Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"
Автор книги: Николай Лейкин
Жанр: Русская классика, Классика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)
Глава XXV
Второй спектакль в театре «Сан-Суси» по сбору был плоше первого. В третий спектакль поставили переводную мелодраму, но было холодно, моросил дождь, и театр был пуст более чем наполовину. Перед началом спектакля комик Колотухин заглянул через дырочку занавеса в зрительный зал и, прищелкнув языком, сказал актерам:
– Как пустыня Аравийская, по которой шли евреи из Египта в землю Ханаанскую. И замечательно… Посмотрите… Куда ни взглянешь – все носатые Мошки и Иоськи сидят.
– Это кредиторы Чертищева, – отвечал Лагорский. – Караулят мзду. Я видел их давеча в саду. Они часов с трех дня сюда забираются.
– Да не может быть, чтоб у него было столько кредиторов. Тут и в креслах, и в ложах Шмули и Ривки. Вон глазастая Ривка в трехэтажной шляпке с пером в ложе сидит. – Колотухин опять смотрел в дырочку.
– А это уж, должно быть, публика, – пояснил режиссер Утюгов. – Чертищев что делает? Он вчера кой-кому из жидов делал уплату процентов билетами за половинную цену – и вот они, должно быть, продали эти билеты своим же жидам.
– Евреи любят спектакли, – вмешался в разговор любовник Чеченцев. – В прошлом году летом я ездил с товариществом, мы в Бердичеве дали двенадцать спектаклей и взяли хорошие марки. Жарища была ужасная, гримировка на лицах не держится, замазка на париках отваливается, а они сидят в театре, платками отираются, и семь потов с них сходит.
В третий спектакль Чертищев подносил через оркестр по букету Малковой и Жданкович, и их пришлось вызвать при самых жидких хлопках. Аплодировали только билетеры да официанты из ресторана.
А в следующем акте, когда Малкова, по совету Лагорского, подносила себе корзинку с искусственными цветами и не предупредила об этом Чертищева, ее вызывали только два поставщика ресторана: мясник Завитков и рыбак Фокусов – молодой франтоватый купчик, с которыми познакомился Лагорский в буфете. А немногочисленная другая публика безмолвствовала. Малкова бесилась.
– Возмутительное равнодушие!.. – пробормотала совсем спроста актриса Жданкович, но Малковой почему-то показалось, что Жданкович сказала это обидным тоном и с язвой. Она набросилась на нее, наговорила ей колкостей, та не осталась в долгу, и вышла сцена.
Чертищев бегал по уборным актеров и твердил всем одно:
– Все против нас… И природа, и люди… Вообразите, третий день перед самым спектаклем дождь! Ну, пойди он хоть после первого акта – совсем другой оборот. С утра по телефону хорошо мне известные театралы просили две ложи оставить, если дождя не будет, – и не приехали.
– Да ведь все равно, я думаю, уплатить должны за ложи, если честные люди и вам известны они, – заметил кто-то из актеров.
– Сказано было под условием: если не будет дождя. Относительно лож Чертищев врал.
– Сейчас приходили из «Карфагена» и сказывали… – проговорил Колотухин. – Там недурно. Не полный сбор, но публики достаточно.
– Голубчик, Алексей Михайлыч, там кабинеты привлекают! – воскликнул Чертищев. – Там кабинеты… Кабинеты и три хора певиц… Сделано условие, чтобы в кабинеты входили по первому требованию публики. А у нас ничего этого нет. У меня в садовом персонале ни одного женского хора. Ведь я хлопочу о поднятии чистого искусства.
– А вот погрязнее-то искусство, стало быть, попрактичнее будет.
– Не согласен! – завопил Чертищев, потрясая длинными волосами и откидывая их назад пальцами в бриллиантовых кольцах. – В «Карфагене» купец-с, там у него свой ресторан, свой собственный, а у меня он сдан другому лицу. Там театр при ресторане, а у меня ресторан при театре. Да-с… Я хлопочу о чистом искусстве, а для Артаева это пустой звук. Он и слова-то этого не выговорит. Ему, говорят, кто-то сказал, что у него плохой резонанс в театральном зале, а он улыбнулся да и отвечает: «Ежели испортился – купим новый-с»…
– Полноте. Это старый анекдот. Я его читал где-то, – заметил Чеченцев.
