Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

– Нет, у нас здесь электрических звонков нет.

– У Коклюшина в галантерейном магазине и проволока, и звонки продаются. Батареи тоже есть. Это я вам живо оборудую, если купить изволите.

– Покуда не надо. Это разве впоследствии, – проговорил капитан.

– Как угодно, – отвечал рабочий и стал принимать от капитана полотнища штор, занавесок и палки и карнизы для них. – А что до телефона из комнаты в комнату, то их можно сделать и не электрические, а посредством шелкового шнурка, – продолжал он. – Например, телефон из мезонина в кухню… чтобы с прислугой разговаривать… Шелковый шнурок, маленькая изоляция в проводе, а с двух сторон чашечки к шнуру на станции отправления и станции назначения – и все будет слышно.

– Где ты всему этому научился? – не без некоторого изумления спросил Пятищев рабочего.

– Я-то? В Москве, в мастерских, – улыбался тот. – Да ведь и в книжках, барин, есть. Ведь вот вы давеча изволили насчет водки и пива упомянуть. А я взаместо водки и пива по праздникам книжки читаю. Богу послужу, Священное Писание почитаю, а потом и за эти книжки. Удивительная эта сила – электричество! Кажись, все для нее возможно! – произнес он, вздохнув, и пошел в кухню за табуреткой, вернулся с ней и начал прибивать к палкам шторы.

– Новый тип, – сказал про него Пятищев капитану. – Напоминает иностранного рабочего.

– Выскочка… Умствующий мальчишка, – мрачно отозвался о рабочем капитан. – А я терпеть не могу выскочек. А этот к тому же и бахвал.

Дело кипело в руках рабочего. Указания капитана и Пятищева он понимал моментально и тотчас же исполнял их, невзирая на то, что, работая, болтал без умолка. Бахвалом, как выразился о нем капитан, он не был, но все-таки хотел своими разговорами показать, что он не заурядный рабочий.

– Книг-то сколько! – умилялся он, переходя в кабинет Пятищева из столовой, в которой он уже повесил шторы и занавески на два окна, и увидев в открытых ящиках книги в богатых переплетах. – И все, должно быть, книги хорошие. Вот бедные-то грамотные люди сказали бы спасибо, если бы им дали почитать! А то человек, который ежели трезвый, от трактирного соблазна бежит и хочет почитать хорошую книжку, а почитать-то здесь и нечего. В Москве и Петербурге для народа разные забавы устраиваются, представления, а здесь, в провинции, ведь ничего этого нет. Здесь книжкой раздобыться не у кого. Картины сначала прикажете повесить или шторы и занавески? – спросил он Пятищева.

– Шторы, шторы вешайте сначала, – отвечал Пятищев. – Это нужнее. А то люди подходят к окнам и заглядывают. Ведь сегодня всего вы не успеете повесить. Уж смеркается. Придется до завтрашнего вечера отложить.

Слыша от рабочего такие речи, Пятищев невольно стал говорить ему «вы».

Рабочий, продолжая вешать шторы, между прочим, спросил Пятищева:

– А что, барин, нет ли у вас книги господина Жюля Верна «Десять тысяч миль под водой»? Кажется, она так называется. Вот одолжили бы почитать. Для меня такая милость от вас была бы дороже денег.

Пятищев снисходительно улыбнулся.

– Знаю я это сочинение, – сказал он, – но, к сожалению, его у меня нет, а то дал бы.

– Жалко. Очень любопытная книжка. В Москве я стал ее читать, знакомый мне один дал, тоже барин… хозяйский сын… То есть он не барин, а студент… Ну, да все равно. Начал я читать, прочел страниц сто, и пришлось ехать служить в провинцию. Очень обидно.

– Я вам дам что-нибудь другое, – проговорил Пятищев и стал придумывать, что могло бы быть по плечу для чтения такому рабочему. – Хотите стихотворения Кольцова? Это был поэт из народа, из крестьян, – пояснил он.

– Благодарю вас, но лучше бы что-нибудь из путешествий или по электричеству…

– По электричеству? По электричеству у меня ничего нет. И отчего же вы хотите непременно по электричеству или путешествия? И путешествий у меня таких нет, которые могли бы быть вам понятны и занять вас. Прочтите поэта-то Кольцова. Там есть прелестные песни.

