Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

– Что ж тут хорошего? Слова самые обыкновенные.

– Трудиться собираетесь. Это разве худо?

– Заученные фразы. Тысячу раз об этом от вас слышала. Но разве это труд – сшить себе сорочки? К тому же на машине я еще не выучилась шить, я буду только учиться у Стешеньки. Фразер! – шутливо прибавила Лидия, опять махнув веером перед носом Парфентия Лифанова.

Фамильярность эта и тон дочери не понравились Пятищеву.

«Боже мой, ведь явно они нравятся друг другу. Уж не влюблены ли они?» – пронеслось в его голове, и он почувствовал, что на лбу его и лысине, прикрытой красной турецкой феской, стал выступать обильный крупный пот.

Заметив, что отец покосился на нее после двукратной проделки с веером, Лидия спохватилась и тотчас же переменила разговор и тон.

– А успехи моей ученицы идут прекрасно, – начала она. – Представьте, папаша, Стешенька уж недурно читает по-французски, и мы иногда уже перекидываемся французскими фразами. Главное, она удивительно как скоро усвоила произношение. Вы не верите? Право, очень сносное произношение.

– Ну уж… Что вы! – конфузливо произнесла Стешенька, и румянец сильно заиграл на ее и без того розовом лице, так что покраснели даже уши.

Вообще Стешенька во все время визита больше молчала и улыбалась, так что Пятищев счел ее глупенькою, да она и действительно была не из далеких по уму.

Капитан так и не вышел в сад к Лифановым, хотя Пятищев и посылал Марфу звать его к чаю.

Наконец Лифановы стали сбираться ехать домой. Лидия пошла прощаться с теткой и капитаном. В это время в садике показался старик Семушкин. Он был в сером пиджаке нараспашку, без жилета и в туфлях на босу ногу. Белый картуз прикрывал его голову.

Подходя к Пятищеву, он говорил:

– Дочь, говорят, приехала? Покажи-ка, покажи, ваше превосходительство, какая такая у тебя дочь.

По привычке простых купцов, вышедших в люди, в часы особого хорошего расположения духа он уже говорил иногда Пятищеву «ты». Так было и теперь.

– Дочь сейчас придет, – проговорил Пятищев. – А вот позвольте вас познакомить с молодыми Лифановыми, – указал он на гостей.

– Мануила Прокофьича сынок? – спросил Семушкин, подавая Парфентию Лифанову руку, и, получив утвердительный ответ, прибавил: – Наш брат Исакий… Тоже костромской и земляк. Когда-то у одного и того же хозяина плоты гоняли, вместе приказчиками были. Конечно, папенька ваш помоложе меня, а вместе… Вместе и щи лаптем хлебали, хе-хе-хе… Житье-то приказчицкое, ваше превосходительство, было не теперешнее… Да-с… – обратился он к Пятищеву. – Это ведь только теперь приказчики стали перед хозяевами нос задирать. А это дочка Мануила Прокофьича? Вы дочка? – спросил он Стешеньку.

– Точно так-с, – отвечала та, приседая перед Семушкиным.

– Скажите на милость, какую умницу выкормил! Замуж пора… Отец-то женихов ищет ли? А? – продолжал Семушкин задавать вопросы Стешеньке и прибавил: – Ну что же, ведите себя хорошенько на радость родителям. А от меня поклон… Старик Семушкин, мол, кланяется.

В это время показалась Лидия.

– Дочь моя… – отрекомендовал ее Пятищев. – Наш домохозяин Максим Дорофеич…

– Здравствуйте, барышня, – сказал Семушкин, поклонившись и подержа руку, протянутую ему Лидией, потом приложил свою руку ребром к козырьку картуза и, пристально посмотрев на Лидию, проговорил: – А эта совсем другого фасона. Вот она что кровь-то значит! Кровь не та, оттого и фасон другой. Из субтильненьких. Ну что же, и вашей барышне замуж пора. Надо тоже искать женихов. Вот вернемся из чужих краев, так на досуге займемся. А я, барышня, вашего папеньку похищаю, за границу везу, – обратился он к Лидии… – Да-с… за границу…

– Ну, положим, я сам еду, – поправил его Пятищев. – Лидия знает. Недавно собирался.

– Нет, нет, похищаю. Я его похищаю… На будущей неделе полетим, – шутил Семушкин. – Прощайтесь с вашим папенькой набело и просите гостинцев заграничных привезти.

