Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

Пятищев сообщил это капитану торжествующе, но о том, что он спал у Семушкина после обеда, не упомянул ни слова, чтобы не уронить себя в глазах капитана.

– За шестьсот рублей? Ловко! Ну, тогда и уплати какому-то Прохорову шестьдесят два рубля. Новый иск. Пока ты пировал у купца, повестка от суда и пришла, – сообщил капитан.

– Прохорову? Никакого я Прохорова не знаю, – удивился Пятищев.

– Ну, как не знать! Наверное, знаешь, а только забыл.

– Прохоров, Прохоров… – припоминал Пятищев. – Ах, боже мой! Да это портной Роман, должно быть? Да, он Роман Прохоров… А мы его все Ромашка да Ромашка звали. И портной-то дрянный. Он мне халат шил и охотничью тужурку. Так, кажется. Только это давно уж было.

– Ну вот, видишь, вспомнил. А что давно это было, так оттого он и подал на тебя, что давно ты ему денег не платишь.

– Да что ты смеешься! Ведь это несчастие, разорение… – обидчиво заметил Пятищев. – А теперь деньги есть, так заплатим. Ведь шестьсот рублей получу! – самодовольно подмигнул он глазом, сел против капитана на приступочек и сказал проходившей по двору Марфе: – Поставь-ка нам самовар. Пить очень хочется. А с купцами я начинаю примиряться, познакомившись с Семушкиным, – продолжал он. – Положим, это кулак-мужик, и кулачеством он деньги нажил, но теперь, когда он сыт, в нем есть даже некоторые джентльменские черты.

– Поди ты! – махнул рукой капитан. – Это он тебя стерляжьей ухой подкупил, так вот ты так и говоришь. Ухой и поросенком.

– Нет, помимо этого. Что он поесть любит не по-свински, а по-культурному и угостить умеет – это факт. Где он натерся, я этого не знаю, но он живет, ест и пьет, как подобает развитому человеку со средствами. Вот я сегодня обедал – чисто, опрятно, подано вкусно и не на черепках. Хорошая сервировка. Фарфор аляповат по своему рисунку, много разрисовки, но ведь изящный вкус – великое дело. А так и цветы на столе, и белье тонкое… Но и помимо этого… Он умеет держать себя… Вот я спросил за библиотеку триста рублей – он и глазом не моргнул. «Пришлите. В конторе заплатят». За шкафы я спросил триста. «Пришлите. Заплатят». Ну-ка, будь это с Лифановым? Тот начал бы давать четвертую часть и торговался бы, как цыган на ярмарке, прибавляя по пяти рублей. Нет, Семушкин – купец все-таки из ряда вон. Положим, он меня просил об одном крупном одолжении, которое я ему обещал.

Тут Пятищев остановился и стал соображать, как бы сообщить капитану о сопровождении им Семушкина за границу и при этом не уронить себя во мнении капитана. Он сознавал, что поездка эта в некотором роде унизительна для него, Пятищева.

А капитан смотрел прямо в лицо Пятищеву и простодушно спрашивал:

– Что такое? Какое одолжение?

– Вот видишь ли… – начал Пятищев, попыхивая папироской и смотря в сторону. – Старик Семушкин болен. Он ездил в губернский город на торги и показывался тамошним врачам. Они нашли у него что-то такое неладное, прописали порошки и посылают за границу в Эмс. Но, к несчастию, он не знает ни французского, ни немецкого языка и боится один ехать.

– Понимаю! – воскликнул капитан. – Только этого недоставало!

Пятищев весь вспыхнул.

– Позволь! Ничего ты не понимаешь! – вскричал он в свою очередь. – Ты прежде выслушай. Зная же, что и я сбираюсь за границу и что я человек уже там бывалый, он и просится присоединиться ко мне, чтобы ехать со мной за границу.

– И ты поедешь в качестве переводчика и компаньона при купце! Только этого недоставало.

– Не я поеду при нем, а он просится присоединиться ко мне. А мне это будет даже приятно, потому всегда веселее с кем-нибудь путешествовать, чем одному.

– Да на какие же ты средства поедешь за границу самостоятельно? Даже смешно и слушать.

Капитан поднялся с крыльца и направился в комнаты.

