Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XXVIII

Предложение Малковой побывать у Лагорского ошеломило его. Он ответил не вдруг.

– Знаешь что, Веруша… – сказал он, пожевав губами. – Копровская теперь в таком возбужденном состоянии, что я не советовал бы тебе идти ко мне. Прямо скандал выйдет. Она примет тебя на рога.

– Да как же она смеет, если она, как ты говоришь, только квартирная хозяйка! – вся вспыхнула Малкова.

– Из-за того-то она и поднимет скандал, что она квартирная хозяйка. Я объявил ей, что съезжаю от нее с квартиры, и она подозревает причиной тебя, что я к тебе переезжаю. А мой выезд для нее – умаление доходов. Ведь я перестану ей платить за стол и комнату, – вывертывался Лагорский. Он врал. Жене он еще не объявлял, что съезжает от нее. – Кроме того, у нас сегодня утром произошла большая сцена из-за сына, – продолжал он. – Она требовала, чтобы я послал сыну-гимназисту двадцать пять рублей, а я мог дать только десять. Зачем на скандал лезть! Только неприятность получишь.

Малкова посмотрела в покрасневшее лицо Лагорского и произнесла:

– Как ты изолгался-то!.. Вертишься, как вор на ярмарке. Ну, чего ты мне зубы-то заговариваешь! Просто ты не хочешь мне показать, в каких отношениях находишься с женой. Ты сошелся с ней вновь, и вы живете, как муж и жена.

– Ничего подобного, и доказательством служит то, что я завтра или послезавтра съезжаю от нее с квартиры. Вот ты увидишь. А теперь пойдем искать мне квартиру. Билетиков много налеплено на дачах.

– Удивляюсь твоему запирательству, – покачала головой Малкова. – Все ясно как день, а ты отрекаешься. Уж если хочешь знать, то твоя же ненаглядная Настина мне рассказала, что ты сошелся вновь с женой. Я и не спрашивала ее, а она сама передо мной высказала все это и очень печалится об этом. Я стояла на своем балконе, она на своем и так и сыпала передо мной рассказами. Настина… А ей как не знать! Она служит с твоей женой в одной труппе.

– Не знаю… – пожал плечами Лагорский. – Мало ли что болтает баба, у которой язык с дыркой!

– Да не открещивайся, не открещивайся и не бойся. Я не пойду смущать твое семейное счастие, – с насмешкой проговорила Малкова. – Не пойду и квартиру тебе искать с тобой. С какой стати? Ты можешь еще десять раз передумать насчет квартиры и по-прежнему остаться жить с женой. А что до чаю – пойдем в наш сад «Сан-Суси». Ты меня там угостишь чаем.

Лагорский весь засиял от радости.

– Конечно же, пойдем в сад. Что за радость на скандал лезть, – заговорил он. – Кстати, в саду, в буфете мы поедим раков. Ты любишь раков? Бордолез или по-русски?

Они свернули с дороги и направились в сад «Сан-Суси». С лица Малковой не сходила насмешливая улыбка. Лагорский шел и думал: «Все выворочено наружу, благодаря этой Настиной. Теперь и запираться, и врать глупо. Ах, бабенка! Ах, язык противный! Болтушка, совсем болтушка. Как в ней прежняя горничная-колотырка сказывается».

Лагорский и Малкова пришли в сад. Там в буфете сидели и играли в домино и пили пиво актеры их труппы и между ними был Колотухин. Шел пятый час дня.

– Честь имею поздравить вас с новым антрепренером, – сказал он, здороваясь.

– Как с новым антрепренером? – удивился Лагорский. – А Чертищев?

Малкова также удивленно посмотрела на Колотухина. Тот продолжал:

– Чертищев взял к себе в дело компаньона-еврея. Сейчас он водил его и рекомендовал нам. Нос, батенька, совсем греческий. Да что Греция! Лучше. Как у попугая.

– Ну-у-у? – протянул Лагорский. – Это значит, евреи совсем забирают в руки Чертищева.

– Да уж забрали. Чего тут! Компаньон-то уж поговаривает об оперетке.

– Кто же у нас может петь в оперетке?