– Ну, прощайте, папаша. Нам пора, – произнесла Лидия. – Мы обещали к ужину вернуться.

– Прощай, Лидуша, прощай, ангел мой… Христос с тобой… – нежно сказал Пятищев, обнимая дочь. – Ты не приедешь проводить меня?

– Да ведь далеко, папаша. Простимтесь уж сегодня, – сказала Лидия и чмокнула отца в руку и щеку.

– Ну хорошо. Тогда пиши. Пиши почаще. Не забывай отца и будь с ним откровенна. Адрес мой я пришлю тебе с дороги. Да вот что… Пиши недели через две – в Париж до востребования. В Париж…

– А этот Париж дальше или ближе этого самаго Эмса, куда мне надо? Ведь он, кажется, не по дороге, – проговорил Семушкин.

Но Пятищев не ответил на его вопрос.

У крыльца Пятищева лошади Лифановых встряхивали бубенчиками.

– Имею честь кланяться, – расшаркивался перед Пятищевым Парфентий Лифанов.

Стешенька приседала и говорила, краснея:

– Прощайте, будьте здоровы…

Все стали выходить из садика, огибая дом. Бежал Аян, сопровождая их и виляя хвостом. На крыльце Пятищева сидел толстый мопс Бобка, выпучив глаза, и хрюкал на лошадей, ленясь сойти с крыльца.

Лидия еще раз поцеловала у отца руку, а он чмокнул ее в лоб, и влезла в коляску. С ней рядом села Стешенька. Парфентий Лифанов поместился напротив их на скамейке. Лошади тронулись и вынесли коляску со двора.

LXIX

Наступил июль, а Семушкин с Пятищевым все еще не уехали за границу, хотя разговаривали о поездке каждый день и планировали ее. На Пятищева чуть не каждый день поступали в суд новые иски, по которым приходилось уплачивать. Капитан ходил всякий раз по кредиторам, уверял, что у Пятищева не осталось никакого имущества, и пробовал их склонить на сделку, уплачивая будто бы от себя половину долга, но кредиторы, видя недавний пример уплаты полностью, на сделку не шли. Пришлось платить, ибо Пятищев боялся, что с него возьмут подписку о невыезде с места жительства. Он платил, и сумма его, полученная за библиотеку, все убывала и убывала. Он признался Семушкину в своих затруднительных обстоятельствах и уж умолял его о скорейшем отъезде, прося не медлить.

– Деньги мне надо получить за поставку – вот я из-за чего не еду. Как получу, и махнем, – отвечал Семушкин.

– Но ведь у вас есть средства на поездку, а деньги за поставку может получить сын ваш.

– Нет, крупные дела надо уж самому кончить. Порядок такой. Гуляй, девушка, гуляй, да дела не забывай. А вот справим все – со спокойным сердцем и поедем.

– Меня-то, Максим Дорофеич, всего расщиплют – вот я из-за чего… Ничего у меня не останется и на поездку. Ведь каждый день почти что-нибудь уплачиваю. Деньги текут.

– Моих денег и про двоих хватит. А ты не плати. Зачем платить?

– Боюсь, как бы не задержали.

– Да ведь уж полицейское свидетельство есть о беспрепятственном выезде, так чего вам?.. Вот завтра или послезавтра приказчик доставит нам заграничные паспорты, тогда и дело в шляпе.

– Но все-таки как-то неловко… Ведь встречаешься с кредиторами-то. Ведь и при заграничном паспорте могут сделать неприятность.

– Экий вы робкий, ваше превосходительство! – покачал головой Семушкин и прибавил: – Блудлив, как кошка, а труслив, как заяц.

Пятищева такое сравнение покоробило, но он смолчал.

– Я ночей не сплю… Вдруг какой-нибудь скандал?.. – продолжал он.

– Выручу. Чего робеть? Ведь весь скандал только в том, чтоб заплатить какую-нибудь четвертную бумажку, – отвечал Семушкин. – Больших претензий теперь ведь уж нет, сам сказывал. А мне что такое четвертная бумажка? Лесничего угощать поведешь, так больше на шампанское истратишь.

Семушкин в разговоре с Пятищевым то и дело менял «вы» на «ты».