– Как на какие средства! Я же ведь сказал тебе, что продал библиотеку и шкафы за шестьсот рублей. Вот их надо будет переправить к Семушкину и получить с него деньги, – отвечал Пятищев, направляясь за капитаном. – Я сам по себе, он сам по себе. Я только окажу ему услугу насчет языков.

– Позволь, друг любезный. Зачем же ты меня морочишь-то! Семушкин едет в Эмс, а ты собираешься в какой-то маленький итальянский городишко. Разве это по дороге?

– Не по дороге, но что ж из этого? Отчего же и мне не поехать в Эмс и не полечиться, благо я уж еду? Я тоже не отличаюсь блистательным здоровьем. И отчего не услужить старику, если он просит? Поверь, он нам может быть всегда очень и очень полезен.

– И ты хочешь заискивать у купца, унижаться перед купцом? Пожалуйста, только не рассказывай об этом княжне, – понизив голос, прибавил капитан. – Это вконец расстроит ее.

– Не я перед ним унижаюсь, а он передо мной. Надо было видеть, как он просил меня, с какими прелюдиями все это начал! Право, мне даже сделалось за него совестно, – врал Пятищев, а о том, что поездка за границу с Семушкиным ничего ему не будет стоить, решил и не упоминать. – Решительно ничего не нахожу в этом предосудительного и роняющего мое достоинство, – сказал Пятищев, помолчав.

Марфа подала самовар.

LXV

Библиотеку и шкафы перетащили к Семушкину. Пятищев получил из конторы Семушкина шестьсот рублей. Положа в карман шестьсот рублей, он совсем окрылился духом и воспрянул телом. Давно уж таких денег у него не было. К нему вследствие этого, как бы по мановению волшебного жезла, вернулась его прежняя величественная осанка, мало-помалу утраченная за последнее время, выпрямилась спина, взгляд глаз сделался живее, даже появился блеск в старческих глазах, и сам он стал бодрым. Только легкое подагрическое прихрамывание на левую ногу осталось – и то оно являлось после продолжительного сидения.

Получа с Семушкина деньги, Пятищев в тот же день послал портному Прохорову долг по старому счету, а капитана стал звать вечером ужинать в трактир к Олимпию.

– Кутнем, старик. Полно дуться-то на меня. Вспомним старину. Жизнь не так еще скверна. Сера, сера она, да вдруг на ней выступят и розовые пятна, – говорил он, слегка философствуя. – Вот они и выступили. Я при деньгах, поездка моя за границу осуществляется. Кутнем на радостях!

– Ах, ну его, это осуществление! – заметил капитан. – Вспомни, при какой ты обстановке едешь?

– А при какой? Все это вздор, и ты напрасно на себя и на меня уныние напускаешь. Обстановка будет самая прекрасная.

– Но ведь она тебе является подачкой за твои услуги.

Капитан слышал уж разговоры на дворе, среди людей Семушкина, что старик-хозяин везет своего жильца за границу из-за французского языка.

Пятищев тотчас же ухватился за слово «подачка» и возвысил голос.

– Во-первых, плата за услуги никогда не называется подачкой. Это ты врешь, и я прошу тебя взять свои слова обратно! – вскричал он. – Ты не имеешь права оскорблять человека! А во-вторых, взгляд, что будто дворянин унижается, кому-либо продавая свои услуги, давно уже брошен. Честные услуги, – прибавил он, – услуги, которые не марают моей чести. Что тут такого нехорошего, что я позволяю купцу ехать со мной вместе за границу путешествовать; явлюсь для него переводчиком в дороге и за это воспользуюсь кое-какой роскошью от него? Сам поехал бы я, например, во втором классе по железной дороге, а с ним поеду в первом. Вот и все.

– Не могу согласиться, – покачал головой капитан. – Все-таки ты переводчик при купце. И все это вздор, что он едет при тебе. Ты поедешь при нем, поедешь туда, куда ему нужно, в Эмс, например.

– Но отчего ты думаешь, что мне в Эмс не нужно?

– Оттого что ты раньше об этом не говорил. Ты мечтал о дешевых итальянских захолустьях, а теперь по капризу купца поедешь в самый дорогой курорт.

Пятищев рассердился.

– Бросим, бросим об этом говорить! – сказал он. – Бросим, иначе я подумаю, что все это ты говоришь из зависти, что вот мне удается наконец поехать в благословенные культурные страны, а тебе нет.

