Текст книги "Купец пришел! Повествование о разорившемся дворянине и разбогатевших купцах"

– Да дура-баба, неряха, так ее учу. Льет помои через край… Беда с народом… Без меня сын распустил. А я вот теперь с час хожу и все ругаюсь из-за непорядков. Даже глотка осипла… – отвечал Семушкин, подходя к окну и протягивая Пятищеву руку. – Здравствуйте… Ну, как вы без меня?.. Обжились? Устроились?

– Невежа… В халате… Бесстыдник… Старый неуч… – раздалось в комнате сзади Пятищева, стоявшего у окна.

Пятищев обернулся. Это была княжна. Она протестовала против Семушкина, подошедшего к окну в халате. Княжна только что вышла из своей комнаты к утреннему кофе и тотчас же юркнула обратно к себе.

Семушкин, понявший, в чем дело, улыбнулся, кивнул вслед княжне и снисходительно спросил Пятищева:

– Все еще дурит старушка-то? Не унимается?

– Но ведь уж она всегда такая… – проговорил Пятищев. – Она женщина, скроенная на особый лад… У ней свои понятия, особые воззрения…

– Я и говорю, что дурит. Блажная…

– Хорошо ли изволили прокатиться в губернский город, Максим Дорофеич? Успешны ли были дела? – задал вопрос Пятищев, чтобы переменить разговор. – Ведь по делам ездили?

– Благодаря Создателя, ничего-с… Клюнул малую толику… И хорошо клюнул, – дал ответ Семушкин, самодовольно гладя бороду. – Кусочек есть… Аховый подрядец отбил на торгах… Но главное, интересно то, что отбил, прямо из глотки вырвал. А то другие бы слопали.

– Мне ваш сын говорил об этой поставке.

– Да, я писал ему, но он еще не вполне понимает, какой это кусок жирный. Да главное, как я ловко своих-то лесников поднадул! Вам, конечно, трудно понять, при каком пиковом интересе они остались, потому вы не торговый человек и на этот счет просты. Все было против меня. Торговалась мелочь, но были все в стачке против меня. А когда подряд за мной остался, так все даже ахнули и присели. Истину говорю! – восторгался Семушкин и прибавил: – Вот по этому поводу от щедрот своих хочу новые ризы золотые в наш собор пожертвовать. Да-с, именно Бог помог.

– Ну что ж, очень рад вашему благополучию, – сказал Пятищев и спросил: – Максим Дорофеич, когда я вам могу нанести свой визит, чтоб не обеспокоить вас и не отнять у вас ваше деловое время? Мне нужно потолковать с вами о библиотеке, которую вы хотели купить у меня.

– Да приходите, когда хотите. Приходите к обеду. Приходите без церемонии. Сегодня не приходите, сегодня я буду рано обедать, потому что должен сейчас же задать всхрапку здоровую, как только поем. Ведь целую ночь в поезде промаялся, не спавши, да вот и приехал домой, так тоже на ногах. А вы приходите завтра к часу. Будет очень лестно.

– Благодарю вас. Приду.

– Поросенка жареного любите? Если любите, то велю поросенка-сосунка с кашей зажарить.

– Поросенок жареный – восторг что такое! – отвечал Пятищев.

– И я обожаю, – сказал Семушкин. – А уху из стерлядки хлебаете охотно?

– Что же может быть лучше ухи стерляжьей!

– Ну, вот и уха стерляжья будет. Особенных разносолов моя стряпуха делать не может, у поваров она не училась, а вот эти русские кушанья она в лучшем виде. Так придете?

– Всенепременно. Ваш гость… – проговорил Пятищев, поклонившись, и даже облизнулся, предвкушая удовольствие поесть стерляжьей ухи и жареного поросенка.

Семушкин улыбнулся, прищурился, протянул руку в окно, похлопал слегка по бедру стоявшего выше его Пятищева и таинственно произнес:

– И мне с вами поговорить надо насчет одного дела. Блажь мне засела на старости лет в голову… Да, блажь… – подмигнул Семушкин. – Так как от подряда, про который я вам говорил, хорошие барыши будут, то вот я покутить хочу. Уж куда ни шло, с барышей можно. Мне эта блажь на торгах в голову пришла.

– Что же это такое? Намекните… – удивленно спросил Пятищев Семушкина.