– Жданкович, говорят, вызвалась. Потом Чеченцев. Она пела… Хотят по субботам легкие спектакли… Еврей и меня спрашивал… Я говорю: могу, когда-то игрывал комиков… если прибавка жалованья будет.

– Зачем же вы-то, Алексей Михайлыч, вызвались! Солидный актер… – попрекнула Колотухина Малкова.

– Да ведь погибают, милая. Совсем погибают на драмах-то. Сегодня вот только еще тридцать четыре рубля сбора в кассе. Разумеется, наш пеликан все на силы природы ропщет… Я его теперь называю не иначе, как пеликан… Чертищева… Но вовсе тут не силы природы, а тяжеловесные пьесы. Чистое искусство… Прекрасная вещь – это чистое искусство, но не летом.

Колотухин сидел на веранде. Лагорский и Малкова поместились недалеко от него за столиком и спросили себе две порции раков и чаю. В ожидании еды они перекликались с Колотухиным.

– Ведь и госпожа пресса нас чихвостит за чистое искусство. Я вот сейчас перечитал кое-какие статейки о наших спектаклях, – сказал Колотухин, хлопая себя по карману, туго набитому газетами. – Везде все одно и то же: «Немногочисленная публика еле высидела пять актов… Спектакль затянулся за полночь, позевывающая публика еще с третьего акта стала перебираться в буфет»… Что это, помилуйте!.. Ведь такие кислые слова кого хочешь отвадят. В одном месте, впрочем, сказано: «Публика скучала, невзирая на прекрасную игру Малковой», – обратился Колотухин с улыбкой к Малковой. – Вы читали, барынька?

– Читала.

Из буфетных комнат вышел на веранду Чертищев. Рядом с ним шел характерный носатый пожилой еврей в пальто нараспашку и в серой фетровой шляпе, надвинутой на затылок. Он курил толстую сигару, держа ее в руке, на указательном пальце которой сиял большой бриллиантовый перстень. В груди сорочки блестели две бриллиантовые запонки. Чертищев подвел к Лагорскому и Малковой носатого еврея и отрекомендовал их ему и его им так:

– А вот это два столпа нашей трупы, Арон Моисеич, на которых у нас все зиждется. Они нас должны вывозить. А вам, господа, мои дорогие товарищи, позвольте представить моего компаньона, Арона Моисеича Вилейчика… который с сегодняшнего числа вступает в дело. Одному, господа, трудно следить за таким большим делом, тем более, что у меня не было надежных помощников. Я, как пеликан, разрывал свою грудь для нужд труппы, но чувствую, что одному трудно… Теперь нас двое… Арон Моисеич тоже, как и я, любит искусство.

– Мы в Одессе тоже большущего кафе-шантан три года тому назад держали. Хорошего буфет был… Повар француз… настоящего француз… – сообщил о себе Вилейчик. – Также держали купальню, и дело хорошего было.

Он и Чертищев подсели к Малковой и Лагорскому.

– Алексей Михайлыч, придвиньтесь к нам, – обратился Чертищев к Колотухину. – Очень рад, что я встречаю трех столпов нашей труппы вместе. Надо поговорить об искусстве, о предстоящих легких переменах, – продолжал он. – Дело в том, что, прислушиваясь к прессе и к голосу публики, посещающей наш театр, мы признали за благо… то есть я и Арон Моисеич… признали за благо несколько поразнообразить наш репертуар. Пока ставится у нас «Царь Федор Иваныч», который нас выручит с лихвой… Он всех выручает. Пьеса удивительная… Так вот пока он ставится, не худо бы нам ввести в репертуар пару так называемых ковровых пьес. Пару хорошеньких комедий. Что вы играли, Вера Константиновна? Какие у вас есть коронные роли в этого рода пьесах? – обратился он к Малковой. – И у вас также, Василий Севастьяныч, и у вас, Алексей Михайлыч, – кивнул он Лагорскому и Колотухину. – Подумайте, и составим совет. Сейчас придет наш режиссер Феофан Прокопьич, и мы обсудим.

– Хорошего есть пьеса «Уриель Акоста»… – напомнил Вилейчик.

– Да ведь это же драма, – перебил его Чертищев. – Мы, впрочем, поставим его.

