалуй… – согласилась Лифанова и спросила Василису: – Да какая у ней болезнь? Вы не знаете?

– Блажь, сударыня. Просто блажь. Блажь и гордость. Очень уж обширный у ней павлин в голове, – отвечала та.

XX

Прошло три дня, как семья Лифанова приехала в усадьбу и поселилась в барском доме, а Пятищев временно переселился из него в домик управляющего. Лифанов разместился в четырех комнатах, а в остальных производился ремонт. Белили, красили, оклеивали обоями. На крыше с раннего утра происходил стук. Кровельщики заменяли проржавевшее железо новым. Кровельщик Гурьян и маляр Евстигней усердствовали вовсю. К ним прибавился плотник Роман, который переменял то там, то сям загнившие доски в крыльцах, перестилал совсем было разрушившийся пол в конюшне, навешивал отвалившиеся двери в службах. Все это происходило под наблюдением самого Лифанова, который уже с шести часов утра был на ногах и шнырял повсюду. Привести в порядок нужно было многое, в особенности службы. Службы совсем разваливались, сруб у колодца окончательно сгнил и грозил падением. На двор то и дело въезжали подводы, привозившие из посада с лесного двора доски и бревна, известку, кирпич. Понадобился и печник для исправления дымящих печей и приведения в порядок дымовых труб, обвалившегося кирпичного цоколя. Все это делалось как бы по щучьему веленью. Наняты были из деревни бабы-поденщицы и очищали парк от осеннего навалившегося листа и хвороста. Кучера Лифанова, а также и Левкей вывозили все это из парка. Лифанов, невзирая на свою полноту, поспевал и туда и сюда. Пыхтя и отдуваясь, он бродил без пиджака, в одном жилете, из пройм которого высовывались рукава рубахи-косоворотки с красной вышивкой на обшлагах, со складным аршином за голенищем франтовского русского сапога и то и дело спущал с головы свой белый картуз и обтирал со лба и с затылка обильный пот смокшим уже платком. Встречаясь с женой, он самодовольно улыбался во всю ширину своего лица и с одышкой, но весело произносил:

– Люблю, когда топор стучит и дело кипит.

– Очень уж ты, кажется, в спешку ударился, – замечала она ленивым голосом. – Чего горячку-то пороть? Успеем. Все наше, от нас не уйдет.

– А чего ж зевать-то?

– Не зевать, а не надрываться и не надсажаться. Я тоже хлопочу по дому и разбираюсь со Стешей, а горячку не порю. А ты вон как упарился!

– Бог труды любит. Зато посмотри, как заживем летом в барской-то усадьбе! Прямо на отличку. Мы покажем господам, как нужно жить помещиками-то! Утрем им носы-то! – похвастался он. – Только покуда помалкивай. Я все заведу. У меня и садовник будет, и повар, и всякая штука. Сейчас за парком на пруду увидал я фонтан. Он испорчен, но мы его поправим и пустим. Знай наших! Пойдем посмотрим, какой фонтан-то. Мраморный. Прелесть одна…

– Не сразу только все, не сразу… Не зарывайся… Не транжирь деньги-то, – предостерегала Лифанова супруга.

– Деньги – дело наживное. Да уж теперь мне и не зарваться. Есть кое-что… прикоплено. Опаски не дерзки. Всегда при капитале останемся, – пояснял Лифанов. – Не запутаюсь.

– Ну, то-то… А то ты горячий человек, и у тебя сейчас разные воображения в голове.

– Да уж пора пожить по-господски-то. И теперь щей лаптем не хлебаем, но хочется по-барски…

Зоя Андреевна улыбнулась.

– Какие баре… Баре есть всякие… – произнесла она. – Вон наши Пятищевы… Что мне про них эта самая Василиса рассказывала, так просто ужасти. И смешно, и жалко. На одном картофеле сидят. Барышня-то молоденькая прямо без сапог. В резинковых калошах щеголяет. Сапоги-то истрепались, и подошвы проносились. Даже и дома в калошах.

– Ну-у?! – недоверчиво протянул Лифанов и присел на скамейку.

Они в это время шли по парку, и он присел на скамейку, чтобы отдохнуть. Опустилась рядом с ним и жена.

– Ведь гроша за душой теперь нет у них – вот какие господа, – продолжала она. – Живут на пенсию этого шершавого, что вот с трубкой-то бегает и ругается.

– Капитана… – подсказал Лифанов. – А и серьезный же человек! Страсть серьезный и строгий! – покрутил он головой. – Только становым ему и быть.

– Капитан вот этот дает им пенсию на прокорм, ну да княжна-старуха какую-то малость получает из казначейства, а теперь им пенсию-то долго не высылают, прожились они и каждый-то день лавочнику что-нибудь продают на еду, потому в долг им давно уж никто ни на копейку…

– Да знаю… Что ты мне рассказываешь! – перебил жену Лифанов. – Не знаю только, как Господь их вынесет от нас! Ведь генерал-то только на неделю выпросился пожить. «Найду, – говорит, – квартиру и уеду». А сам теперь ни шьет ни порет.