– Я из зависти? – закричал капитан. – Да провались эта заграница сквозь землю! Что она мне? Я чисто русский человек и чувствую себя в русской земле удобнее, какая бы она ни была. Тьфу! Вот что мне заграница. Выдумает тоже!

– Ну, полно, полно, не сердись, – говорил Пятищев, видя, что обидел капитана. – Я ведь это так, потому что стало мне обидно, что доводы-то твои относительно моей поездки за границу не верны. А все-таки покушать-то сегодня к Олимпию пойдем. Давно я не ел матлота из налима. Кстати, там теперь новый хороший стряпун.

Капитан стал сдаваться.

– Прежде всего, дай мне двадцать пять рублей, чтобы заплатить за квартиру, – проговорил он. – Мы уж и так несколько дней просрочили.

– Фу-ты! Да неужто ты думаешь, что я намереваюсь прокутить весь капитал, полученный с Семушкина за библиотеку? – улыбнулся Пятищев. – Я берегу деньги на поездку.

– Всего ты не прокутишь, но лучше сейчас с тебя взять. Давай. А то у тебя растащат. Деньги у тебя как вода.

– Возьми, возьми, – улыбнулся Пятищев и дал капитану денег.

Вечером Пятищев и капитан ужинали в трактире. Пятищев, придя в трактир, вызвал старика-повара, служившего когда-то у разорившегося ныне помещика графа Остенберга, и заказал ему матлот из налима и цыплят о гратен, прибавив:

– Да к цыплятам соусу побольше. Как сам граф любил когда-то. Я ведь помню ваше мастерство. Рубль на чай получите. Буфетчик Олимпий вам передаст.

– Слушаю-с, ваше превосходительство, – почтительно поклонился повар.

На другой день капитан, увидав старика Семушкина разгуливающим по двору, понес ему плату за квартиру, но Семушкин отмахнул рукой и не брал.

– Чего тут за квартиру! После… Сочтемся… – говорил он. – Ведь ваш Лев Никитич обещался со мной за границу ехать, так не с него брать, а мне еще благодарить придется.

Выражение «со мной за границу ехать» капитана покоробило. Покоробило и слово «благодарить». Он хотел уже возражать и дерзничать, но остановился и хмуро произнес:

– За квартиру счеты одни, а там счеты другие… Нет уж, пожалуйста, возьмите. Я даром у совершенно мне чужих людей жить не намерен.

– Да не даром. Кто вам даром жить предлагает! А у меня с ним будут свои счеты, большие счеты – ну, мы потом и сочтемся. Двадцать пять… Видали мы двадцать-то пять рублей! Он для меня больше делает. Потом, потом…

Семушкин опять отмахнулся. Капитан спрятал деньги в карман и отошел от него.

«Прямо заявляет, что наш Лев Никитич с ним за границу едет, сопровождать его будет. А плата за квартиру, стало быть, в жалованье ему за поездку пойдет, что ли?» – пронеслось в голове капитана, он обидчиво стиснул остатками зубов свою губу и чуть не прокусил ее.

Но на Пятищева отказ Семушкина получить деньги за квартиру совершенно иначе подействовал, чем на капитана, когда капитан сообщил ему об этом.

– Ну что, не говорил я тебе, что в нем есть что-то такое джентльменское, нужды нет, что он купец, и купец, вышедший из кулаков! – воскликнул Пятищев. – Будь это Лифанов, он ни за что бы от денег не отказался, какие бы там между нами расчеты ни предстояли. Лифанов сейчас бы схватил и прикарманил деньги. А у этого проглядывает джентльменская жилка.

– Ах, оставь, пожалуйста… Надо было видеть, с каким покровительственным видом он отказался, – отвечал капитан. – И наконец, к слову заметить, он совсем иных мыслей о вашей поездке за границу. Ты говоришь, что он сопутствует тебе за границу, а он тебя берет с собой за границу. То есть он не так выразился, но все-таки из его слов видно, что ты с ним едешь, а не он с тобой и что он должен потом тебя поблагодарить за это. Понимаешь ты: поблаго-дарить.

– Ах, какие все это пустяки! – опять разозлился Пятищев. – Человек Семушкин прежде всего простой, не умеющий употреблять разные тонкости в разговоре. Да и так сказать: не все ли это равно – он со мной едет за границу или я с ним? Тут дело не в выражениях. Вместе едем.