– Может быть, и старый, но это произошло именно с Артаевым. Резонанс хотел в рынке купить!
Прошла неделя. Погода поправилась, но сборы не поправлялись. Труппа приуныла. Актеры и актрисы просили денег, а Чертищев сидел без гроша.
– Не могу, не могу, господа… Дайте мне отдышаться-то, – отвечал он. – Ведь вы просите авансом, и в авансе я вправе вам отказать. Жалованье у нас пятнадцатого числа и первого – и пятнадцатого вы получите. Какие бы сборы ни были, но получите. Как пеликан, разорву грудь свою и напитаю вас…
– Да уж это мы, Иван Ксенофонтыч, слышали… – уныло говорил кто-нибудь в конторе. – Но ведь согласитесь сами, пить, есть надо, а здесь столица, все дорого.
– Столуйтесь у нас в ресторане, – предлагал Чертищев. – Двадцать пять процентов скидки, и я поручусь за вас перед содержателем ресторана. Деньги будем вычитать при жалованье.
– В «Карфагене» актерам пятьдесят скидывают, – возражали ему.
– Знаю-с. У Артаева свой ресторан, он может, он бьет по двум – и по театру, и по ресторану, а я насилу и двадцать-то пять процентов в скидке выторговал. Да, наконец, и карта его в полтора раза выше.
Видя, что и при хорошей погоде сборы не поправляются в театре «Сан-Суси», некоторые из труппы стали говорить Чертищеву:
– Надо переходить на более легкий репертуар, Иван Ксенофонтыч. Нельзя летом душить публику «Коварством и любовью»…
– Ни за что-с… Как можно в одну дудку дудеть! Там легкий репертуар, здесь легкий… В четырех местах легкий, и мы вдруг пойдем у всех в хвосте…
– Да ведь все эти «Каширские старины» народные театры дают за полтинник, а у нас первый ряд кресел пять рублей, за рубль-то билет у черта на куличках.
– Погодите… Поставим «Царя Федора Иваныча» и будем брать полные сборы. «Федор Иваныч» выручит, эту пьесу любят. А перейдем мы на легкий репертуар, так где же чистое-то искусство? А на Артаева вы не зарьтесь, если он берет кое-какие сборы. Он берет не легкой комедией, а совсем другим. Да-с… совсем другим! – подмигивал Чертищев. – А по его стопам я не пойду. Мерси. Не пойду.
Ждали пятнадцатого числа, получки жалованья, как манны небесной, но оно было далеко. Чертищев терял доверие в глазах актеров. Чуть не каждый час про него рассказывали какие-нибудь обстоятельства, роняющие его кредит.
Утром Тальников всем и каждому рассказывал под строжайшим секретом, что Чертищев успел уже растратить залог содержателя вешалок и залоги билетеров и швейцаров.
– Да это самое обыкновенное дело, – спокойно возражал Колотухин. – Все так делают.
Вечером прошел слух, что Чертищев взял будто бы напрокат хороший рояль для репетирования хора и тотчас же его заложил.
Некоторые покачивали головами и высказывали сомнение, говоря:
– Зачем же ему закладывать чужой рояль и лезть в уголовное дело, если у него покуда еще все пальцы бриллиантовыми кольцами унизаны!
– Да, может быть, бриллианты-то в кольцах ненастоящие.
– А как оставит нас пятнадцатого числа на бобах, не заплатит жалованья, так вот вам и бриллиантовые кольца! – заключил кто-то.
Глава XXVI
А у Лагорского с женой все шли нелады. Та, мучимая ревностью к Малковой, делала ему ужасные сцены, так что он серьезно подумывал переехать с ее квартиры. Сцены эти сделались еще более несносными с тех пор, как Настина поселилась рядом с Малковой. Как Лагорский ожидал, так и вышло. Настина в тот же день вечером, как увидала Лагорского на балконе у Малковой с чашкой кофе в руках, встретившись с его женой во время спектакля, передала ей о посещении Лагорским утром Малковой. А Лагорский, вернувшись с завтрака Малковой домой и вручая жене десятирублевый золотой для отсылки сыну Васе на дорогу в Петербург, уверял, что он все утро провел в конторе у антрепренера Чертищева и завтракал с ним. Встретившись с мужем дома после спектакля, Копровская разъярилась как мегера, часа два поносила его, плакала, впадала в истерику и, когда голодный Лагорский попросил что-нибудь закусить, не велела Фене ничего давать ему. Он убежал из дома, появился опять в саду «Сан-Суси» и, поев в ресторане на скорую руку, напился там, встретился с музыкантами из оркестра, отправился к ним на квартиру пить пиво и прокутил до утра.