Рабочий замялся.

– Да ведь это светские стихи… Поэзия… А в войне поэзии-то никакой и нет. Уж насчет стихов извините… Не про меня… В стихах надо только Бога славить. А у Кольцова в песнях, я думаю, ведь только восхваление плотской любви. А это не подобает.

– Ну, отчего же? Любовь может быть и чистая, идеальная, – возразил Пятищев и подумал про рабочего: «Какой, однако, у него оригинальный взгляд».

А тот опять продолжал про электричество, постукивая молотком по гвоздикам:

– А про электричество я потому говорю, что видел и знаю его силу. Удивительно! Показывал мне вот этот же самый студент, хозяйский сын, где я жил в ученье, машину… Электрическая это машина… Стеклянное колесо и вертится. И потом скамейка… на стеклянных ножках скамейка. Чудесно. Поставил он на эту скамейку ребенка и велел держаться за машину, а сам завертел колесо. Так у ребенка-то волосики дыбом стали становиться, а я как до него дотрагивался, так от него искры… и искры эти даже щелкают. Вот это удивительно.

Стемнело. Спустились весенние сумерки, и работать было трудно. Рабочий ушел, обещаясь прийти завтра после шаббата на заводе продолжать работу.

Пятищеву рабочий понравился, и после его ухода он сказал капитану:

– Какой оригинальный и развитой малый. Но развит по-своему. Никогда я не предполагал, что можно найти такого на заводе среди рабочих. Это уж рабочий новой формации. И все об электричестве, все об электричестве толкует. Мне кажется, если бы ему дать надлежащее техническое образование по интересующему его предмету, из него мог бы выйти какой-нибудь знаменитый изобретатель.

– Пустое! – презрительно махнул рукой капитан. – Штундист-каналья. Я не люблю таких. Ведь он, по своим понятиям, себя равным с тобой считает, – закончил он.

LVII

Время шло. Весна превратилась в лето. Деревья и кустарники покрылись густой листвой. Отцвела черемуха, отцвела рябина, стали распускаться душистые грозди сирени. В саду Семушкина садовник заменял тюльпаны, гиацинты, крокусы и сциллы флоксом, петунией и георгином. На террасе появились декоративные пальмы, мирты, фуксии и герани, перенесенные из оранжерей, в корзинах запестрели бегонии всех сортов, а старик Семушкин все еще не вернулся «из губернии», куда он, по словам сына Викула, уехал только на три-четыре дня. Пятищев, устроившийся уже в своей квартире, ждал старика Семушкина с нетерпением, чтоб поскорей продать ему библиотеку и шкафы. Дело в том, что деньги у него были уже совсем на исходе. Близость трактира буфетчика Олимпия дала себя знать. Охотник хорошо поесть и недовольный кушаньями, которые приготовляла Марфа, Пятищев, куда бы ни отправился из дома, всегда кончал трактиром. Боясь упреков капитана в расточительности, он уж ел там тайно, а за обедом и ужином дома отзывался отсутствием аппетита. Гастрономическая лавка Мохнаткина также расшатывала его кошелек. Принося домой то консервы омара на закуску, то маринованную стерлядь в томатах в жестянке, Пятищев в свое оправдание говорил обыкновенно капитану:

– Нельзя Мохнаткина не поддерживать. Я должен у него покупать что-нибудь время от времени. Мы ему должны по старому счету – и это в виде доплаты.

Он откупоривал жестянку и смаковал закуску, виновато смотря на капитана и предлагая ему кусок. Капитан молчал, а в душе называл его расточителем.

– Сена для коровы нет. Все вышло… – выпалил капитан. – Этого добра в долг не получишь. Надо на базаре у мужиков покупать.

– Что она очень уж много ест? – удивился Пятищев. – Давно ли сено покупали!

– На другой день после приезда сюда, а мы здесь живем уже изрядно.

– Два рубля я могу дать Марфе. Пусть купит сена на базаре.

– Отруби тоже на исходе.

– Ну, теперь, когда корова со стадом на подножный корм ходит, можно отрубей и не давать. Сочная такая, хорошая, молодая трава.

– Доить будет меньше. Ну, да отрубей покуда, пожалуй, не надо. А пастух за выгон просит.