Пятищев помолчал и продолжал:

– А что в нем есть много хороших искр и черт – это верно. Много дурного, но проскальзывают и хорошие черты. Не сквалыжник он в деньгах, на обухе рожь не молотит, как говорится, и потом гостеприимен, радушен.

– Хвали, хвали. Ты уж, кажется, влюблен в него, – улыбнулся капитан.

– В ком что есть хорошего – всегда достойно похвалы. А за его гостеприимство я теперь хочу и ему ответить гостеприимством. Не знаю, как ты на это посмотришь, но я хочу пригласить его на завтрак. То есть это будет в нашу обеденную пору, в час дня, но состав-то еды будет как для завтрака. Пирог с вязигой и осетриной я закажу у Олимпия в трактире, Марфа нам сварит бульон, и подадим мы его в чашках. Возьму хорошей холодной ветчины у Мохнаткина, затем холодные закуски, две-три бутылки вина. Старику это польстит. Надо быть благодарным перед всеми, без различия сословий. Это прежде всего.

Капитан стоял и улыбался.

– Кути, кути… Продолжай… – сказал он. – А потом зубы на полку? Лев Никитич, я тебя узнаю!

LXVI

Пятищев устроил завтрак старику Семушкину. Кроме старика, он звал и сына его с женой, но старик явился один и сказал:

– А мои благодарят. Где им по завтракам ходить, и уж вы их извините. Невестка-наседка, с ребятишками, а сын Викул – в конторе. Сегодня день субботний, так у нас расчеты с рабочими.

Княжна, узнав, что у них завтракает «купец», к столу не вышла. Кушанье подавала Марфа, прифранченная в новое ситцевое, стоявшее колом, розовое платье. Семушкин, усевшись за стол, осмотрел комнату и потолок и тотчас же с улыбкой сказал:

– Наше старое пепелище. И вот на этом пепелище мы более двадцати лет прожили. Все дети здесь родились и выросли. Отсюда и старуху свою схоронил. Здесь и капиталы свои наживали. Жили тихо, смирно, скопили домик. Грошик к грошику приколачивали. Так же вот одна прислуга была, как у вас, – кивнул он на Марфу, подавшую три чашки бульона на подносе. – Она и стряпуха, она и нянька, она и горничная. А в подмогу к ней был мужик Акинфий. Он и дворник, он и кучер. Сама моя старуха-жена и пироги загибала, и щи варила, когда прислуга стирала, а стирала она чуть не каждый день. Семья-то ведь какая была! Два сына женатых… дочери были. Тесно жили, но в тесноте да без обиды. А теперь и меньше семейство, а прислуги – целая дворня.

С этого Семушкин начал, а потом, когда подвыпил, перевел разговор на предстоящую поездку за границу и продолжал этот разговор вплоть до своего ухода. Здесь уж окончательно для капитана выяснилось, что Семушкин везет Пятищева на свой счет за границу, а не при Пятищеве едет туда.

Раза два Семушкин, трогая ладонью по плечу Пятищева, выражался так, поясняя капитану о своей поездке:

– Его ум и понятия, а наши деньги. Пусть их превосходительство возит меня, чудище колтуевское, и показывает в Европе. А уж в благодарность я буду так дело орудовать, чтоб им это удовольствие ни копейки не стоило. Так как я без языка, счет будет вести сам генерал, а мое дело – только платить.

Пятищев слушал и то краснел, то бледнел. Он уж не рад был, что пригласил Семушкина к себе завтракать. Два раза при упоминании Семушкина, что он везет Пятищева на всем готовом туда и обратно, Пятищев пробовал возражать, говоря, что он не допустит для себя житья на чужой счет, но Семушкин тотчас восклицал:

– Нет, нет, соседушка, и не толкуйте супротив этого! Оставьте прения. За такую ломку я обязан… На всем готовом поедете, окромя одежи. Все, все мое до папироски. Ведь я ни франков этих самых французских, ни марок – ничего не понимаю. Ну-ка, я один-то поехал бы? Да ведь я в этих деньгах совсем перепутался бы, на каждом шагу меня на левую ногу обделывали бы при расчете, а уж здесь я знаю, что за моей копейкой сведущий человек смотрит. И поэтому я обязан вам, стало быть, и не церемоньтесь.