На другой день опять сцена. Мстя Лагорскому, жена не заказала дома горничной Фене обеда и весь день питалась с ней только кофе и колбасой. Лагорский снова ушел из дома, обедал в каком-то маленьком ресторанчике на Неве и долго обсуждал наедине, куда ему выехать – к Малковой, которая его приглашала к себе, или нанять комнату подальше от жены, Малковой и Настиной.
«Малкова тоже ревнива… ужасно ревнива… – думал он. – Рассердится, так прямо выгоняет от себя, дуется подолгу, по несколько дней, и с ней потом очень и очень трудно примирение. Она в этом отношении хуже жены… Жена отходчива… Рассердится, вспылит, поругает, поточит как ржа железо, а на следующий день, много-много к вечеру уж и угомонилась до новой вспышки. У жены вспышки ревности часты, а у Малковой редки, но если уж Малкова закусит удила, то на несколько дней, на неделю… Очень хорошо я помню наше житье-бытье с ней в Казани, – вспоминал он. – Раз целую неделю, как говорится, рвала и метала и в отместку мне после спектаклей ездила на пикники с компанией офицеров… Живо мне это представляется… А истерики-то какие бывали? Настоящие истерики… Раз с Мишкой Курицыным сыном я насилу ее в чувство привел. А в другой раз он ездил тоже по случаю ее истерики ночью, под утро, в аптеку, оборвал колокольчик, будя провизора, вытащил этот колокольчик с корнем и попал за это в полицию… Наутро пришлось и его-то выручать, извиняться в аптеке, платить за колокольчик… – Все это живо проносилось в воображении Лагорского. – По характеру своему Настина куда лучше… – продолжал он рассуждать. – Бывало, во время размолвки в Симбирске и в сценах ревности она только плачет, ревет как корова, слезами горючими заливается, не пьет, не ест сама, только попреки, но ни ругательства, ни глупой мести я от нее никогда не видел. Ни разу… Только один раз бросила она в меня во время ссоры чашкой с чаем, но это было так мило, так комично, что потом, утихнув, она сама смеялась. „Да ведь ты, – говорит, – меня раздразнил, как собачонку… И собачонку раздразнить, ласковую собачонку, так она укусит“. Ах да… Раз, обидевшись за что-то на меня, напилась пьяною… Да ведь как напилась-то! – вспомнил Лагорский про Настину и улыбнулся. – Прекомичная бабенка! Спросила в номере из ресторана бутылку шампанского… шампанского непременно, и выпила бутылку в десять минут – и, разумеется, явились последствия… Ах, как потом она мучилась! Как болела у ней голова! А я ее кормил селедкой для поправки головы и отпаивал сельтерской водой, – при этих воспоминаниях Лагорский, хотя и сидел один, но даже рассмеялся, так что служивший ему лакей стал коситься на него. – А она милая! Добрая, хотя и болтушка… Вот уж кому никакой тайны-то поверить нельзя – все разболтает, – обсуждал Лагорский характер Настиной. – Что у ней на уме, то и на языке… И хитрости в характере никакой… Прямо незлобивая… Глуповата немножко – оттого… Ну да это не беда… Для женщины даже, пожалуй, лучше, когда она глуповата. А характер прекрасный, веселый, неунывающий. Вот кто, бывало, утешал-то меня в трудные, неприятные минуты! Это Настя Настина. В ней есть что-то игривое, кошачье. И как она умеет приласкаться, утешить наболевшую душу, развеселить своей игривостью! И до денег не жадна. Есть деньги, нет – ей все равно… Да и не умеет она беречь их. Прямо бессребреница… И кто, кто у ней, бывало, в Симбирске не выпрашивал денег! Конечно, по мелочам давала. Где бы ей большие-то деньги взять! Но давала. Был у нас маленький актер Хохряков… Выпивать любил… но забавный. И все закладывал свою шубу за пять рублей. Так Настина раза четыре в зиму ему шубу выкупала… тулупчик его. Мороз… Хохряков дрожит без шубы… „Хохряков, вы опять без шубы?