Пятищев задумался. В голове его мелькнула поездка за границу, ненужность коровы для двоих и реализация денег.

– Да на что нам корова? – сказал он. – Здесь ведь не в Пятищевке. Смотри, сколько она стоит! Покупать молоко дешевле обойдется. Не лучше ли нам продать корову?

– Как хочешь, – хмуро отвечал капитан. – Но не забывай, что она нас все-таки кормит. Молочный суп, масло, творог…

– Право, мне кажется, что все это дешевле купить.

– Твоя корова. Будем покупать молоко.

– Да что ты сердишься-то, Иван Лукич! Конечно же, корова нам дорога. Сено, пастух, отруби. Да и Марфу она от дела отвлекает. У нас всего одна прислуга… И стряпать, и комнаты убирать, и за коровой ходить. А главным образом, я хлопочу об экономии.

– Это ты-то об экономии? Похоже… Нет, когда экономию-то раздавали, тебя дома не было.

– Постой, постой. Ты это на что намекаешь-то? Я знаю на что. Это вот что я жестянку омаров-то купил на закуску? Так не могу же я вконец свои культурные привычки бросить. Они были, есть и останутся. Да ведь это и гроши.

– Гроши! А если у нас и грошей-то нет иногда на первые необходимости? Чудак… – иронически улыбнулся капитан.

– Ну, вот коровьи деньги и пойдут на первые необходимости, – стоял на своем Пятищев.

Из-за стола они вышли надувшись друг на друга. Капитан закурил трубку, ушел к себе в комнату отдыхать и долго не выходил из комнаты. Пятищев вышел из-за стола, твердо решив, что корову он продаст. Дело в том, что сегодня на базарной площади, близ лавки Мохнаткина, его встретил один торговец-суровщик, которому он был должен около двадцати рублей, и прямо объявил, что если Пятищев через неделю не уплатит ему по счету, то он подаст на него жалобу судье.

Вообще, Пятищев сегодня весь день был не в духе. Мысль о продаже коровы и о возможности сейчас же получить деньги несколько успокоила его, но под вечер приехал земский начальник Творог, которого он вообще терпеть не мог, и уж окончательно расстроил его своими сообщениями. Заслышав бубенчики лошадей земского начальника, подлетевшего на двор к подъезду, и увидев его мельком из окна, Пятищев даже не хотел принимать его, бросился в кухню к Марфе сказать, что его дома нет, но было уже поздно. Дверь на крыльце была не заперта, земский вошел в прихожую, быстро сбросил с себя там пальто и стоял на пороге в комнаты как раз перед самим Пятищевым и обдавал его запахом крепких духов.

– Здравствуйте, ваше превосходительство, – говорил он. – Приехал узнать, как вы устроились в своем новом помещении. Не оторвал вас от дела? – спросил он Пятищева.

– Нет. Какие же у меня дела? Я теперь почил на покое, – мягко отвечал Пятищев, воспитанный в вежливости и всегда умеющий владеть собой. – Прошу покорно.

Пришлось просить земского в кабинет. Он прошел через скудно обставленную гостиную, главное убранство которой составляли большое трюмо княжны, кавказский ковер капитана и два фамильных портрета Пятищева, окинул сквозь золотое пенсне взглядом комнату и снисходительно произнес:

– Ну что ж, и прекрасно… Совсем прекрасно. Ведь вас всего только трое. Мадемуазель ваша дочь там, у Лифановых… – махнул он рукой.

– А вы почем знаете? – вырвалось у Пятищева, и он вспыхнул.

– Я-то? – проговорил Творог, улыбаясь. – От меня, ваше превосходительство, ничего не скроется. Я знаю все, даже то, что под землей и под водой, – похвастался он. – Я заезжал к Лифановым и имел случай откланяться вашей дочери. Она шлет вам поклон. А откровенно сказать, премилые это люди Лифановы. Хоть и купцы, а премилые! Люди чисто русского гостеприимства. Какую я у них наливку пил – один восторг. Мадам Лифанова немножко глупа, но это не портит дела.