– Завтра узнаете… Завтра скажу… Милости просим завтра пообедать. А от вас совет и помощь, так как вы в этом деле сведущий человек, бывалый человек. Мое почтение… – поклонился Семушкин. – Пойду доругиваться. Еще на огороде у себя не был. Посмотрю, что там… Что моя крупноплодная земляника… А насчет моего дела – завтра.

Он опять подмигнул Пятищеву, подал ему руку и пошел по двору на зады, по направлению к своему ягодному саду и огороду.

LXI

– Сегодня я дома обедать не буду, – объявил Пятищев, когда капитан поутру за стаканом кофе стал заказывать Марфе обед. – На меня не рассчитывай.

– Опять в трактир к Олимпию? – улыбнулся капитан.

– Ну вот… Я сегодня приглашен на обед к нашему домохозяину Семушкину. Будет уха из стерляди, и будет жареный поросенок, как он мне сказал.

Капитан сложил складки лица еще в большую улыбку, покачал головой и произнес:

– Совсем ты окупечился.

– Да ведь я же по делу, чтобы продать ему свою библиотеку. Я спросил, когда я могу прийти к нему, а он позвал меня обедать. И у него есть какое-то дело до меня.

Семушкин звал к обеду в час, а Пятищев куда еще раньше прифрантился для этого обеда, надел черный сюртук поверх белого жилета, тщательно расчесал свои длинные бакенбарды и слегка покрыл их бриллиантином. Семушкин крайне заинтересовал его, сообщив, что имеет нужду посоветоваться с ним об одном деле. Догадки, какое это дело, о чем таком Семушкин хочет с ним советоваться, так и роились в его голове. Об этом он думал и вчера днем, и вечером, ложась спать, и сегодня поутру. Он припоминал слова Семушкина: «Вы в этом деле вполне сведущий человек, бывалый человек» – и делал разные предположения.

«Уж не жениться ли старик хочет? – задавал он себе вопрос. – Но при чем же я-то тут? Я в этом деле такой же сведущий человек, как и он. Да и с какой стати он меня будет об этом спрашивать? Мы с ним вовсе не так близки».

Он припоминал такое выражение Семушкина, что тот хочет «покутить после» хороших барышей, и ему лезла в голову мысль: «Уж не хочет ли он посоветоваться со мной о приглашении содержанки какой-нибудь? Будет просить моего содействия».

Краска стыда бросилась в лицо Пятищева, и он сказал себе: «Если что-нибудь подобное, то я ему покажу себя!

Я укажу ему свое место, я вразумлю его по-настоящему, нужды нет, что буду в его доме гостем! Богачи-купцы ведь нахальны, особенно если они видят перед собой разорившегося, нуждающегося человека».

Он был полон негодования, но тотчас же успокоил себя доводом: «Нет, не такой он старик. По всем вероятиям, совет, который он от меня хочет получить, касается какой-нибудь еще новой блажной постройки, какой-нибудь еще новой роскоши…»

Когда Пятищев переходил через двор, направляясь к крыльцу Семушкина, в голове его мелькнула даже такая мысль: «А что, не пришла ли ему в голову блажь жениться на моей Лидии? Ведь он слышал, что у меня есть дочь?»

Пятищев вспыхнул, но тут же успокоился.

– Нет, нет, – проговорил он. – И я-то тоже… Ведь старик не видал ее и не слыхал даже, хороша ли она.

К Семушкину Пятищев вошел с переднего подъезда, нажав пуговку электрического звонка. Ему отворил и повел по лестнице, застланной бархатным ковром, молодец с льняными волосами, в однорядке и дутых сапогах бутылками. На площадках лестницы стояли лавровые деревья в кадках. В гостиной Пятищева встретил старик Семушкин. Он был в светло-серой сюртучной паре из легкой летней материи. В гостиной стоял граммофон, неуклюже высясь своей трубой, у окна помещался аквариум с плавающими в нем золотыми рыбками и бьющим фонтанчиком, в углу помещалась бронзовая клетка с желто-зеленым попугаем, тотчас же прокричавшим Пятищеву: «Дурак!»

– Ну, вот и отлично, ну, вот и очень рад, что не по-спесивились, – сказал Семушкин Пятищеву, подавая руку. – Прямо к столу… Пойдемте убогую трапезу вкушать. Сначала водочки выпьем и солененьким закусим. Веденей! – крикнул он выглядывающему из двери малому с льняными волосами. – Иди в контору и зови молодого хозяина к обеду. Да скажи и Ларисе Давыдовне, чтобы шла с ребятами. Гость, мол, пожаловал.