Уходя домой, Семушкин «посеребрил» Марфу рублем, звал Пятищева и капитана приходить к нему запросто и, прощаясь с Пятищевым сказал:

– Ну-с, будущий учитель мой и просветитель, теперь начинайте собираться в отъезд. Недельки через две махнем в чужие края. Чего ж нам зевать-то!

По двору он пошел, покачиваясь, остановился около экипажнаго сарая, придрался за что-то к кучеру, мывшему экипаж, и долго ругал его.

На другой день у Пятищева начались сборы в дорогу. Сборы эти заключались только в том, что он послал чинить испорченный замок у своего чемодана и купил большое портмоне с несколькими разделениями для русских и иностранных денег, потом для чего-то стал составлять для Семушкина план путешествия по Европе и каждый день ходил к Семушкину излагать этот план, при нем оставался у Семушкина или обедать, или ужинать. Семушкин сначала посылал приглашать и капитана к столу, но капитан только раз удостоил Семушкина своим посещением к чаю, после чего приглашения прекратились.

Пятищев несколько раз упрекал капитана и говорил:

– Напрасно ты так чуждаешься нашего хозяина. Старик он, право, недурной. А сословную рознь эту пора бросить. Ведь уж теперь везде купцы господствуют, везде они выдвинулись на первый план. Надо с этим примириться. В их руки перешли дворянские поместья, они главные собственники и по городам. Промыслы, фабрики, заводы давно в их руках. Ты не можешь не видеть, что теперь во всем, во всем мы от них зависим.

Капитан строго взглянул на него и отвечал:

– Ну, ты делай, как знаешь, а меня оставь. Ты, может быть, и зависишь от них, а я не завишу.

Княжна не могла не слышать о поездке своего зятя за границу с Семушкиным, но не заговаривала об этом. Ей тяжело было говорить об этом. Поездку эту она считала унижением для Пятищева. Впрочем, однажды, когда Пятищев начал рассматривать железнодорожную карту Европы, разложенную на обеденном столе, она спросила:

– Я слышу, что ты едешь сопровождать нашего купца за границу?

Пятищев вспылил.

– Кто тебе сказал, что сопровождать? Кто? – вскричал он. – Ведь это же наглая ложь! Мы только согласились вместе ехать, потому что вдвоем все расходы будут дешевле.

– Ну, с меня и довольно, с меня и довольно. Не кричи, пожалуйста, чего ты кричишь! Побереги мои нервы, – сказала княжна и затрясла головой, заморгала.

– Мне нельзя здесь оставаться, Ольга Петровна, нельзя, – прибавил Пятищев, спохватившись, уже более спокойным тоном. – Меня мелкие кредиторы замучают. Понимаете вы? Кредиторы.

– Да довольно, довольно. Можешь не пояснять. Ах, где прежний Лев Никитич Пятищев? Где он? В тебе, Лев, я его не узнаю.

– Обстоятельства, княжна, обстоятельства… Надо подчиняться обстоятельствам… – едва слышно прошептал Пятищев и сам слезливо заморгал глазами.

– Ты совсем о дочери своей забыл, о Лидии, – как-то напомнил Пятищеву капитан.

– Не я ее забыл, а она меня забыла. Отчего она не едет навестить меня? Ведь мне нельзя туда ехать, не могу я, не в силах. А об ней я помню. Я во сне ее чуть не каждый день вижу. Упрек напрасный.

– Но неужели уедешь, не повидавшись с ней?

– Как же, как же… Непременно. Надо будет выписать ее сюда, надо будет написать письмо.

И вечером Пятищев действительно написал письмо Лидии, сообщая ей, что он уезжает за границу, и прося ее приехать проститься с ним.

Лидия дня через два приехала. Приехала она не одна. На бойких вороных конях рессорная коляска Лифановых с кучером Гордеем на козлах влетела во двор Семушкина и подкатила к крыльцу Пятищева, и из нее вышли Лидия, Стешенька и сын Лифанова Парфентий, одетый уже не в форму студента-технолога, а в новое серое летнее пальто с иголочки и в фетровую шляпу такого же цвета. Вошли они в дом внезапно, словно влетели, все здоровые, розовые, цветущие, веселые, влетели и защебетали. Княжна, раскладывавшая пасьянс в столовой на столе, увидав Лифановых, тотчас же скрылась к себе в комнату; мопс залаял.