Он вошел в кабинет и продолжал:

– Что ж, и здесь у вас премило. Отчасти даже сохранился стиль. Уютно – и довольно. Знаете, маленькие комнатки ведь всегда уютнее больших. Ах да… – спохватился земский начальник. – Мои предположения относительно молодой вдовушки-помещицы не оправдались. Помните, я вам говорил? Я предполагал, что она беременна и приехала сюда тайно родить. Очевидно, ничего подобного, потому что она уж гарцует верхом на лошади и полячек наш лесничий при ней на казачьем седле. И флаг в усадьбе поднят и развевается. Лесничего нашего знаете? Мадам Порубка. Я его называю мадам Порубка. Во-первых, оттого, что у него голос бабий, а во-вторых, потому, что он все вследствие порубок в лесу у меня судится. Не правда ли, метко? Ха-ха-ха…

И земский начальник захохотал.

Пятищев отмалчивался. Говорил один земский.

– Ну что ж, очень рад, что вы устроились. Душевно рад, – сказал он, сияя улыбкой и пощипывая клинистую бородку. – Очень рад. Я всегда рад за дворян, когда их положение облегчается. Очень рад, что в здешней трущобе вы нашли общечеловеческую квартиру. Ведь здесь не сдают хорошего. Здесь, что хорошее, все только для себя. Ну-с, теперь, ваше превосходительство, вам только бы с вашими мелкими обязательствами как-нибудь устроиться или, лучше сказать, уладиться. Ведь я уверен, что у вас все это, вся эта долговая мелочь просто по забывчивости. Ну, можно ли помнить какие-нибудь тридцать рублей, которые должен по счету! Да и стоит ли их помнить! А между тем их у вас понакопилось. Конечно же, забыли. А они, подлецы, сейчас подавать ко взысканию. Я про торговцев… Вот народ-то! Только бы озорничать. Ну-с, так вот, должен вам объявить, что опять подали четыре человека на вас. Все мелочь… Ничтожные суммы… В общем полутораста рублей нет, – повествовал земский. – Подали… Но так как вы теперь в Пятищевке не живете, из моего участка выехали, то я не принял и предложил им обратиться в суд по месту настоящего вашего жительства. Ведь это народ ужасный. Они думают, что человек должен все забыть и только о поданных ими счетишках помнить. Очень нужно, черт возьми! Ха-ха.

Земский снова засмеялся, поиграл часовой цепочкой, поднялся и стал прощаться.

– Ну что ж, поеду домой. Я предупредил вас, что вам готовятся булавочные уколы, а вы уж, надеюсь, отпарируете их, – сказал он. – Мое почтение, ваше превосходительство. Мой привет многоуважаемому Ивану Лукичу, – откланялся земский и стал удаляться в прихожую.

– Марфа! Пальто! – крикнул Пятищев, но сам провожать земского начальника в прихожую не вышел.

LVIII

Каждый день, просыпаясь поутру, Пятищев справлялся, вернулся ли старик Семушкин из губернского города, но Семушкин не приезжал, хотя на дворе говорили, что его ждут каждый день с курьерским поездом, проходящим мимо посада Колтуй в пять часов утра, и к этому времени, когда еще молодые Семушкины спят, ставят для него самовар. Библиотека Пятищева, ожидавшая покупателя, лежала в ящиках по-прежнему неразобранная, шкафы стояли пустые. Денег у Пятищева почти совсем не было, хождения в трактир к буфетчику Олимпию прекратились, а на столе Пятищева лежала уже повестка, вызывающая его в суд, вследствие предъявленного к нему иска. Завтра он уже собирался отправить на базар для продажи корову, для чего уже подговорил дворника Семушкина, но зашел к Семушкину-сыну узнать от него лично, не получил ли тот каких-либо известий о времени возвращения отца.

Викул Семушкин был у себя в конторе, помещающейся в том же роскошном доме, где жили Семушкины. Контора находилась в нижнем этаже с отдельным ходом со двора и состояла из двух комнат и кабинета для хозяев. Человек шесть служащих сидели около высоких ясневых желтых конторок на высоких табуретах перед громадными книгами и щелкали на счетах. Викул Семушкин принял его в кабинете, помещаясь за письменным столом. Он рассматривал какие-то накладные и помечал их красным карандашом. Одет он был в легкую серую пиджачную парочку, белый жилет и светлый летний галстук. При входе Пятищева он вскочил из-за стола и, здороваясь с Пятищевым, радостно воскликнул:

– В гости или по делу? Если в гости, ваше превосходительство, то пойдемте наверх, жена напоит нас чаем и кофеем, а если по делу…

Пятищев несколько смутился и не знал, что отвечать.