Тронув за локоть Пятищева, Семушкин указал ему на двери и провел в столовую.

Стол был сервирован чисто, опрятно, тарелки были с вензелями хозяина, лежало серебро, стоял хороший хрусталь, высилась ваза с цветами, целым снопом стояли бутылки с винами и водками по одной стороне вазы и особый судок с полудюжиной тарелочек с солеными закусками с другой.

– Что ласково на вас глядит, с того и начинайте, ваше превосходительство, – сказал Семушкин, подводя Пятищева к бутылкам.

Пятищев взялся за кувшинчик белой померанцевой и налил себе рюмку.

– Ну, а я так нашей русской простонародной, так как сам я человек простонародный и славянин с берегов Волги. Мужик я, ваше превосходительство, совсем мужик, в курной избе мне жить, на печи на подстилке нагольного полушубка валяться, а не на пружинной кровати спать, а мне вот блажь в голову залезла, чтобы на теплые воды ехать, чужим воздухом дышать. Ваше здоровье!

Они чокнулись рюмками и выпили.

– Куда же это вы сбираетесь ехать? На Кавказ, что ли? – спросил Пятищев.

– Поднимай выше, ваше превосходительство. Иностранные земли хочу понюхать, чем пахнут, и заграничной водицы попить, – отвечал самодовольно Семушкин и слегка тронул Пятищева ладонью по плечу.

– За границу? Ну что ж, прекрасно. Пожалуй, даже вместе поедем. Ведь я собираюсь тоже…

– Те-те-те… Ведь вот за этим-то я и звал ваше превосходительство пообедать! – воскликнул Семушкин, весь просияв. – По этому-то сорту и хочу с вами посоветоваться, так как вы человек бывалый, сведущий. Помните, что я вам вчера говорил?

– Как же, как же… А я-то ломал голову – что такое, о чем? Что ж, я с удовольствием. Я Европу знаю как свои пять пальцев. Конечно, здесь не считайте Турцию и северных французов – скандинавов.

Пятищеву теперь было все ясно, загадка была разгадана.

– Да мне Турции-то вашей и не надо, – проговорил Семушкин. – Доктора говорят, что мне надо ехать в какой-то Эмс и там попить водицы.

– Эмс? Боже мой, да я там шесть раз был! – воскликнул Пятищев. – Я знаю там каждый кустик, не говоря уже о каждой гостинице.

– Так вот и посоветуйте, как быть темному человеку. Прямо в ножки вам поклонюсь, ваше превосходительство, – сказал Семушкин и отвесил поклон в пояс.

– С удовольствием, с удовольствием, – говорил Пятищев, пробуя закуски. – Эмс – это восторг!

– А если пристегнуться к вам, ваше превосходительство, и с вами вместе туда?.. – заискивающе спросил старик Семушкин. – Потому главная статья – что мне препона? Иностранных языков я не знаю и ни по-каковски, как по-русски, даже хлеба спросить не могу.

Пятищев соображал, что ему ответить. Ему предстояла счастливая перспектива вырваться из Колтуя за границу, о которой он мечтал и так много говорил, но своим скорым согласием он боялся уронить себя во мнении старика Семушкина.

– Видите, если вы все это всерьез, то все это требует некоторого соображения, – проговорил он. – Я ведь поеду на строго экономических началах за границу, но вы… вы ведь захотите известной роскоши.

– Э, что тут! Какая роскошь! На все буду согласен, – махнул рукой Семушкин. – Только бы доехать и не путаться от безъязычия… Как хотите, а ведь одному совсем дико в чужих краях, коли никогда не ездил. Ваше превосходительство, кольми бы это было хорошо, если бы я да вы вместе!..

Он схватил Пятищева за руку и потряс. Пятищев все еще упрямился и не давал положительного ответа, хотя в душе был очень рад предложению.

– Надо подумать, Максим Дорофеич, дайте подумать, Максим Дорофеич, – сказал он.

– А вот по второй выпьем, так, может статься, мысли-то будут яснее. Пожалуйте!

В это время вошел в столовую Викул Семушкин и выплыла одетая в нарядное светлое с кружевами летнее платье жена Викула Семушкина. Сзади нее показались дети.