– Бобка, Бобка, это я! Чего ты, дурак! – крикнула на него Лидия.

Капитан, отдыхавший после обеда, показался зевающий и потягивающийся. Лидия радостно бросилась к нему.

– Ну, как вы здесь устроились? – спрашивала она его, здороваясь. – Я слышала, что хорошо. Мне сказывали. Да и папаша писал, что хорошо. И действительно, совсем хорошо! – обвела она глазами комнату. – Вы ведь знакомы, Иван Лукич? – спросила она, указав на Лифановых, видя, что капитан стоит хмурый. – Это моя подруга Стешенька, это Парфентий Мануилыч.

Лицо капитана не прояснилось. Он молча подал молодым Лифановым два пальца и отвернулся.

– А где же папаша? – спрашивала Лидия. – Неужели его нет дома? Неужели мы так неудачно?

Пятищев был у старика Семушкина, и за ним послали Марфу.

LXVII

Пока Марфа ходила к Семушкиным за Пятищевым, Лидия сказала Стешеньке и Парфентию Лифановым, чтобы они вышли в садик при доме и там подождали ее, пока она поздоровается с княжной. В комнатах оставить их она боялась, опасаясь, чтобы капитан, смотрящий зверем, как-нибудь не оскорбил их. К княжне она вошла, стараясь быть как можно веселее. Княжна сидела у окна и подпудривала себе заплаканные красные глаза, смотрясь в маленькое зеркальце.

– Здравствуйте, тетечка! Ну, как теперь ваше здоровье? – проговорила Лидия и хотела поцеловать ее.

– Не подходи ко мне, не подходи, отщепенка! – отстранила ее княжна, проговоря это укоризненным голосом. – Не нужно мне твоих поцелуев.

Лидия остановилась.

– За что же это вы так, тетя? – спросила она.

– За что! Ты сама знаешь за что. Ты теперь чужая. Ты передалась купцам, нашим врагам, отнявшим у нас все, все и покушающимся даже на нашу честь.

– Ах, тетя, да ведь это все на законном основании. Зачем же папаша так жил неосторожно, что прожил все и даже еще задолжал людям? А что насчет чести – в первый раз слышу.

– Купеческие слова, навеянные тебе купцами. А ты повторяешь их как попугай. Бесстыдница!

– Тетя! Зачем так? – вспыхнула Лидия.

– Конечно же, ты бесстыдница, если передалась на сторону купцов, врагов наших, наших разорителей, – не унималась княжна.

– Ах, какие слова! И слова незаслуженные. Как горько их слушать! Тетя, я не буду скрывать от вас теперь, как прежде скрывала: ведь я потому осталась у Лифановых, что я хлеб себе зарабатываю, я учительница, преподавательница у Стешеньки, хотя теперь она моя подруга.

– А это еще ужаснее. Я слышала об этом. До меня уж дошли слухи, – проговорила княжна, и голова ее опять затряслась. – К измене примешался еще и обман. Сначала мне говорили, что ты едешь в Петербург к тетке Катерине Ундольской, потом стали говорить, что ты осталась гостить у купцов, а теперь недавно я стороной узнала, что уж ты гувернантка, купеческая наемница. Это дворянка-то! Столбовая дворянка рода Пятищевых, которые чуть не Рюриковичи. Ведь фамилия Пятищевых упоминается раньше Грозного.

Лидия стояла перед княжной, виновато опустив глаза.

– Ах, тетя, но что же вы поделаете с обстоятельствами! Так сложились обстоятельства, – сказала Лидия.

– Совсем отец. Тот тоже заговорил теперь об обстоятельствах и о примирении с купцами, когда купцы везут его кутить за границу на их счет. И ты такая же… и ты продалась за выгоды. Впрочем, яблоко недалеко падает от яблони, – сердито прибавила княжна, тряся головой. – Обманщица.

– Тетя, иногда и ложь во спасение. Если прибегли к невинному обману насчет меня, то единственно для того, чтоб поберечь ваше здоровье, – пробовала убедить княжну Лидия. – Вы такая нервная, такая раздражительная. А что я настаивала и уговаривала папашу оставить меня у Лифановых учительницей, гувернанткой или компаньонкой, как хотите считайте, то только чтоб не быть вам в тягость. Ведь папаше и так трудно всех содержать.