– Просто так зашел… Зашел узнать о вашем отце, – сказал он. – Справиться, когда он вернется домой. Вот к нему-то у меня есть дело.

– Ну, в таком случае пойдемте наверх к жене. Она будет очень рада.

– Нет, нет. Я не хочу вас отрывать от дела. Я на минутку.

– Дело – не медведь, в лес не убежит. Я ведь здесь с девяти часов утра сижу и уходил только пообедать. Сегодня у нас с утра расчеты и платежи по случаю субботы. Теперь перерыв. Наплыв получателей будет под вечер. Пойдемте наверх. Тут близко… У меня винтовая лестница наверх есть.

Пятищев заупрямился.

– Здесь поговорим. Сам я бездельничаю, но не хочу мешать деловым людям, – проговорил он. – Я на минуту.

Викул Семушкин не настаивал. Они сели. Семушкин предложил Пятищеву сигару и начал:

– От отца я получил письмо, что вернется он во вторник. Сегодня у нас суббота – стало быть, через три дня. Загулялся он в губернском городе по случаю торгов. Очень выгодный подряд. Строится больница барачной системы – и вот поставка бревен и досок осталась за нами. Завтра отец делает кое-кому из нужных людей обед, в понедельник выедет и во вторник рано утром будет здесь, – рассказывал он и спросил: – А отчего вы так уж очень интересуетесь приездом отца?

– Да так… – пробормотал Пятищев, подумал и прибавил: – Впрочем, буду откровенен. Ваш отец обещался купить у меня библиотеку, которая мне теперь, ввиду моего скорого отъезда за границу, совсем не нужна.

– Слышал про библиотеку, – кивнул Семушкин. – Но удивляюсь, зачем она ему! Вообразите, ведь он ничего, кроме «Губернских ведомостей», не читает. Да и то пробегает только объявления о вызове на торги.

– Не знаю, но он обнадежил меня. Иначе я продал бы библиотеку кому-нибудь другому. Впрочем, он мне упоминал про вас. Для вас она, для вашей супруги.

– А мне уж окончательно некогда читать. Я буквально запряжен в дело. Жена иногда почитывает, но ведь у вас, я думаю, библиотека-то не по ней, серьезная.

– Всякая есть. Книги разного содержания.

– Нет, это отец опять-таки для хвастовства покупает у вас библиотеку. Но если уж он обещал, то купит ее, будьте покойны.

Малый в пиджаке, рубахе-косоворотке и сапогах бутылками подал два стакана чаю на подносе. Пятищев было отказался.

– Отчего ж вы не выкушаете стаканчик? – удивился Семушкин, улыбаясь. – Не любите разве этот настой китайских трав? А у нас в конторе чай с раннего утра до позднего вечера, и как только кто-нибудь у меня в кабинете появится – сейчас и подают.

– Да, пожалуй, я выпью… – проговорил Пятищев, взяв стакан, чтобы угодить Семушкину.

«Во вторник старик приедет, через три дня, – соображал он, – но ведь сейчас же по его приезде к нему с библиотекой не приступишь, а денег у меня – одна мелочь. Вся надежда на продажу коровы! Разве попробовать попросить у молодого Семушкина авансом сколько-нибудь перед продажей библиотеки?» – мелькнуло у него в голове, и он слегка покраснел, на лысине его выступил пот.

Но Викул Семушкин сам пошел на встречу к нему в деле займа. Прихлебывая из стакана чай с ложечки, он посмотрел боком на Пятищева и сказал:

– Простите, пожалуйста, но я вам хочу кое-что предложить. Может быть, вы в деньгах нуждаетесь, так возьмите сколько-нибудь в счет за библиотеку. Я могу вам дать немного, а потом при расчете с отцом вы мне отдадите.

Пятищев вспыхнул еще больше и заговорил:

– Ах, это будет очень кстати! Действительно, я в тонких обстоятельствах. Рассчитывал кое-что получить на этих днях из Петербурга, от сестры… У меня с ней старые счеты… – соврал он. – Рассчитывал и остался ни при чем.