Через день у Пятищева заграничный паспорт действительно уже был в кармане. Пятищев вздохнул свободнее и повеселел. Через день и Семушкин получил деньги. Он тотчас же прислал звать Пятищева к обеду. Пятищев явился. Семушкин принял его в одном жилете нараспашку, светлой ситцевой рубашке навыпуск, в туфлях на босу ногу. Так ходил он в доме в жаркую погоду.

– Готова карета… – сказал он, улыбаясь. – Получил, что ждал. Завтра уплачиваю барону Шульнеру за участок леса, заключаю купчую крепость, а послезавтра готовься, ваше превосходительство, к отъезду. Вечером махнем.

– Ну, слава богу! – вырвалось у Пятищева.

– Рад? Я, брат, сам рад. Пора. А еще больше того рад, что с бароном-то прикончу. Это уж у барона Шульнера последний участок. А то он мне мозолил глаза, и я опасался, что он в чьи-нибудь чужие руки попадет. Участочек не вредный, и главное, что по сплавной реке. Последний. Теперь у него уж ничего нет, и фамилию эту из нашего уезда можно вычеркнуть, – сообщал Семушкин, потер радостно руки и произнес: – А теперь давай водки выпьем. Белорыбица провесная на закуску есть такая, что один ах! А за обедом на радостях шипучего стукнем.

Он взял Пятищева под руку и, шлепая туфлями, потащил его в столовую.

В столовой пахло кислыми щами. Там невестка Семушкина Лариса Давыдовна сидела уже против миски, окруженная ребятишками.

– Ах, папенька, в каком вы дезабилье! – проговорила она.

– А что ж мне церемониться? Теперь уж он свой человек. Послезавтра с ним за границу едем. В номерах-то будем вместе стоять, так во всех видах он меня увидит, – говорил старик Семушкин. – Теперь уж ау, брат! Теперь уж компаньон купца Семушкина, – хлопнул он Пятищева по плечу и прибавил: – Выпьем, дорогой компаньон!

Пришел сын Семушкина Викул из конторы и поздоровался с Пятищевым.

– Замучил наш папенька вас оттяжкой поездки-то за границу, – проговорил Викул. – Ну, да уж послезавтра двинетесь.

– А мы-то здесь, бедные, как будем скучать! – со вздохом и жалобно проговорила жена Викула. – Папенька будет в отъезде, так нам нельзя и в губернию съездить проветриться.

– Ваше превосходительство, да сними ты с себя спинжак-то! – обратился старик Семушкин к Пятищеву, видя, что тот отирает со лба пот. – Ну, чего тут стесняться! Что за церемонии! Ведь уж теперь свой человек. Видишь, я в каких смыслах? Налегке. А наша дама таковская – не взыщет.

И он тряхнул подолом ситцевой рубашки.

Но Пятищев все-таки пиджака не снял.

За обедом начались нескончаемые разговоры о том, что взять с собой за границу.

– Его превосходительство говорит, что надо ехать налегке и почти ничего с собой не брать, – сообщал невестке старик Семушкин. – «Всякую, – говорит, – одежду и белье там купим». Но я полагаю, что халат-то шелковый взять надо, и ты его мне положи в чемодан, потому какие там халаты!

– Халатов за границей никто не носит, – проговорил Пятищев. – Не в обычае.

– А я без халата не могу. Или вот что, Лариса… Ты халат между подушек положи.

– Подушек тоже не берите. Там подушки отличные.

– Да ведь это в гостиницах. А в вагонах-то?

– И в вагонах вам, по вашему требованию, подадут подушки. К чему стеснять себя лишним багажом!

– Да разве там подушки такие? Нет, Лариса, пару подушек надо: одну большую, другую махонькую. Я к своим подушкам привык. А квасу, говорите, там нет? – спросил старик Семушкин, выпивая полный стакан холодного квасу.

– Понятия не имеют о квасе, – дал ответ Пятищев.

– Так не захватить ли нам с собою бутылочек пять-шесть в корзиночку?

– Что вы, что вы! В Германии мы будем прекрасное пиво пить, в Кельне – рейнвейн, во Франции – красное вино, превосходный лимонад, кофе…

– Ну, чаю-то все-таки надо взять фунта два. Сам же говоришь, что там чай плох.

– Пошлину везде придется платить.

– Заплатим… чего тут! Только бы не страдать… А плох чай, так мне его и не надо. Да захвачу я с собой металлический чайник для заварки на станциях. Приятно в вагоне из своего чайника.