“ – „В ученье отдал, Настасья Ильинишна… Очень деньги были нужны“. – „А за сколько?“– „За пять рублей“. – „Ах, бедный! Ну, вот вам пять рублей. Выкупайте шубу“. И так раза четыре или пять в зиму. А уж получить от этого Хохрякова обратно нельзя было ни копейки. Он никому не платил. Да и не из чего платить было… На выхода у нас служил. Пустяки получал. – Лагорский спросил себе пива, скрутил и закурил новую папироску и стал обсуждать дальше. – Сойтись разве опять с этой Настиной? Она будет очень рада и примет с распростертыми объятиями. У ней, как кажется, никого теперь нет, никакой привязанности, – мелькало у него в голове. – А для того, чтобы не находиться бок о бок с Малковой, просить переехать ее из ее теперешнего помещения. – Через минуту уж он думал иначе: – Нет, одному лучше жить! Зачем совместное сожительство! Только ссоры и ссоры… Вот у меня теперь с женой что, кроме ссор? Каждый день ворчанье. Никакой свободы… Во всем давай отчет. Как ни смирна Настина, но ведь и ей придется давать отчет. И она будет спрашивать, где был, что делал. Какая это жизнь! Уж расходиться с женой и жить с другой, так лучше совершенно одному жить, особняком, без присмотра. Нельзя к Настиной заходить, потому что около ее квартиры живет Малкова, так может сама Настина ко мне приходить. Так лучше… – Лагорский сделал несколько глотков пива, затянулся папироской и решил: – Пойду сейчас к Настиной. Она теперь, по всем вероятиям, дома. Попробую как-нибудь проскользнуть к ней, чтобы не заметила Малкова. Надо посмотреть и попытаться, нельзя ли пройти к Настиной как-нибудь с задворок, с другой улицы. Ведь тут везде задворки. Пойду попытаюсь. Я теперь раздражен, в душе кавардак какой-то… Скверно, скверно… Душа ищет покоя, и Настина успокоит меня. Она всегда производила на меня умиротворяющее действие».
Он допил пиво, рассчитался со слугой и отправился к Настиной.
Подходя к дачам Настиной и Малковой, Лагорский издали остановился и стал смотреть на их балконы. На балконах ни Настиной, ни Малковой не было. Двери были затворены.
«Авось и так проскользну к Настиной незамеченным. На балконе Малковой не видать», – подумал Лагорский и тихо, не спуская глаз с дачи Малковой, стал пробираться к даче Настиной.
Вот уж он у дачи, где живет Настина. Он постоял немного и взялся за калитку палисадника, чтобы войти в нее и направиться к Настиной, как вдруг с балкона Малковой раздался возглас:
– Василий Севастьяныч, куда это вы?
Он вздрогнул, поднял голову и увидал, что на своем балконе стоит Малкова.
«Попался, черт возьми!» – подумал он и совсем смешался, но, наконец, в голове его мелькнула мысль оправдаться, и он отвечал:
– Иду к вам, но думаю вот зайти к музыкантам, которые живут здесь. Вчера я был в ресторанчике на берегу и музыканты эти были… Вот эти, что здесь живут. Я был с зонтиком, поставил его в уголок, а потом зонтика не оказалось. Так хочу спросить, не захватил ли кто из музыкантов мой зонтик. Они пиво в ресторанчике пили…
– Ой, зонтик ли тут? – погрозила ему пальцем Малкова. – Не другое ли что? Мне кажется, вы просто к жилице музыкантов шли.
– Зонтик, зонтик, Вера Константиновна. Хороший зонтик, – уверял Лагорский. – Впрочем, за зонтиком я могу и потом зайти, а теперь к вам. Я к вам шел.