LXII

Сели за стол. Невестка старика Семушкина Лариса Давыдовна поместилась на одном конце стола, а по правую и по левую стороны от нее заняли места дети. Старик Семушкин сел против невестки, а справа от себя усадил Пятищева, налево же поместился Викул Семушкин. Малый с льняными волосами поставил перед хозяйкой не миску с ухой, а кастрюльку, обернутую салфеткой, прямо с плиты, очевидно придавая большое значение тому, чтобы уха не остыла. Пирожки с рыбой подали также прикрытые полотенцем с вышитыми красной бумагой концами, сложенным в несколько рядов. Красивая, сама сдобная, как пирог, Лариса Давыдовна весело и добродушно улыбнулась Пятищеву и произнесла:

– Папенька у нас любит только самое горячее, с пылу с жару… – и, положив по пирожку детям на маленькие тарелочки, прибавила: – Смотрите осторожнее, не обожгитесь.

– Да что ж хорошего в холодном-то хлебове? – откликнулся старик. – Варево на то оно и варево, чтобы горячо было.

– И могут кушать самое горячее, почти кипяток, – продолжала невестка. – Мы прикоснуться не можем, до того горячо, а им хоть бы что – вот как они любят, вот какой у них вкус.

– Из горячего холодное всегда можно сделать, – опять отвечал старик. – Ну, дай постоять в тарелке, подуй, что ли. А вот из холодного в горячее на столе не переделаешь. Правильно я, ваше превосходительство? – отнесся он к Пятищеву.

– Я сам люблю горячий суп, – проговорил в ответ Пятищев, хотя и жегся ухой, медленно посылая ее в рот по пол-ложки. – Вот за границей насчет этого вам будет жить трудно. За табльдотами супы почти всегда остывшие подают, да и жидки они, не наваристы. Все хорошо, но не супы.

– Ну-у? – протянул старик. – А щи? Там, говорят, щей совсем нет? Наших русских щей…

– Щей нет. Впрочем, в Париже и Ницце теперь завелись русские рестораны, правда очень плохенькие. Повара-французы, побывавшие в России, готовят для русских кое-какие щи, но ведь это пародия. У них квашеной капусты нет.

– А свежие?

– И свежие выходят неудачно. Суп-о-ту, по-ихнему… Ухи также нигде не найдете, нашей рыбной ухи… Рыбы такой нет… – рассказывал Пятищев. – Но зато вы можете получить прелестный буйабес.

– Это что же такое? – интересовался старик Семушкин, до того усердно евший горячую уху, что пот с его лба валил градом и он два раза вынимал носовой платок и утирался им.

– А буйабес – вроде нашей рыбной селянки, с разными пеканами, с шафраном. Впрочем, это блюдо главным образом в приморских городах! В ресторанчиках, находящихся где-нибудь на берегу моря, готовят этот буйабес восхитительно! Там особые повара-специалисты. Я ел раз в Марселе… восторг!

И Пятищев даже прищурился и облизнулся.

– Поедем – так попробуем, – самодовольно сказал старик и погладил бороду, отодвинув пустую тарелку. – Только там, говорят, лягушками накормить могут – вот что опасно, – прибавил он, улыбнувшись.

– Пустое. Не верьте этому. Лягушек готовят только на юге Франции, по Ривьере, и то по особому заказу, а не в обеденных столах. Да и трудно найти лягушек.

Лариса Давыдовна брезгливо улыбнулась и сделала «брр», прибавив:

– Вот уж, кажется, ни за что бы не съела такую мерзость, дай мне хоть тысячу рублей за глоток.

– А вы изволили кушать лягушек, ваше превосходительство? – спросил Викул Семушкин.

– Нет, – отрицательно потряс головой Пятищев. – Зачем я буду есть лягушку, если там есть тысячи блюд лучше лягушки!

– Мама, а я могу съесть лягушку, но только жареную и с огурцом, – проговорил маленький Максимчик, сын Ларисы Давыдовны.

– Не мели вздору, не мели! – строго обдернула его мать и тотчас же перевела разговор на сторону свекра: – Нет, папенька-то наш каков! За границу ехать задумал. Как нынче современность-то пошла. Кто бы мог подумать!

– Что ж, это похвально. Дай бог почаще ему ездить. Теперь все ездят. Это хорошо, – откликнулся сын старика Викул. – Это и для нас хорошо. Это и нам авось откроет дорогу.