– Сколько вам? – спросил Семушкин, вытащив из кармана щегольской бумажник глянцевой кожи. – Пятьдесят рублей довольно?

– Да, пожалуй, покуда пятьдесят рублей довольно.

– Ну, вот вам семьдесят пять.

– Ах, благодарю вас, – произнес Пятищев, одной рукой взяв деньги, а другой пожимая руку Викула Семушкина. – Прикажете выдать расписку?

– Что вы, помилуйте… – обидчиво сказал Семушкин. – Я рад, что могу услужить вам. Ведь это же вы берете не в долг.

Пятищев, не допив чаю, встал прощаться и ушел. Семушкин проводил его до крыльца, говоря:

– Надеюсь, будем знакомы. Милости просим к нам когда-нибудь вечером побеседовать. Позвольте иногда и вас навестить. Здесь ведь у нас глушь, образованных людей мало, и, право, подчас не с кем побеседовать. Мое почтение, ваше превосходительство.

Пятищев домой не пошел. Он вышел на набережную, шаг за шагом, опираясь на трость, тихо добрался до базарной площади и исчез в дверях трактира буфетчика Олимпия.

LIX

Получив деньги, Пятищев, сильно было приунывший, опять расцвел. У него появился ящик довольно хороших сигар, и на следующий день его визита к Викулу Семушкину, после обеда, закурив сам сигару и предлагая таковую же капитану, он говорил:

– Вот, попробуй, Иван Лукич… Никогда я не полагал, что в таком дрянненьком месте, как Колтуй, могут быть такие прелестные сигары, а между тем я купил их здесь, и сравнительно недорого.

Капитан даже выпучил глаза от удивления, нюхнул ароматный дымок, пущенный перед ним Пятищевым, и спросил:

– Когда купил?

– Вчера купил, и все у того же Мохнаткина, – отвечал Пятищев.

– Разве опять он тебе в долг поверил?

– Нет, на деньги купил. Надо же его поддерживать за старый кредит. Любезный человек… о старом долге теперь даже и не вспоминает.

– Стало быть, ты опять при деньгах?

Пятищев самодовольно кивнул ему и рассказал о своем посещении Викула Семушкина.

– Знаешь, я теперь вообще начинаю примиряться с купечеством, – прибавил он. – И между ними есть совсем порядочные люди. Ведь вот молодой-то Семушкин сам мне предложил взять вперед малую толику денег за библиотеку. А Мохнаткин? Разве это не выдающийся поступок – совершенно не упоминать о старом долге? Для купца, проникнутого денежными интересами, это, как хочешь, джентльменство.

Капитан попробовал сделать на своем строгом лице снисходительную улыбку и махнул рукой.

– Поди ты… Совсем младенец… – произнес он про Пятищева. – Но, однако, давай же денег на пастуха для коровы.

– А корову я думаю буфетчику Олимпию отдать. Он берет ее. Ему нужна корова, – сказал Пятищев.

– Зачем? С какой стати? Разве у тебя есть новый долг Олимпию?

Пятищев промолчал и стал рассказывать, что вчера он уплатил по старому счету суровщику Степанову, предъявившему уже к нему иск в суд.

– И теперь я спокоен, чист, – добавил он самодовольно, сложил пальцы рук и хрустнул ими.

– Надолго ли? – насмешливо спросил его капитан. – Вчера ты уплатил Степанову, а завтра на тебя предъявит иск Семенов или Гаврилов.

Под вечер у Пятищева совершенно неожиданно появился Лифанов. Он вошел не вдруг, а предварительно вызвал Пятищева на крыльцо. В руках у Лифанова был сладкий пирог в картонке, перевязанной розовой тесемкой.

– Здравствуйте, ваше превосходительство, – начал он. – Приехал в Колтуй по делам – и вот явился к вам с новосельем вас поздравить. Вот-с, извольте принять это самое руководство, как хлеб-соль на новоселье… – прибавил он, подавая пирог.

– Благодарю вас, благодарю, мой милейший, – любезно заговорил Пятищев, будучи сегодня вообще в веселом духе. – Но что же вы не войдете?