– Кипятку нет на заграничных станциях.

– Ну, это ты врешь! Как же это так кипятку нет? Прямо врешь! – махнул рукой старик Семушкин. – Это для других нет, а деньги дашь, так из земли отроют кондукторы.

– Вы не знаете заграничных порядков. Некогда будет заваривать. Поезда стоят по одной минуте.

Семушкин позвонил и велел подать бутылку шампанского.

– По-твоему выходит так, что ничего с собой брать не надо, – сказал он Пятищеву.

– Да, ничего. Вы там все удобства получите. Поезда везде идут с ресторанами. В известное время вы получите свой первый завтрак, потом второй, затем превосходный обед из нескольких блюд – все это в поезде.

– Нет, Лариса, припаси мне все-таки чайничек и пару стаканов в дорогу. Да собери корзиночку с закусками, а туда чайник-то со стаканами и сунь.

Когда Пятищев ушел от Семушкиных домой, у него сильно шумело в голове.

– Послезавтра едем. Решено и подписано! – торжествующе сообщил он капитану.

LXX

Утром, накануне отъезда, Пятищев получил от дочери письмо, его как громом поразило, а потом повергло в страшное уныние.

Лидия писала: «Милый и добрый папаша! Сообщаю вам ужасную для вас новость о моем своевольном поступке, но не вините меня за него. Так Бог судил, и я не могла бороться. Когда вы получите эти строки, я буду уже женой Парфентия Мануилыча Лифанова».

Когда Пятищев прочел эти строки, в глазах его потемнело, он схватился за голову.

– Воды, воды… Дайте стакан воды… – простонал он у себя в комнате, но его никто не слыхал. – Воды, бога ради воды… – повторял он и, шатаясь, придерживаясь за мебель и за стены, добрел до комнаты капитана и остановился в дверях перед ним, лежавшим на кушетке и читавшим газету.

Он был бледен, как мел, и держался за притолоку. Капитан тотчас же вскочил с кушетки.

– Что с тобой? – испуганно спрашивал он.

– Несчастие… Ужасное несчастие… возмутительный поступок… – бормотал Пятищев. – Лидия… Нет, я не могу… Дай мне воды…

И он опустился на стул около двери. Крупные капли пота струились по его высокому лбу. Капитан бросился к Пятищеву.

– Что Лидия? Заболела? Или, может быть, умерла? – тревожно спрашивал он.

– Ох, не могу… Дай ты мне выпить воды… Я не вижу… Ничего не вижу… В глазах темно. Тебя даже не вижу… – шептал Пятищев.

Капитан бросился в кухню и явился с ковшом воды.

– Да не мучь ты меня, Лев Никитич… Скажи скорей… Ведь я человек с такими же нервами, как и ты…

Пятищев сделал несколько глотков воды из ковша и произнес:

– Она вышла замуж.

– Боже мой! Без твоего благословения? Только этого недоставало! – вырвалось у капитана, и он, выхватив из рук Пятищева ковш, сам начал жадно пить воду.

– Бьет меня судьба, бьет! – стонал Пятищев, не поднимаясь со стула, и заплакал… – Иван Лукич, ведь это тот неумолимый злой рок, о котором я тебе говорил! Он меня преследует! – завопил сквозь слезы Пятищев. – Бьет, бьет и бьет…

– Фу-фу! – протянул капитан с тяжелым вздохом и тоже опустился на кушетку, поставив около себя ковш. – Какое здоровье нужно иметь, чтобы выносить все эти удары! – продолжал он. – Никакого здоровья не хватит, даже воловьего… За кого вышла замуж-то? За молодого Лифанова, что ли? – задал он вопрос и чувствовал, как трясутся его руки.

– За него… – едва слышно произнес Пятищев и поник головой.

– Я так и знал! Я видел! – закричал капитан, вскакивая с кушетки. – Это можно было заметить в их приезд сюда, заметить, когда были здесь Лидия и эти проклятые Лифановы… Тон разговора…

– Тише, бога ради, тише… – умоляюще просил Пятищев. – Не надо, чтобы знала княжна. Зачем ей?.. Это убьет ее… Она умрет.

Ероша свою седую щетину на голове, капитан понизил голос и тихо задал вопрос:

– Когда это случилось?