– Не хвали, не хвали. Никто в твоих похвалах не нуждается, – заметил ему старик-отец.

– Да конечно же, это и нам откроет дорогу за границу. Было бы положено начало. Побываете вы в чужих краях, посмотрите, как это хорошо оживляет человека, а вернувшись, и меня с женой отпустите за границу.

– Тебе-то зачем? Ларисе-то зачем? – возразил старик-отец. – Ведь я еду лечиться, мне доктора советуют. Я, ваше превосходительство, был в губернии на торгах, так кстати и посоветовался с докторами, – обратился он к Пятищеву. – Там хорошие доктора есть. А у меня в последнее время все в поясах щемит, так что разогнуться трудно подчас… Ну, и здесь вот, в правом боку… Стали они меня стукать, стали они меня слушать в гостинице… Двоих сразу пригласил. Ну, и говорят: за границу, в Эмс, водицы попить. Записали они мне этот город, чтоб я не забыл, а потом порошки прописали, чтобы до Эмса этого самого пил. Я от щемления в поясах за границу сбираюсь, а вам-то для чего? – перенес он свой взгляд на сына.

– А мне с женой для саморазвития, – отвечал Викул.

– Как? – спросил старик, как бы не расслышав.

– Для саморазвития, – повторил сын. – Путешествие вообще развивает человека, и даже больше, чем книги развивают. Я недавно про это читал.

– Са-мо-разви-тие… Эко слово-то сказал! – произнес старик Семушкин. – Вот, ваше превосходительство, какие они нынче слова знают! Вот ты и утрамбуй их после этого, – отнесся он к Пятищеву. – Я для здоровья, а он для саморазвития, я только на старости лет такую штуку задумал, а он тоже туда, а у самого у него еще молоко на губах не обсохло.

Пятищев слегка улыбнулся и промолчал, чтобы не обидеть своим возражением старика Семушкина.

Невестка воскликнула:

– Да даже и не для развития, папенька, а просто для удовольствия. Неужели мы этого не стоим? Ведь все ездят теперь за границу, и молодые и старые.

– Так ты так и говори. А для него ж огород-то городить: для самоздви… Тьфу, даже и не выговорить – вот какое страшное слово. А словами меня нечего запугивать.

– Ну, для удовольствия, – согласился Викул. – А также и для того, чтобы посмотреть, как люди в иностранных землях живут, как работают, а потом, может быть, все это и у себя применить.

– Заграничная жизнь нам не указ. Мы люди простые, русские, – стоял на своем старик Семушкин.

– Ах, сплю и вижу побывать в чужих краях, где-нибудь на берегу моря, а потом пожить в Париже, прокатиться по Елисейским Полям! – опять воскликнула Лариса Давыдовна и красиво закатила под лоб глазки. – Ведь сколько мы о Париже читали, и грезится, грезится он, этот Париж! Каждый роман у Золя… А у Евгения Сю?..

– Ну, вот видишь, только из-за блажи, а не из-за лечения.

– А отчего же и не из-за лечения? Доктора давно говорят, что мне надо пить контрексевиль.

– От чего, матушка? От чего пить-то? Здорова как телка.

– Это вы говорите, а доктора говорят совсем другое. Ах, вы ничего не знаете, папаша, в женских болезнях. Вы судите все по-старому, а теперь новые болезни. У меня и мигрень, у меня и нервы…

И молодая Семушкина опять тяжело вздохнула, красиво закатив глазки.

Обед кончился. После жареного поросенка и цыплят подали манную кашу с вареньем. Стояли стаканчики, налитые шампанским. Старик Семушкин чокнулся с Пятищевым и спросил:

– Так как же, ваше превосходительство Лев Никитич, надумались вы составить мне компанию за границу-то? А то ведь без языка я совсем пропаду.

Пятищев был в восторге от предложения и все-таки для сохранения своего достоинства отвечал так:

– Я не прочь, я с удовольствием, но все-таки надо уговориться в некоторых деталях, чтобы потом не было каких-либо недоразумений.

– Какие тут недоразумения! По гроб жизни буду вам благодарен, – сказал старик Семушкин, наклонился к уху Пятищева и тихо прибавил: – За ваше благодеяние все расходы по поездке будут мои: и проезд, и стол, и житье по гостиницам.

Пятищев покраснел.