– Боюсь, ваше превосходительство, на вашего сожителя нарваться. Очень уж строгий они мужчина… Да и старушка ваша – дама удивительная…

– А! Капитан и княжна… Но капитана нет дома, а княжна в саду на солнышке греется. Войдите, пожалуйста. Я вас у себя в кабинете приму.

– Ну, стало быть, в час приехал, – сказал Лифанов, входя в комнаты. – А то пришел на двор и боюсь дальше-то идти. А вдруг, думаю, на строгого их благородие? Да и на старушку-то вашу наскочить, так одна пронзительность от них, а уж ласки, извините, никакой…

– Да, их уж не перекроишь. Какие есть, такие и останутся, – проговорил Пятищев, проводя Лифанова через комнаты к себе в кабинет.

Лифанов смотрел по сторонам и одобрительно бормотал:

– Ну что ж, прекрасным манером устроились. Чего ж горевать-то? Даже по моде. А боялись выезжать. Здесь, ваше превосходительство, вам даже лучше, чем там, потому здесь все под рукой… А так как вы все по мелочам покупаете, оптового хозяйства у вас нет, то здешнее руководство вам даже способнее. Ну-с, дочка ваша Лидия Львовна шлет вам поклон. Живут они у нас во все свое удовольствие. Комнатку мы им отдали такую, что один ах. Ту самую, где у вас старушка ваша блажная жила. Обои я им пустил на стены новенькие, с букетцами и птичками. Стешенька живет с ними душа в душу. Теперь сын приехал ко мне, совсем уж приехал, покончив свое учение, и, стало быть, компания ихняя увеличилась. Теперича прогулки эти самые…

При упоминании Лифановым о сыне Пятищева как бы что-то кольнуло, и он спросил:

– Но я думаю, ведь он все-таки у вас без дела сидеть не будет, а займется чем-нибудь?

– Да вот дам погулять с месяц после науки, а потом примемся лесопильный завод строить. Там у вас речонка есть, на манер ручейка, зря она протекает, так вот думаю ее в работу пустить.

– Да, да, да… Ведь это сила, – подхватил Пятищев. – Я когда-то хотел на этой речонке мельницу построить и крахмальный завод. У меня даже проект и план есть. Тогда я заказал их известному инженеру… Они целы. Вот, в самом деле, не хотите ли приобресть? Стоили они мне дорого, но я за пустяки продам.

– Нет, ваше превосходительство, своим умом будем строить.

– Да ведь я с вас всего только сто рублей возьму, а заплачено за проект тысячу рублей, – не отставал Пятищев.

– Ладно, я скажу сыну, – уклончиво отвечал Лифанов. – Но сын-то меня не на то сманивает. Есть теперь модное дело, торфяное, да я побаиваюсь. Дело новое… Как бы не сунуться в воду, не узнавши броду.

– Да ведь вы посмотрите, что это за проекты! – вскричал Пятищев, которому вообще понравилась идея продажи ненужных ему планов. – Ведь их несколько папок. А как исполнено!

Он начал рыться в сложенных в углу книгах и связках бумаг и вытащил две щегольские, коленкором оклеенные, тисненные золотом папки и стал их развязывать и подавать Лифанову планы. Лифанов брал их неохотно и смотрел невнимательно.

– И всего только сто рублей. Ведь это даром, – говорил Пятищев, воодушевляясь.

– Шкапы ваши купил бы, – перенес Лифанов свой взор на библиотечные шкафы.

– Запроданы Семушкину-старику. Жду его возвращения из губернского города.

– Вот поэтому-то и интересуюсь так их купить, чтобы Семушкину нос утереть, – произнес Лифанов, улыбаясь. – Вы вот что, ваше превосходительство… Вы их оставьте за мной… Я супротив Семушкина десять рублей больше дам, сколько бы он их ни ценил, – вот какое руководство примите в расчет.

– Запроданы, милейший. Не могу. Вот проект и планы – с удовольствием…

– Не могу без сына, ваше превосходительство. Ну, что я смыслю в планах! А вот сын – особь статья. Ах, дети, дети! – вздохнул Лифанов. – Вы вот давеча про сына, что делом его занять надо. Дело делом, а кроме того, поскорей женить надо, чтобы от рук не отбился. Найти ему хорошую девушку с хорошим приданым, да и веселым пирком за свадебку… Вот какой у меня засад в голове, вот какое руководство. А то ведь молод, зелен, фанаберия в голове, так может возмечтать жениться на такой девице, что и не подобает по нашему состоянию. В технологии-то своей он уж, извольте видеть, воздуху другого нанюхался, а я этого-то и боюсь.