– Не знаю, ничего не знаю… Я не дочитал еще письма… Распечатал, прочитал первые строки, и меня как обухом по лбу… Пойдем, дочитаем…

Пятищев медленно поднялся со стула и, продолжая придерживаться за дверную притолоку и стены, еле передвигая ноги, побрел к себе в комнату.

– Какое несчастье! Какое несчастье! – твердил он, присаживаясь к письменному столу, и, взяв письмо, продолжал его читать: «Когда вы получите это письмо, я буду уже женой Парфентия Манунлыча Лифанова…»

– Ах, это она сама пишет? – удивленно спросил капитан.

– Да кто же, милый друг, иначе-то! – раздраженно воскликнул Пятищев.

– Какая наглость! Ах, нынешние девушки! Ах, нынешнее поколение! – вопил капитан. – Но она не была такой… Это все студент! Это его язва…

Пятищев читал: «Любовь наша свята. Мы с первого же знакомства полюбили друг друга. Парфентий боготворит меня. Я его – тоже… Он отказался от богатой невесты, дочери лесника, которую ему предлагали его отец и мать.

Я видела ее, она прехорошенькая и богатая – и он все-таки отказался. Она была со своим отцом и своей матерью у нас в гостях. Отец Парфентия и отец невесты потребовали, чтобы свадьба была через неделю… Нам медлить было нельзя – вот мы и решили венчаться. Венчаться мы будем в нашей деревенской церкви, ночью… Отец Павел – милый священник и обещался нас обвенчать, потому что у нас все документы в порядке. Милый папочка, дорогой мой, я хотела ехать к вам и умолять вас благословить меня на этот брак, но, зная ваши воззрения, не могла решиться. Ведь вы все равно отказали бы мне в этом. А отказали, так, стало быть, убили бы меня, потому что без Парфентия я жить не могу. Да и он тоже без меня жить не может. Вот потому я решилась венчаться без вашего разрешения, рассчитывая на вашу безграничную доброту, на вашу любовь ко мне. Я уверена, когда первый удар пройдет, когда все уляжется, вы простите меня, непослушную, своевольную дочь, если мы явимся к вам, упадем в ноги и будем умолять вас о прощении. Дорогой папочка! Пора забыть сословную рознь. Люди во всех званиях и состояниях одинаковы. А Парфентий – идеально хороший и честный человек. И подумайте только: разве он повинен во всех ваших несчастиях? Нисколько. Отец – может быть, да, а он – нет. Дети не отвечают за поступки своих родителей».

– Его слова, мерзавца! – перебил чтение капитан. – Его собственные… Я слышал в Пятищевке.

Пятищев продолжал чтение письма: «После венчания мы уедем – может быть, в наш губернский город, а может быть, куда и в другой город, а потом сделаем маленькую свадебную поездку по Волге. Жить у отца Парфентия нам нельзя. Он не примет, он выгонит вон. Для него наш брак и непослушание сына будет гораздо большим ударом, чем своеволие вашей непослушной дочери для вас. Простите еще раз, папаша, смягчите ваше справедливо взволнованное сердце и простите, простите хоть за то, что я теперь неизмеримо счастлива. Непослушная, преступная, но любящая вас дочь ваша Лидия».

– Вместе писали. Это письмо вместе писано, и ею и им… – дал свое заключение капитан.

– Тут еще приписка, – сказал Пятищев и прочел: «Парфентий как инженер-технолог рассчитывает служить на железной дороге. Его товарищи прошлогоднего выпуска, которые уже служат, обещали ему место. Пишу это письмо перед моей свадьбой, а не после свадьбы потому, чтобы оно успело еще застать вас дома. Ведь вы сообщили мне, что скоро уезжаете за границу».

– Ловко! Ловко! Кто бы мог подумать, что это Лидия, кроткая овечка! – воскликнул капитан.

Дочитав письмо, Пятищев сидел опустя руки между колен, поникнув головой, и бормотал:

– Все отнято Лифановыми: поля, луга, леса, дома, движимость… и даже дочь. Но нет, этого я так не оставлю! – закричал он вдруг, стукнув кулаком по столу, вскочил и забегал по кабинету. – Не оставлю! Нельзя же давать так надругаться над собой, над священными правами отца!

– Но что ты сделаешь? Что ты можешь поделать теперь, если они уж обвенчаны! – старался образумить его капитан. – Да и сам ты кругом виноват. Не нужно было давать Лидии ее документы. Зачем ты дал ей ее документы, ее метрическое свидетельство?