– Ну, уж это-то я считаю даже слишком много для себя, – сказал он.

– Ах, оставьте, пожалуйста… Жалованья я не предлагаю…

– Что вы, что вы!.. – еще более вспыхнул Пятищев. – Да разве я наемник? Вы меня оскорбляете.

– Какое же тут оскорбление? Вы будете со мной, дураком, возиться, на ум меня наставлять, а я неблагодарной тварью буду? Нет, ах, оставьте! Так вот жалованья я и не предлагаю, а по прошествии всего происшествия я вас, ваше превосходительство, поблагодарю. Согласны?

– Хорошо, – медленно вымолвил Пятищев. – Только, пожалуйста, без всякой благодарности.

– Ну, вот и по рукам… – проговорил старик Семушкин, пожимая руку Пятищеву. – Викулка! – радостно крикнул он сыну, забыв некоторый этикет, который соблюдал за обедом. – Вот мой и компаньон по поездке за границу – его превосходительство Лев Никитич Пятищев. Какая мне честь-то!

Пятищева сильно кольнуло. Ему показалось, что старик-купец как бы злорадствует над его бедностью, но он подавил себя и промолчал.

Вышли из-за стола. Старик Семушкин повел Пятищева к себе в кабинет покурить. Туда же был подан и кофе.

LXIII

– Кто ж кофей-то без ликеров? – вскричал вдруг старик Семушкин, заметно подвыпивший за обедом. – Молодая хозяйка! Лариса! Или порядка не знаешь, что кофей без ликеров посылаешь! Ликеры и финь-шампань этот самый…

– Сейчас, папаша. Простите… – откликнулся мелодичный голос невестки из гостиной. – Сейчас, только граммофон заведу.

В гостиной заревел граммофон, хрипло выпевая Мефистофеля из «Фауста», а попугай в клетке стал перебивать его резким и пронзительным криком: «Кра, кра». Молодец с льняными волосами подал на серебряном подносе два сорта ликеров, коньяк в графинчике и рюмки.

– Бенедиктинцу, дорогой гость? – предлагал Пятищеву старик Семушкин. – Двинемте по рюмашечке, а потом кофейком запьем. Не люблю я, когда непорядки в доме, – строго прибавил он. – Ведь уж знает, что при хороших гостях к кофею следует ликеры подать, а тут забыла. А все оттого, что в голове какая-то аллегория сидит вместо хозяйства. А гость может осудить хозяина, может серым человеком без понятиев назвать. Серы-то мы, может быть, и серы, а понятия в нас есть…

– Полноте, Максим Дорофеич, – остановил его Пятищев, пригубливая из рюмки ликер.

– Нет, я правильно. А зачем же дом-то в конфуз вводить? – не унимался хозяин. – Уж чего другого я не знаю, а что за чем подавать надо по части еды и питья при угощениях – в лучшем виде понимаю.

Граммофон и попугай заглушали слова Семушкина, и он должен был кричать. Пятищев перебил его.

– Ну, а теперь я хочу обратиться к вам, Максим Дорофеич, насчет моего дела, – начал он.

– Да что тут обращаться! Бросьте. На всем готовом поедете и в первом классе. Только разве одежа ваша, а то все наше, – сказал Семушкин, думая, что дело идет о поездке. – Ну, а когда ехать и как, об этом еще много разговоров будет, и это потом… Ведь, слава богу, на одном дворе живем, – прибавил он. – А что насчет того, как угостить понимающаго человека, мы знаем… Таперича ежели…

– Да я не насчет поездки хотел, а насчет покупки у меня библиотеки, – начал Пятищев.

– Ах да… Насчет библиотеки? Да что ж об ней разговаривать! Переносите ее ко мне хоть завтра, вот и весь сказ… Библиотека – дело хорошее… Если человек отполировался, обязан иметь и библиотеку…

– Хорошо-с… Но все-таки надо условиться в цене.

– Насчет цены? Так… Вы дорого за нее, надеюсь, не запросите, а неужто же мне с вами торговаться, коли вы такое для меня дело делаете, что едете со мной!.. Посылайте и счет подайте, а контора уплатит. А уж угостить хорошего гостя, я это понимаю, как славянин своего отечества… Мы, русские простые люди, славимся хлебосольством, – опять начал хвастаться старик Семушкин.