– Я играл Акосту, – сказал Лагорский.

– А «Елена Прекрасного» вы можете, мадам? – обратился Вилейчик к Малковой.

– Это оперетка. В оперетках я не играю, да никогда и не играла, – отвечала Малкова.

К ним подходил режиссер Утюгов в соломенной шляпе и сером пальто-крылатке.

Глава XXIX

«Ковровая», или салонная, пьеса была выбрана. Новые компаньоны, Чертищев и Вилейчик, удалились. Режиссер Утюгов продолжал сидеть с Лагорским и Малковой, которые ели раков. Он насмешливо кивнул вслед удалявшемуся Чертищеву и пояснил:

– Пороху не хватило. Сунулся к жиду насчет нового займа – не дает больше. Вот и пришлось взять в компаньоны. И ведь что забавно: чему посмеешься, тому и поработаешь. Как он смеялся над афишами, где девицы «фурор» фигурируют, и «первые красавицы», и тому подобное, а с завтрашнего в афише и у нас «фурор». Шансонетная певица Слозета названа уж первой красавицей Марсели и поставлена между двумя возгласами «фурор» с восклицательными знаками.

– Да разве его дела так плохи? – удивилась Малкова.

– Совсем не из красных, иначе зачем же ему было в кабалу к компаньону-то идти. Да и то сказать, начал без гроша, на чужие. Венгерский хор певиц выписывает. Сегодня агент был, – продолжал рассказывать Утюгов. – Венгерский хор из-за границы, да из Нижнего приедет хор малороссийских певиц. А над хорами тоже смеялся.

– Получим ли жалованье-то пятнадцатого числа? – тревожно проговорил Лагорский.

– Да вот на нового компаньона должны уповать.

Лагорский не пошел домой. Он остался в саду до спектакля. За его чемоданчиком с принадлежностями гримировки сходил к нему домой Тальников и, вернувшись, сообщил Лагорскому:

– У вашей супруги Настина сидит. Сбираются обе в «Карфаген».

Лагорского передернуло.

«Нанесен визит. Снюхались… То-то Настюша теперь выворотит жене про меня! Ну, да все равно! Ведь я сбираюсь уйти от жены. Но какова женщина! Ах, женщины! Как жена бранила эту Настину! Как поносила! А это что значит? Это значит, что Настина теперь с обиды, что я сразу не бросился в ее объятия, в женину дудку запела, на сторону Копровской стала, меня поносить».

Отправляясь на сцену, в уборную, Лагорский зашел в кассу и спросил, каков сбор.

– Неважен, – отвечал кассир, пожимая плечами. – Впрочем, погода хорошая и потом, к началу спектакля, может быть, поправится.

В уборной сидели уж Колотухин и еще пожилой актер Замшев, сбираясь гримироваться. Вошла актриса Жданкович, небольшого роста худенькая женщина лет двадцати семи, очень недурненькая с черными бегающими от предмета к предмету глазками. Она была в ловко сшитом полосатом розовом платье с белой кружевной косыночкой на шее и держала в руке лист бумаги.

– Господа, умер суфлер Чуксаев, которого вы все знаете, – начала она.

– Когда? Где? – удивленно спросил Колотухин, крестясь.

– В больнице. Здесь… Давно уж хворал. Чахотка, должно быть… Зимой он служил в «Фантазии». Товарищи делали складчину для него… А вот теперь хоронить надо. Не подпишете ли что-нибудь, господа…

– Да ведь театральное общество, я думаю… – проговорил Замшев.

– Что театральное общество! Он не был членом общества…

– Пил ведь он, не тем будь помянут, – сказал Лагорский и тоже перекрестился.

– Пить-то пил… – отвечала Жданкович. – Но ведь уже теперь покойник, что об этом рассуждать. Подпишите, господа… Надо венок… Семья осталась… дети… Надо и им помочь. В «Карфагене» тоже идет подписка…

– В «Карфагене» хорошие сборы, а мы не сегодня так завтра, пожалуй, в трубу вылетим! – вздохнул Замшев. – Сегодня просил в конторе малую толику – не дали. Ждите, говорят, до пятнадцатого.