– Ах, да ведь она у тетки жила, в Петербурге, так как же ей было там жить без документов? – на ходу прокричал Пятищев.

– Пока жила – да, а приехала к тебе – следовало отнять.

– Нет, уж это судьба! Бьет меня судьба, бьет! Разит неумолимый злой рок! – вопил Пятищев, выбежал из дома в сад и в волнении стал бегать по дорожкам.

LXXI

Волнение Пятищева было настолько сильно, что он не мог даже обедать и не вышел к столу. Он лежал в своей комнате на диване, ломал руки, так что пальцы хрустели, и слезливо себя спрашивал:

– За что? За что? За что мне такое испытание?

Княжна, садясь за стол вместе с капитаном и видя, что прибор Пятищева пустует, насмешливо улыбнулась и спросила:

– А наш путешественник опять у купцов?

– Нет, сегодня ему нездоровится. Он лежит, – дал ответ капитан.

– А что с ним? Не открылись ли уж у него глаза? Не стало ли ему, наконец, обидно за ту жалкую роль, которую он играет?

Капитан промолчал.

После обеда старик Семушкин присылал за Пятищевым просить его чай пить, но он не пошел. Под вечер опять явился посол от Семушкина звать Пятищева «по очень важному делу». Пятищев послал сказать, что он болен.

Старик Семушкин явился сам к Пятищеву. Капитан не хотел его допустить к Пятищеву в комнату, где тот лежал, но Семушкин вошел чуть не силой.

– Позвольте… Надо же мне, однако, видеть человека, с которым я завтра за границу еду, – проговорил Семушкин, отстранил капитана и вошел в комнату, где лежал Пятищев.

При входе его Пятищев поднялся с дивана и сел. Семушкин взглянул на него, увидал его желтое лицо и произнес:

– Ой, ой, ой, ваше превосходительство, как тебя перекатило-то! И глаза красные, и лик как бы чужой. Сможешь ли завтра ехать-то?

– Ничего. К завтра поправлюсь. Полежу, и все пройдет. Только бы хорошенько уснуть ночью.

Семушкин покачал головой.

– С чего это ты? – спросил он. – Теперь ведь вот ягоды пошли… А если их с молоком хлебать, пожилому человеку – беда. Я по себе знаю… Ты коньяку хвати с чаем. Я пришлю хорошенького финь-шампаня…

– Не ел я ягод, Максим Дорофеич.

– Стало быть, лихорадка привязалась, так коньяк и от лихорадки помогает. Да хинки, хинки – вот оно рукой и снимет. Малины сушеной заварить на ночь и выпить. Это тоже с коньяком хорошо.

Пятищев горько улыбнулся и сказал со вздохом:

– Не такая у меня болезнь, Максим Дорофеич, чтобы лекарства помогали. У меня душа болит.

– Душа? Гм… – произнес Семушкин и задумался. – Это с чего же душа-то?.. Денег нет, что ли? Нечего своим на пропитание оставить? Так ты говори прямо, – продолжал он. – Я дам тебе, и малую толику им оставишь. А за квартиру с них не велено брать, пока мы по чужим краям будем скитаться.

– Благодарю вас за такое сердечное расположение ко мне, но тут и не в деньгах дело.

– Так что же такое?

Семушкин широко открыл глаза.

– У меня, Максим Дорофеич, несчастие случилось, – сказал Пятищев.

– Несчастие? Потерял что-нибудь? Ну, я так и знал!

– Позвольте, я вам признаюсь. Признаюсь потому, что рано или поздно вам все равно будет это известно. Я дочь потерял, – объявил Пятищев.

– Дочь? Куда же она делась? – допытывался Семушкин.

– Вышла замуж за сына Лифанова. Вышла помимо моей воли, без моего благословения.

Семушкин сначала поразился и даже отодвинулся от Пятищева вместе со стулом.

– Самокруткой, значит? – спросил он, покачал головой и прибавил: – Вот они, дети-то нынче!

Пятищев тяжело вздохнул, сложил пальцы рук, хрустнул ими и печально произнес:

– Ничего не знаю. Прислала сегодня письмо и сообщает, что вчера венчалась с молодым Лифановым. Пишет, что и тот женился против воли родительской.