– Но все-таки я вам скажу цену, – снова перебил его Пятищев. – Библиотеку я меньше как за триста рублей продать не могу… Она стоит куда больше тысячи.

– Ах ты, господи! Посылайте, да и делу конец. Контора уплатит! – крикнул Семушкин.

– Благодарю вас. Но в ней есть шкафы… Два шкафа… резные.

– И шкафы посылайте. Контора уплатит. Нешто я могу с вами торговаться? Ведь это не лес у помещика на сруб покупать, где торгуешься до седьмого пота и шильничаешь. Посылайте.

Пятищев в душе уж жалел, что мало спросил за библиотеку, а потому захотел наверстать на шкафах.

– Все-таки вы пришли бы и посмотрели на шкафы, – проговорил он. – Шкафы художественные.

– Да ведь я видел их, когда был у вас, так чего ж тут еще-то смотреть! А мы лучше вот что… Мы лучше выпьем по чапорушечке коньячищу. Коньяк аховый… Шесть рублей…

Старик Семушкин протянул руку к графинчику.

– За шкафы я тоже меньше трехсот рублей взять не могу, – произнес Пятищев, взяв в руку рюмку с коньяком.

– Ну, и будь по-вашему. Контора уплатит. Ваше здоровье. Эка честь-то мне! – воскликнул Семушкин, выпив рюмку. – С бывшим предводителем еду за границу, на теплые воды! Когда-то простой мужик, славянин, и с предводителем как с товарищем! Я ведь, ваше превосходительство, помню, как гремели вы в губернии. Гремели вовсю… И пожить умели. Вот уж умели-то! Помню, помню… Ну, за это происшествие надо повторить коньяковые штучки.

Старик Семушкин хмелел. У Пятищева тоже шумело в голове. Он рад был, что выгодно продал библиотеку и шкафы, но при восторге Семушкина относительно своей поездки с предводителем его неприятно кольнуло в сердце и сделалось даже горько на душе, сдавив горло. Дабы заглушить в себе это неприятное чувство, он не отказался от «повторения коньяковой штучки» и даже подлил себе в кофе коньяку.

А Семушкин не унимался.

– Пожили на своем веку, хорошо пожили… – твердил он, снова чокаясь с Пятищевым. – Есть чем вспомянуть былое… У нас среди лесников-торговцев большие рассказы идут про вас… Да-с. Ведь другой богатый человек, извините, ваше превосходительство, как собака на сене, ни сам не ест, ни другим не дает, а от вас все-таки многие попользовались. Сами жили и другим давали нажить. Немец-то ваш, управляющий, теперь богатое имение в восемьсот десятин лесных купил. Да и другие многие… Ну-с, еще раз за ваше здоровье. Теперь вот этого самого крем-де-ваниля попробуем. Позвольте… позвольте… Не закрывайте рюмку… У нас отказываться нельзя… Мы славяне, у нас гостеприимство, и это главное… Кушайте… Желаю вам наследство получить и поправиться в делах.

– Неоткуда… – горько улыбнулся Пятищев и выпил рюмку.

Граммофон давно уже покончил с басовой арией из «Фауста», перешел на квартет из «Лючии», а затем на теноровую арию из «Трубадура». Попугай надсадился и умолк, а граммофон продолжал терзать уши. Пятищев морщился, но, не желая обидеть Семушкина, боялся попросить остановить его пение. Совсем уже захмелевший Семушкин опять вспомнил, что он умеет угостить, и снова продолжал на эту тему уже слегка заплетающимся языком:

– А как угостить и какую еду гостю преподнесть – это мы понимаем, нужды нет, что из простонародного звания, – говорил он. – Омар… устрицы… какое вино при устрицах – это мы все чувствуем чудесно, потому все-таки отполировавшись. Да и кормить нужных людей в губернии приводилось, так понаметались. Да-с… Вы думаете, ваше превосходительство, я не сумел бы попотчевать вас сегодня устрицами? В лучшем виде сумел бы, хотя сам их не потребляю, а штука в том, что нельзя их достать в нашем посаде, да, говорят, и не время им теперь. Омар тоже… Здесь омары только в жестянках, а это уж еда не первого сорта. Так себе, закусочка, да и закусочка-то плевенькая.

Пятищев перешел на диван и слушал его, уже полулежа на мягком диване, покуривая сигару. Граммофон наконец, к величайшему удовольствию Пятищева, умолк, и Пятищев стал дремать. Дремал и старик Семушкин, переместившийся на противоположный диван. Слова его уже слышались с перерывом.