– Верно, верно, Мануил Прокофьич! Ничего нет хуже неравенства браков! – воскликнул радостно Пятищев, и у него совсем уже как бы отлетела тягость от сердца.

Его страшило сближение Лидии с молодым Лифановым, поднималась дворянская гордость, поддерживаемая в нем всячески капитаном и княжной, хотя, в сущности, страшиться тут было нечего – молодой Лифанов мог бы быть для Лидии прекрасной партией.

Лифанов стал прощаться и успокаивал Пятищева:

– Насчет дочки не бойтесь. Живет как у Христа за пазухой. Такое воображение о ней имею, как будто бы она моя собственная дочь, – проговорил он, бросил косой взгляд на планы и прибавил: – А за этот бумажный хлам, хоть мне он и не нужен, чтоб угодить вам – пятнадцать рублей дам. Люблю уж я очень дешевую-то покупку.

– Что вы, что вы! Ведь когда-то тысячу заплачено, и ничего тут не устарело, – отвечал Пятищев, а сам уж подумывал уступить за пятьдесят рублей. – Ведь уж и сто рублей – дешево.

– Да если вещи-то не нужны. И так уж я по доброте только… Ну, двадцать пять дам, а не хотите, так и не надо. Будьте здоровы!

Лифанов махнул рукой и стал уходить.

– Берите! – крикнул ему вслед Пятищев. – Только из-за того и распродаю, чтобы поскорей уехать за границу.

Марфа понесла за Лифановым папки укладывать в его тарантас.

Пятищев, получив деньги, торжествовал и даже шептал пришедшие ему на память стихи из басни Крылова: «Вороне где-то Бог послал кусочек сыру…»

LX

Наконец старик Семушкин приехал из губернского города. Приехал он рано утром, и это тотчас же сделалось заметно на дворе. Двор, содержавшийся в отсутствие старика не совсем опрятно, был выметен до идеальной чистоты. Приготовления к встрече хозяина начались с четырех часов утра. Закладывали лошадь, чтоб ехать встречать его, и около экипажного сарая, находящегося вблизи от окон Пятищева, кучер и дворник долго и очень сочно переругивались, громыхали железными ведрами, хлопали тяжелыми дверьми конюшни. Потом садовник стал переругиваться со своим помощником, наконец на кухонном крыльце хозяйского дома сцепился с кухаркой молодец с льняными волосами, прислуживавший старику. К его приезду ставили самовар и пекли оладьи с изюмом, которые старик очень любил, и молодец с льняными волосами торопил кухарку. Молодец кричал баритоном, кухарка отругивалась визгливым голосом. Все это слышал Пятищев, просыпавшийся при каждом сильном возгласе. Потом, когда хозяина встретили, привезли и стали отпрягать лошадь, опять начались переругиванье и громыханье около экипажного сарая.

После приезда Семушкина Пятищев не мог уж больше заснуть, лежал в постели, курил и встал часа на два раньше обыкновенного. Когда он пил свой утренний кофе, старик Семушкин уж ходил по двору в халате, в туфлях и в картузе, осматривал свое хозяйство, находил непорядки и ругал дворника, кучера, садовника, помощника садовника, подошел даже к кухонному крыльцу Пятищева и сцепился с Марфой из-за ушата, переполненного помоями.

Марфа кричала в ответ:

– Куда ж мне лить помои-то? Не себе же за пазуху! Господа умывались – я вылила в ушат. Кастрюльки чистила – вылила, картофель чистила – тоже…

– А ты крикни дворника, дурища деревенская, вели ему помои вынести на показанное место, а не лей через край. Что, у тебя язык-то пришит, что ли? Горло-то нешто купленное, чтоб крикнуть? Ах ты, фефела! – раздавался голос старика Семушкина.

Пятищев не вытерпел этой последней перебранки и, чтобы положить ей конец, отворил окно, выглянул в него и сколь возможно мягче и с улыбкой на лице сказал Семушкину:

– Мое почтение… С приездом… Что это вы воюете у нас?