– Хоть сколько-нибудь, – просила Жданкович. – С мира по нитке… Василий Севастьяныч?..

– Да я подпишу, подпишу, что могу. В самом деле, ведь мы не в красных обстоятельствах, – дал ответ Лагорский. – Ну что ж, вот моя лепта… Рубль…

– Давайте больше. Ведь вы премьер. Тальников рубль подписал.

– Премьер, да на бобах сижу. Ну, вот два рубля.

Лагорский выложил два рубля и подписал карандашом на бумаге.

– Алексей Михайлыч… давайте и вы. Жене помочь надо, детям, – обратилась Жданкович к Колотухину.

– Позвольте… Да суфлер Чуксаев никогда с женой своей и не жил… Я не для того говорю, чтоб не подписаться. Я дам рубль, но с женой-то он не жил, стало быть, и помогать ей нечего.

– Чуксаева-Маловская… Да как же это так? Она здесь… Она играет в народном театре, – сказала Жданкович.

– Знаю я Чуксаеву-Маловскую, – стоял на своем Колотухин. – Блондинка… прищуренные глаза и немного рот кривит, когда говорит. Я с ней служил где-то. Суфлер Чуксаев с ней лет пятнадцать уж как не жил.

Она жила с этим верзилой… трагиком… Как его? Вот еще что афиши-то на бенефис с чертями выставлял.

– Гумлицкий… – напомнил Замшев.

– С Гумлицким, с Гумлицким, – вот с кем… Еще он ее раз чуть не убил… Поднесла она ему по ошибке рюмку керосину… Ну да все равно. Вот вам рубль. А Чуксаевой-Маловской помогать не следует.

– Дети у ней!..

– Да не от него дети, а от верзилы… А уж если помогать, то у него был сын, действительно был… и он давал на него, действительно давал и посылал кое-что… Такая была в Казани портниха, костюмерша при театре.

– Матреша? – подхватил Лагорский. – Помню.

– Матреша, Матреша. Матрена Силантьева… – поддакнул Колотухин. – Она иногда и на выходах была за разовые… Так вот ей пошлите в Казань. Она постоянно в Казани живет. А Чуксаевой-Маловской давать не след. У ней не от него дети. Только что фамилия-то… А не от него.

Замшев тоже дал рубль и сказал:

– Думал сегодня к ужину корюшки копченой купить и захватил рубль. Ну да уж берите.

– Да ведь Чуксаева и не просит, и не заявляет претензии, – проговорила Жданкович. – Да вряд ли что-нибудь и останется от похорон и венка… – прибавила она и, забрав деньги, удалилась из уборной.

Колотухин стал приготовляться к сцене. Он снял с себя сюртук, жилет, крахмальную сорочку и аккуратно повесил все это на гвоздь на стене. Затем вынул из кармана пальто ящичек с красками, завернутый в полотенце и положенный в клеенчатый чехольчик, разложил все это перед зеркалом на столе и, присев, стал гримироваться.

– Как сбор-то? – спросил он, обратясь к Лагорскому. – Вы говорите, что плох?

– Говорят, что плох.

– А как? Сколько?

– Кассир не сказал цифры, но говорит, что плох.

– В таком разе буду в своих волосах играть. Не стоит парик надевать. Жарко… – проговорил Колотухин и стал гримироваться, накладывая темной краской морщины. – А ничего в этом суфлере Чуксаеве никогда не было хорошего. Раз он меня как подвел! Разлюли малина. Сижу я на сцене… Начинаю пьесу… Поднимается занавес. Начинаю я говорить, а он в будке молчит, ничего не подает и перелистывает книгу. Я ему знак… притопнул ногой… Молчит, опять роется. И вдруг мне из суфлерской будки шепчет: «Не ту книгу захватил». Каково вам это покажется? Какое мое положение?

– Не ту пьесу взял? – спросил Замшев.

– В том-то и дело. А я роли ни в зуб… Ну, сижу, вру, что в голову пришло. Остановиться нельзя. Помощник режиссера за сценой, слушает, что я что-то совсем из другой оперы говорю, и недоумевает, выпускать ли ему актеров или не выпускать. А Чуксаев в это время убежал из будки переменять книгу… Не знаю, что делать… Нюхаю табак, смотрю на часы, говорю: «Что же это она не идет?» Чтоб время-то как-нибудь продлить.