Лидия все это говорила стоя.

– Садись. Что ж ты стоишь! – сказала ей княжна уже более мягким тоном.

– А теперь, живя у Лифановых, я все-таки никому из вас ничего не стою, – продолжала Лидия, опустившись на стул. – Вот сегодня мы приехали к вам в Колтуй, и я уж купила себе материи на платье на свои заработанные деньги, купила себе хорошие сапоги, купила разных туалетных мелочей, – похвасталась она, и глазки ее самодовольно заблистали. – Видите, как выгодно!

Княжна не унималась.

– Дворянин, как древний христианин, не должен соблазняться выгодами, – произнесла она. – Да, не должен. Он должен быть стоек, как древний христианин. Язычники предлагали христианам в старину много выгод, чтобы те перешли на их сторону, и христиане отказывались, шли на мучения и терпели. А купцы для нас те же язычники.

– Ну, тетя… что вы… Вы уж слишком пристрастны… – осторожно возражала Лидия, – Слишком предубеждены против купцов. Право, они не так худы, особливо молодежь. Да вот хоть взять Лифановых…

– Вообрази, и отец твой так же говорит. Впрочем, он куплен, и ты куплена. Вы оба куплены. Нет в вас стойкости, нет, вы продались язычникам!

Взор княжны блуждал. На нее жалко было смотреть. Лидия поднялась со стула.

– Тетя, выпейте капель. Где у вас капли? – тихо произнесла Лидия.

– Ничего мне не надо, ничего… – замахала княжна руками. – Уходи. Довольно. Можешь поцеловать меня и уходи, – прибавила она.

Лидия чмокнула тетку в подставленную щеку, потрепала в угоду княжне мопса Бобку и вышла из ее комнаты, столкнувшись с отцом.

– А я тебя ищу, – заговорил он. – Сказали, что ты у нас в садике – я туда, но там одни Лифановы. – Здравствуй, Лидуша. Ты совсем забыла меня.

– Здравствуйте, папаша. Ну, как вы здоровы? Я не забыла вас, а нельзя же часто к вам ездить. Ведь неблизко, – отвечала Лидия. – Вот написали вы, я и приехала.

Свидание их не было особенно нежно. Она поцеловала его руку. Он чмокнул ее в лоб. Лидия никогда не чувствовала особенной нежности к отцу. Она полжизни провела вне родительского крова, воспитывавшись в институте, а потом живя у тетки Ундольской.

– Ну, как княжна? Как она с тобой?.. – поинтересовался Пятищев, кивая на запертую дверь комнаты и усаживая дочь рядом с собой на диване.

– Ах, она совсем не настоящая! У ней что-то здесь не в порядке, – отвечала Лидия, показав себе на лоб. – Как хотите, а тетя расстроенная… Разумеется, она приняла меня, как говорится, на рога. Говорила, что я продалась купцам, говорила, что и вы продались… Это вот ваша поездка за границу-то… Из ее слов я узнала, что вы с купцом каким-то едете?

– Да, Лидочка, – кивнул отец. – Я еду с хозяином этого дома Семушкиным. Он не знает иностранных языков и просил присоединиться ко мне, чтобы ему было удобнее побывать в чужих краях. Он прекрасный старик. Вот уж куда лучше Лифанова.

– Да ведь и Лифанов недурен. Вы напрасно это так…

– Ну, не будем об этом говорить. Однако все-таки ведь вот я не мог решиться приехать навестить тебя у него в доме. Не могу и не могу… решительно не могу и не в состоянии себя принудить. Ну, ты приехала, и вот я с тобой прощусь перед моим отъездом за границу. Теперь я, Лидуша, счастлив, безмерно счастлив, что увижу блаженные, культурные края. Я так давно не был за границей. Я окрылюсь… Это поправит мое здоровье… Воспряну духом… буду бодр и свеж, – бормотал Пятищев. – Прощай, Лидуша. Ты знаешь, я теперь даже рад, что ты устроилась у этих… Много мне этот Лифанов зла наделал, но тебе там хорошо, ты чувствуешь себя хорошо – и я доволен, я счастлив. Ты живешь там, а не я… Благослови тебя Бог… Христос с тобой…

Пятищев перекрестил ее и опять поцеловал в лоб.