– Есть у меня один лесной генерал… по лесной части он… Округ у него… Так тому если подать паровую севрюжку… Вот охотник-то поесть!.. Да к севрюжке рейн-вейнцу… Сосед, ваше превосходительство, вы знаете этого генерала?

Пятищев молчал. Он уже совсем дремал. Тишина, наступившая после рева граммофона, совсем убаюкала его. Да давно и не пил он столько вина, сколько пил сегодня. Также сделала это и деревенская привычка спать после обеда. Он заснул. Старика Семушкина, также привыкшего отдыхать в послеобеденный час, также долил неудержимый сон. Вспомнив еще про чиненного вязигой с манной кашей жареного карася, он, видя, что гость его спит, сам начал слегка всхрапывать и скоро погрузился в глубокий сон.

В кабинете, как и в гостиной, все смолкло. Невестка старика Семушкина, заглянувшая в кабинет, видя, что и хозяин, и гость почивают, приперла из гостиной в кабинет дверь.

LXIV

Старик Семушкин и Пятищев спали довольно долго. Первым проснулся Пятищев, открыл глаза и, увидя чужую обстановку, даже удивился сначала, где он, но потом, когда ему бросился в глаза лежавший перед ним на другом диване старик Семушкин, вспомнил, что он обедал у Семушкина.

«Как, однако, я бесцеремонно… – мелькнуло у него в голове. – Неужели мы так много выпили? Мы пили, кажется, умеренно. Как это я мог так невзначай заснуть? Или уж я стар становлюсь? Ведь это что-то старческое».

Он зевнул и взглянул на часы. Был пятый час в начале.

– Боже мой, сколько я спал-то! – удивился он, пробормотав про себя, и укоризненно покачал головой. – Надо уходить, а хозяин еще спит. Уйду так, не буду его будить. Пусть спит.

Пятищев поправился перед зеркалом, обдернул белый жилет и на цыпочках, ступая по мягкому кавказскому ковру, вышел из кабинета, тихо отворив дверь.

В гостиной была тишина. Попугай в своей бронзовой клетке меланхолически шелушил конопляные семечки. Захватив свою дворянскую фуражку и отыскивая выход на лестницу, Пятищев прошел в столовую, но и там никого не было и была тишина. На обеденном столе, с которого было уже все убрано и лежала уж не белая, а красная скатерть, стояла одна только ваза с цветами. Не зная, куда идти, он взялся за ручку одностворчатой дубовой двери и приотворил ее. Это была буфетная. Малый с льняными волосами, уже без однорядки, а в жилетке, из-под которой спускался подол светлой ситцевой рубахи, стоя у стола, перетирал полотенцем, перекинутым через плечо, стаканы. Пятищев обрадовался, увидав человека.

– Я ухожу. Пожалуйста, выпустите меня, – сказал он.

Малый встрепенулся и встряхнул льняными волосами, сбросив полотенце с плеча.

– А чайку разве не будете кушать? Наша хозяюшка велела в сад самовар подать.

– Нет, я пойду домой… Кланяйтесь хозяину и скажите, что я ушел.

Скрипя своими ярко начищенными сапогами с голенищами бутылками, малый провел Пятищева на лестницу и выпустил на улицу. Пятищев, порывшись в жилетном кармане, сунул ему в руку несколько монет.

Когда Пятищев вернулся к себе, капитан сидел на приступочке крыльца, курил трубочку и наблюдал выглядывавшего из своей скворечины желтоносого скворца, поставленной на раскидистой рябине, у которой уж цвет облетел и образовывались зеленые ягоды. Он встретил Пятищева насмешливой улыбкой.

– Ну что, хорошо отпировал у купца? – спросил он, подчеркивая слово «купец».

– Уха и поросенок были восхитительные! – отвечал Пятищев, присмакивая губами. – Прямо лукулловские.

– Ну, я не думаю, чтобы Лукулл ел поросят. Только отчего ты так долго там пробыл? Неужели все ели и пили?

– Да ведь я должен был переговорить с Семушкиным насчет продажи ему библиотеки, да и у него ко мне было дело. Вообрази, я продал ему библиотеку и шкафы за шестьсот рублей. Вот ты говорил, что никто больше ста рублей не даст.