– Оказия, оказия… – качал головой Семушкин. – Неприятно… То есть так неприятно, что доведись до меня, то я, пожалуй, загулял бы с такой неприятности. А только что пользы из этого? Пользы-то никакой нет. Ведь уж что ни делай – не вернешь.

– Не вернешь, Максим Дорофеич, – уныло согласился Пятищев.

– А не вернешь, так надо плюнуть, – наставительно сказал Семушкин. – Прямо плюнуть. Конечно, отцу обида, но с другой стороны… С другой стороны, я так рассуждаю, что вам-то уж убиваться об этом и совсем не след. Сбежали они от старика Лифанова, что ли? – спросил он вдруг.

– Сбежали, и я даже не знаю, где они теперь.

– Но ведь все-таки венцом-то покрылись?

– Венчались, венчались.

– Ну, тогда вам-то и совсем горевать не след. Посердился да и плюнул. Жених все-таки хороший.

– Как хороший?! – вскричал Пятищев и быстро поднялся с дивана. – Хороший, да не для нее. Ведь мы родовитые дворяне. Она дочь дворянина, столбового дворянина, дворянка!

Семушкин схватил его за руку и крепко сжал.

– Барин, ваше превосходительство, никто так теперь не рассуждает, кто в тонких… – сказал он. – Право, никто. Давно бросили. Вон сын графа Остерберга, молодой граф, к дочери хлебного торговца Коклюшкина сватался, да карету подали. А у Симохина, лесника, такой же Лифанов, дочь за прокурором в губернии. Сын заводчика Миндалева у Красавина-Закалевского, бывшего помещика, дочь за красоту взял. А ваша дочка тоже бедная невеста. Куда вам с ней? В соли солить, что ли?

– Однако позвольте… Есть же все-таки дворянская гордость, дворянское достоинство! – перебил его Пятищев, остановясь перед ним и гордо выпрямившись во весь рост.

– Оставить надо и пренебречь, когда ни кругом, ни около и здесь нет ничего.

Семушкин хлопнул себя по карману.

– Вы это рассуждаете как купец.

– Все так стали теперь рассуждать, у кого в кармане не густо. Да-с… А я тебе, ваше превосходительство, вот что посоветую, – продолжал Семушкин. – Сходи ты завтра утречком в церковь да поставь рублевую свечку Николаю Угоднику, покровителю бедных невест, и поблагодари его. Что было бы хорошего, если бы дочка ваша, как и ваша княжна старая, в девках-вековухах осталась? А Лифанов для ней жених прямо аховой. Ты знаешь ли, во сколько мы теперь старика Лифанова-то ставим? В полмиллиона. Да… А то и больше.

– Но ведь старик Лифанов не простит непокорного сына, – попробовал возразить Пятищев. – Он сам мне говорил, что ищет сыну невесту с хорошим приданым, и вот, когда нашел, сын женился на другой.

– Простит. Как не простить! Ну, подуется годик, полтора, а там и махнет на все рукой, – отвечал Семушкин. – Ведь кровь родительская… свое-то детище все-таки жалко. Да и ваша дочка – не вертячка какая-нибудь, а барышня основательная. Простит. Ну а теперь не горюй, – закончил он, поднимаясь со стула. – Пойдем ко мне ужинать. Пойдем. Выпьем по малости и завьем горе в веревочку.

– Не могу я, Максим Дорофеич. Не в состоянии… Душа моя растерзана.

– Пойдем!..

Семушкин схватил его под руку.

– Увольте… Не в состоянии… – просил Пятищев. – А завтра мы все-таки поедем. Вы не беспокойтесь. Я как-нибудь подвинчу себя. Ах, ах! Вот какое горе у меня накануне отъезда стряслось! – схватился Пятищев за голову.

– Опять горе? Да брось!.. Свечку, свечку Николе-батюшке, покровителю невест. Ну, прощай.

Семушкин взял Пятищева за руку, потряс ее и, удаляясь, прибавил:

– А вашим домашним на прожитие мы сотнягу оставим. Прощай.