Лагорский тяжело вздохнул, вошел в проулок и, осторожно держась около решетки, заросшей кустами акаций, с расчетом, чтобы не быть замеченным Настиной, пробрался на лестницу Малковой.
Глава XXVII
Так неудачей и кончилась первая попытка Лагорского проникнуть к Настиной. Это еще более придало ему решимость непременно немедленно же переехать от жены на отдельную квартиру. Он сидел у Малковой, пил кофе и рассказывал:
– Ищу себе одну или две комнаты. Бесповоротно решил уехать от жены. Неудобно. Ужасный характер.
– Зачем же тебе искать комнату, если ты можешь переехать ко мне, – сказала Малкова. – Я с тебя возьму столько же, сколько брала и твоя жена. Даже меньше. Я не барышница. У меня и стол хороший, и все… Груша стряпает очень недурно.
– Нет, милушка, это тоже неудобно. Я хочу свободы, абсолютной свободы. И, живя каждый отдельно, мы будем больше любить и уважать друг друга.
Лагорский говорил это с достоинством, уверенно, сидя за стаканом кофе, заложа ногу на ногу и покуривая папироску.
– Какой вздор! – покачала головой Малкова. – Впрочем, понимаю, какая это свобода. Ты хочешь волочиться направо и налево. Эта свобода нужна тебе, чтоб принимать у себя на квартире разных фисташек.
Малкова почему-то называла женщин легкого поведения фисташками.
– Ни то, ни другое, ни третье, – проговорил Лагорский. – Просто мне надоело женское иго. Хочу дышать полегче. Согласись сама, что ведь и ты мучила меня три дня своими капризами. Выгнала от себя, дулась.
– Я дулась за дело. Я сколько раз говорила: не могу я тебя делить. Или весь иди, или совсем мне не надо тебя.
– Но ведь это же гнет, деспотизм, прямо тиранство. И из-за чего? Только из-за подозрения…
– Вовсе не из-за подозрения. Я прошу тебя провести со мной вечер, поужинать, а ты бежишь к другой женщине. И попросила-то я тебя всего в первый раз. Наконец, в тот вечер у меня была мигрень, и были ужасно нервы расстроены.
– А тут уж не будет никаких нервов и никакой мигрени, – с убеждением стоял на своем Лагорский. – У тебя нервы, у Копровской нервы, и все это на одного вола… И мне уж прямо невтерпеж. Ты знаешь, она сегодня из-за нервов оставила меня без обеда. Она не велела стряпать, питалась вместе с горничной колбасой с кофеем, и я должен был бежать обедать в ресторан! Войди в мое положение.
– Вошла. И из всего этого вижу, что Копровская для тебя больше чем хозяйка.
– Больше… – кивнул головой Лагорский. – Но совсем не то, что ты думаешь. Ты забываешь, что я с ней связан сыном. У нас сын. Она его выписывает на каникулы сюда, требует ему от меня денег на дорогу и обмундировку, а я совсем без денег. Я весь заложился, отдал за тебя восемьдесят рублей твоему мужу. У Чертищева выпросил только гроши. Сижу прямо на бобах. Даю ей на сына десять рублей – скандал. Она перестает стряпать, лишает меня моего же обеда, и я бегу из дома, остаюсь бесприютным.
– Восемьдесят рублей я у тебя взяла заимообразно. Я тебе отдам их, – проговорила, вспыхнув, Малкова.
– Я не для того это говорю, чтобы попрекнуть тебя, а для того, чтобы доказать деспотизм женский. Не мог я Копровской дать больше десяти рублей на сына – и в результате скандал.
– Наконец, переехав ко мне на квартиру, ты можешь зажить у меня эти несчастные восемьдесят рублей.
– Нет, милочка, я бесповоротно решил один жить, – твердо сказал Лагорский. – Может быть, возьму к себе Мишку Курицына сына… Возьму для компании и для услуг. Он парень услужливый… Иногда свезет чемодан с гардеробом в театр, стащит мой несессер с гримировкой в уборную. Кроме того, его всегда куда-нибудь послать можно, что-нибудь поручить. По всем вероятиям, я буду с ним жить. А ты будешь иногда заходить ко мне после спектакля чай пить. Сегодня ты у меня, завтра я у тебя.
– А на третий день Настина к тебе забежит по старой памяти.