– Положение хуже губернаторского, – пробормотал Лагорский.

– Чихнул, – продолжал Колотухин. – «И откуда это у меня насморк навязался?» А в пьесе ничего этого нет. Наконец-то он, подлец, не тем будь помянут, лезет, сел в будке, говорит мне: «Нашел». Ну и начал подавать. Будь молодой неопытный актер – испугался бы и со сцены убежал, – закончил он и крикнул: – Портной, что ж ты мне одеваться-то?..

Глава XXX

Домой Лагорский после театра вернулся поздно. Жена приехала раньше и уж спала.

«Слава богу, без сцен…» – мелькнуло у него в голове, и он стал раздеваться.

Ему хотелось есть. Он пошарил на подоконнике, где обыкновенно ставились остатки от обеда, но ничего не нашел, кроме половины черствой трехкопеечной булки. На столе стоял чайник с остывшим чаем. Он размочил булку в чае, съел ее и думал: «Ну что это за жизнь! Разве это жизнь? И это еще называется жить своим хозяйством. Нет, съеду. Решительно съеду завтра же… Ко лотухин говорит, что через дачу от него вывешены на окнах билетики, что отдается комната со столом».

Полуголодный он лег спать и вскоре заснул.

Утром Копровская только что проснулась и, услышав шаги Лагорского, еще не выходя из своей комнаты, заговорила:

– Ну, мне теперь все известно, известно доподлинно, где ты дни и ночи проводишь. Запираться нечего, я все равно не поверю.

– Да я и не намерен запираться, – спокойно отвечал Лагорский.

– Стало быть, уж обесстыдился? Ну что ж, отлично, – продолжала Копровская. – Теперь мне понятно, отчего ты и на сына не мог дать больше десяти рублей. Ты у Малковой днюешь и ночуешь. У этой скромницы, которая воды не замутит. Про нее говорят, что она при каждой двусмысленности глазки опускает. Ясно как божий день, что на нее надо немало денег. Неужели даром она приняла твой выбор!

– Да я теперь ее и не выбирал. Она давно уже выбрана. Я с ней в Казани два сезона жил. А ныне только возобновил связь.

Копровская трагически захохотала.

– И это говорит муж в глаза своей жене! Какая откровенность!

– Да ведь ты и раньше знала, что я с ней жил, так что ж мне скрываться. Откровенность лучше.

– Тогда мы были разделены пространством в тысячу верст. Мы разошлись тогда. Теперь же, когда судьба нас свела вместе, когда ты поклялся мне все стряхнуть с себя…

– Никогда я ни в чем тебе не клялся. Сошелся же с тобой, чтобы иметь семейный угол, домашний кусок, но, увидав, что от тебя этого быть не может, я и бросился к другой женщине.

– Врешь, врешь! Я ухаживала за тобой, старалась угодить тебе в мелочах, исполняла твои капризы… – заговорила Копровская.

– Да, два-три дня, а потом все это побоку, начала меня поедом есть и, в конце концов, даже стала оставлять без завтрака и без обеда.

– Наглец! Я тебя около обеденного стола по часам ждала. Голодная ждала. Не садясь за стол ждала. Ты мне врал, что был занят, а на деле слонялся по любовницам. И, наконец, обязана я разве кормить тебя, если ты на семью денег не даешь?

– Врешь! Я внес тебе свою лепту за дачу.

– Двадцать-то пять рублей! Нам прокормиться в день два рубля стоит.

– И на еду давал. Но виноват ли я, что я без денег, что театральная контора вперед не выдает? Впрочем, довольно, надоело мне это слушать. Надо все прикончить. И объявляю я тебе, что я голодный с тобой жить не могу и сегодня или завтра от тебя съезжаю, – закончил Лагорский.

– К Малковой? Так и знала! – воскликнула Копровская и стала всхлипывать.

– Нет, не к Малковой, а на отдельную квартиру. Один буду жить. Надоели мне женские капризы. Довольно. Натерпелся. Хочу дышать свободно. Я беру Тальникова для компании и поселяюсь с ним.