– Папаша, я ведь еще не уезжаю. Я сюда к вам с гостями приехала. Надеюсь, вы нас попоите чаем, – сказала дочь.

– Да, да… Я видел, видел их в саду. Всенепременно… – отвечал отец. – Сейчас поставят самовар, и мы напьемся чаю в саду. Я ничего не имею против молодых Лифановых… Они ничего мне не сделали. Они неповинны в деяниях своих родителей.

– Так пойдемте к ним, папаша. Они одни в садике… Неловко так долго их одних оставлять…

– Пойдем, пойдем… – сказал отец, поднимаясь. – Да не хотят ли они закусить? У нас есть холодные соленые закуски, есть сдобный хлеб, масло.

– Да не худо бы, папаша… И я есть хочу. Мы рано выехали из Пятищевки, – проговорила Лидия, выходя с отцом из дома и здороваясь по дороге с Марфой.

– Сейчас все приготовят. Марфа, самовар в садик, – отдал Пятищев приказ кухарке. – Закуски наши поставишь на стол, сдобную булку, масло, хлеб. Может быть, вы ужинать останетесь, так я велю что-нибудь лишнее сделать? – спросил он дочь. – Теперь ночи светлые, обратно ехать будет не страшно.

– Нет, папаша, нет, мы пораньше поедем в Пятищевку, а только будьте подобрее и поласковее с молодыми Лифановыми, – упрашивала Лидия. – Уверяю вас, что они совсем других мыслей и на отца, по своим понятиям, вовсе не похожи. А то давеча Иван Лукич так их принял, что я чуть со стыда не сгорела. И за что, за что? Ведь они ни в чем не виноваты. А вы поговорите-ка с Парфентием-то Мануилычем… Какой это прекрасный и милый человек!

– Да хорошо, хорошо, – отвечал Пятищев и покосился на дочь, подумав: «Что это она его так расхваливает? Уж нет ли тут чего сердечного?»

– Если вы с ним поговорите полчаса, по душе поговорите, он вам, наверно, понравится, – прибавила дочь.

Они подошли к Лифановым. Лифановы брат и сестра сидели в беседке, забранной окрашенной в зеленый цвет дранью, и гладили красивого сеттера Пятищевых Аяна, который ласкался к ним.

LXVIII

Молодые Лифановы и Лидия закусили кое-чем холодным, поданным Марфой на стол в садовую беседку. Подавая на стол самовар и холодные закуски, Марфа остановилась, посмотрела на Лидию и не утерпела, чтобы не заключить вслух:

– Барышня-то наша Лидия Львовна как на чужих хлебах раздобрела! И не узнаешь.

– Ну, уходи, уходи. Нечего тебе тут мешаться в разговоры, – махнул рукой Пятищев, которого несколько покоробило выражение «на чужих хлебах», но и сам он не мог не видеть, что дочь его очень пополнела, поздоровела, сделалась живее, чем прежде.

У Лидии явилась даже некоторая развязность, чего раньше отец не замечал. Всегда прежде молчаливая и больше угрюмая, она теперь так и сыпала оживленною речью, показывая отцу свои покупки, вынутые ею из экипажа, и хвасталась ими перед отцом, говоря:

– Вот я теперь и обмундировалась, на свои средства обмундировалась. Видите, как хорошо иметь заработок.

Теперь я буду шить себе сорочки. У Стешеньки есть швейная машина, Стешенька умеет шить на ней и будет помогать мне. Василиса скроит их по старой сорочке. Примемся мы и за шитье юбки вот из этой светленькой материи. Видите, какая материя? Самая летняя. А кофточку голубенькую я готовую купила. Хотите посмотреть? Показать вам?

И она открыла коробку и вынула оттуда голубую шелковую кофточку.

Отец любовался дочерью, но не мог не заметить, что ею любуется и Парфентий Лифанов, покуривая папироску. Парфентий так и уставился глазами на Лидию, отмахивающую от себя комаров дешевеньким японским веером. Он буквально пожирал ее глазами. Лидия, заметив это, тотчас же хлопнула его по плечу веером и, улыбаясь, крикнула на него:

– Чего вы на меня глаза-то выпучили! Как картину какую-нибудь разглядываете.

Молодой Лифанов тотчас же перевел свой взор на другой предмет и отвечал, вздохнув:

– Хорошие слова слушаю. Я люблю, когда вы так говорите.