LXXII

И странное дело: старик Семушкин своими доводами утешил Пятищева в его горе, успокоил его. Пятищев чувствовал, что на душе его уж не так тяжко, как было раньше. Он ощущал некоторое облегчение и про себя рассуждал: «Что ж, может быть, Семушкин и прав. Конечно, он судит по-своему, по-купечески, но, может быть, теперь в моем положении и мне следует иметь такой же взгляд. Ведь уж для меня поправки нет, да и быть не может. Разве ехать в Петербург и проситься служить? Но я стар и уж все связи потерял. К кому обратиться? Я не знаю, к кому теперь и обратиться. Влиятельные люди, знавшие меня, все перемерли или сошли со сцены. Допустим, что какая-нибудь служба мне с неба свалилась бы и меня причислили бы куда-нибудь – что она может дать? Только разве чтоб не голодать в Петербурге при его дороговизне. И все-таки Лидия будет бесприданница. Да даже не буду я в состоянии и содержать ее при себе.

А тетка Катерина – она, очевидно, от нее отступилась, у ней свои дочери. Да и что у тетки есть? Пенсия и кое-какие гроши. Где теперь найти бедной девушке-дворянке бесприданнице себе равную партию? Родовитый бедняк не женится на девушке, у которой даже порядочного платья и белья нет. А все-таки обидно, горько, что она так поступила».

Но горько ему теперь было уже не так, как при первом известии об этом. И он это чувствовал, сознавал.

Пятищев, не обедавший сегодня, даже почувствовал аппетит. Он отправился в кухню и стал спрашивать у Марфы, не осталось ли ему чего от обеда.

– Да ведь скоро, барин, ужин будет готов, – сказала ему та.

Но он все-таки, не дождавшись ужина, потребовал себе соленых закусок и стал их есть, выпив рюмку водки.

«В самом деле, ведь ее положение ужасное, – уже снисходительно думал он про дочь. – Ну что ей предстояло в будущем? Вечно житье по чужим местам в гувернантках, перепархивание с одного места на другое и, в конце концов, старое девичество. А тут подвернулась любовь. Любовь не различает сословий. Сам я виноват, сам, что допустил ее остаться у Лифановых. Это можно было предвидеть, следовало опасаться. Да я и опасался, именно этого опасался, но мой невластный слабый характер, моя доброта помешали мне настоять, чтобы Лидия ехала с нами в Колтуй. Понятное дело, что Лидия выбрала за лучшее выйти замуж за молодого Лифанова, не обращая внимания на его род. Любовь не различает сословий. Кажется, она даже пишет эту фразу в письме ко мне?»

И в голове Пятищева промелькнуло воспоминание, что ведь и сам он лет десять тому назад, когда увлекся Василисой, задумал «поднять ее до себя» и потом жениться на ней, похерив в своем уме не только разницу в сословиях, но даже и равенство в образовании, в развитии. И может быть, он женился бы, но друг его капитан очень уж возопиял, когда узнал об этом намерении.

«А здесь, у Лидии и молодого Лифанова, все-таки степень образования-то и развития одинаковы, – продолжал он рассуждать. – Разница только сословная. А не следовало оставлять Лидию у Лифановых. Так и капитан говорил, так и княжна настаивала, но я не послушался их из-за глупой своей доброты. А я добр, глупо добр. Доказательством служит то, что я вот уже оправдываю ее, что я вот уже почти простил ее. Какой я чудак, что давеча так бесновался!»

Пятищев даже улыбнулся.

«Да, я ее почти оправдываю, что она вышла замуж за Парфентия Лифанова. Если откинуть сословную рознь, он может быть хорошим мужем для нее, – говорил он себе в уме. – Хорошим, даже если бы отец и не простил его… Он инженер… Инженер всегда себе кусок хлеба найдет, недурной кусок. Но отец все-таки когда-нибудь и может простить его. Ведь Парфентий – один сын у отца. А сердце родительское – разве камень? Вот и я уже почти простил свою своевольную дочь».

У Пятищева на сердце продолжало делаться все легче и легче. Аппетит разыгрался до того, что он уже пожирал сардинки, макая в прованское масло белый хлеб, и принялся за рулет вестфальской ветчины.

– Почти простил. Только почти… – прибавил он вслух и, испугавшись своего хриплого голоса, стал говорить себе мысленно: «Простил, но только почти. Я оправдываю ее поступок, что она вышла замуж за Парфентия Лифанова. Отчасти я сам попустил, и, главное, так Бог судил. Но я никогда, никогда не могу оправдать Лидию, что она это сделала тайно от меня, без моего благословения. Может быть, я и в ужас пришел бы, заупрямился бы, долго упрямился бы, а в конце концов все-таки согласился. А она – не спросясь, тайно, своевольно. Это уж непокорность. Этого я уж простить не могу… не могу…»