Произошла пауза. Копровская вышла из спальной неумывшаяся, в одном белье, с накинутым на плечи платком и продолжала плакать, уткнувшись на диване в подушку. Лагорский говорил:

– Сама себя раба бьет. Ты вывела меня из терпения. Довела до белого каления. Как мальчишку стала оставлять без обеда. Какая это жизнь!

– Врешь! Всего это только два раза и было, и то потому, что у меня расшатались нервы, была мигрень.

– И при нервах могла бы поставить мне на окно хоть какой-нибудь кусок колбасы на ужин, а я вчера вернулся домой голодный и голодный должен был спать лечь. Ты очень хорошо знаешь, что я всегда на ночь ем что-нибудь, знаешь – и нарочно устроила мне озорничество. Ну и довольно, ну я и кончаю наше сожительство.

Она поднялась с дивана, выпрямилась и закричала:

– Не смеешь! Не имеешь права покидать семью! У тебя сын есть! К нам сын приедет. Ты должен содержать сына! Давать на содержание.

– От этого не отрекаюсь, но жить с тобой под одной кровлей не в силах, – твердо отвечал Лагорский. – Сейчас иду искать себе комнату, найду и перееду.

Копровская умолкла. Она отправилась умываться и потом, накинув на себя капот, вышла к Лагорскому и заговорила уже другим тоном.

– Из-за какого-то одного обеда и так обострять отношения – я этого не понимаю! – сказала она. – Ну, мало ли что бывает между мужем и женой! Повздорят и потом помирятся. А то только съехались – и вдруг расставаться! Глупо.

Она налила ему кофе, положила даже ложечкой в стакан пенку из молочника. Но он отвечал:

– Нет, Надежда Дмитриевна, это будет умно. Я так решил. А сына я не забуду, и на него ты получать от меня будешь. Насчет этого не опасайся.

– Что ты делаешь – сообрази. Какой пример ты подаешь сыну, – продолжала Копровская. – Сознательно мальчик приедет к нам погостить в первый раз. Ему уж тринадцать лет. Он все понимает. Он поселится у меня и прежде всего спросит: «А отчего папа с нами вместе не живет?» Что я ему отвечу? Что я ему скажу?

Лагорский мешал ложечкой в стакане кофе и молчал.

– Мать и отец должны собой хорошие примеры показывать, а мы что покажем Васе? – не унималась Копровская.

– Хорошего примера при совместном сожительстве тоже не покажем. Мы будем только грызться. Я не могу изменить свою жизнь, а ты будешь меня грызть, поедом есть, оставлять без обеда, – сказал Лагорский.

– Даю тебе слово, что это не повторится. Я буду сдерживаться.

«Ага! Вон какая перемена фронта! – подумал Лагорский. – Только уж теперь, матушка, поздно. Я решил».

Он допил стакан кофе и проговорил:

– Очень рад, что мы расстаемся без ссоры. Так и надо вообще. А Васе на его вопрос, отчего мы не живем вместе, ты можешь ответить так: папа служит в одном театре, а мама – в другом. Что же касается до Васи, то я возьму его и к себе пожить на недельку.

Лагорский поднялся и стал одеваться, чтобы уходить из дома.

– Ты это куда же? – спросила его Копровская.

– В театр, на репетицию.

– Домой обедать придешь?

– Зачем же мне приходить, если я не вполне уверен, что обед будет.

– Будет, будет. Приходи. Я куплю к обеду телячью печенку и закажу приготовить ее с луком.

– Спасибо. Не трудись. Я пообедаю где-нибудь в ресторанчике на берегу.

– С Малковой? – крикнула ему Копровская.

– Зачем же с Малковой! Можно угостить женщину раз, но постоянно кормить ее обедами у меня на это средств нет. Да и не нужно ей этого. У ней всегда прекрасный свой обед есть, отлично приготовленный, всегда опрятно поданный, а не на черепках… – кивнул Лагорский на тарелку с отбитым краем, на которой лежал кусочек масла.

– А ты пробовал? Пробовал? Много раз пробовал ее обед? – закричала она.

Он вышел из комнаты и стал уходить.

Сзади его слышались истерические слезы.