– Что ты, Веруша! Опять ревность.
– Брось. Ведь она все мне рассказала, в каких отношениях с тобой была в Симбирске. Я и не спрашивала ее, а она рассказала. Выхожу я на свой балкон, а она тоже на своем торчит… «Позвольте познакомиться, соседка. Я тоже актриса. В „Карфагене“ служу». Ну, что ж мне делать? Не плюнуть же ей в ответ. Ну, «очень приятно», говорю. А она и начала: «У вас вчера был Лагорский, а это наш общий знакомый. Я служила с ним в Симбирске и знаю его хорошо, очень хорошо, даже совсем хорошо»… И пошла, и пошла, и пошла… Прямо хвасталась передо мной своими отношениями к тебе… Вот и она забежит к тебе, прежнее вспомнить, – прибавила Малкова, надувшись, и отвернулась.
– Никаких у ней ко мне отношений не существует, милушка, – смущенно отвечал Лагорский.
– И мадам Копровская забежит иногда к тебе. А затем фисташка номер первый, номер второй, номер третий, номер четвертый. Вот что тебе надо. Вот какой свободы ты хочешь… О, я тебя знаю! Ведь ты бабник. И давеча ты лез к соседям вовсе не за зонтиком, а прямо к Настиной.
– Совершенно напрасно, Веруша, это говоришь. Обижаешь.
– Вот уж не напрасно-то. Ну да все равно. Только ты знай, что уж я-то к тебе – ни ногой, – закончила Малкова.
«Кругом вода… Ничего не поделаешь. Ох, бабы! Сами на себя сплетничают и друг на друга, – думал Лагорский, уходя от Малковой. – А у Настеньки язык положительно даже ни с одной, а с двумя дырками. Жене насплетничала, что я у Малковой был, а перед Малковой и про себя все выворотила. И угораздило это ее переехать рядом с Верушей!»
Малкова надела кофточку, накинула на голову черный кружевной шарф и провожала Лагорского. Когда они вышли из комнат и проходили в проулочке мимо дачи Настиной, Малкова, иронически улыбаясь, напомнила ему о зонтике и сказала:
– Что ж к музыкантам за зонтиком не заходишь? Или уж не стоит искать?
– Что уж тебя раздражать! – отвечал Лагорский. – Про зонтик ужо в спектакле в оркестре спрошу. Здесь на этой даче и музыкант из нашего оркестра живет.
– Ну вот видишь. К Настиной ты давеча лез, а вовсе не к музыкантам за зонтиком. Настина была тебе нужна, а вовсе не зонтик, но я-то тебя увидала и перехватила, иначе бы ты был у нее.
Они вышли за ворота. Вдруг им вслед раздался возглас:
– Лагорский, здравствуйте!
Он обернулся: на балконе стояла Настина. Она была опять с распущенными по плечам волосами и весело улыбалась ему.
«Тьфу ты, пропасть! Словно черт им шепчет обо мне! И эта увидала… Проклятие какое-то надо мной висит», – выругался он про себя, но поклонился Настиной и произнес:
– Здравствуйте, Настасья Ильинишна. Как ваше здоровье?
– Ничего. Изводят только знакомые своей неучтивостью. Вот и вы… Визиты дамам делаете, а чтобы к бедной Настиной зайти! А она, бедная, как монашенка живет.
– Как-нибудь в другой раз, Настасья Ильинишна.
Малкова злилась.
– Хороша монашенка! Ах, дрянь! Нахалка! – пробормотала она себе под нос и, чтобы подразнить Настину, взяла его под руку. – Ну что ж, ступай к ней… Сделай ей визит… Милуйся, целуйся с ней… – сказала она ему.
– Зачем же это? С какой стати? – отвечал Лагорский.
Он был как на иголках. Малкова шла с ним под руку. Они приближались к даче Копровской. Малкова говорила ему:
– У меня ты пил сейчас кофей, а теперь я к тебе зайду чаю напиться. Угощай меня. Кстати, посмотрю твое житье-бытье. Что ты? Что с тобой? – быстро спросила она его и взглянула ему в лицо.
Лагорского в этот момент всего как-то передернуло. Лицо вспыхнуло и было красно.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.