Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава LXI

Хотя ужин и не особенно длился, но Лагорский сидел и считал минуты, когда все кончится. Рецензенты, выпив в компании три бутылки вина, поднимали пустые бутылки и смотрели их на свет, но Лагорский не обратил внимания на этот фортель. Кустарин стал хвалить шабли и заговорил было на тему, что винные бутылки с каждым годом делаются все меньше и меньше, но Лагорский и этот намек на возобновление бутылки пропустил мимо ушей, потребовал всем по чашке кофе и стал смотреть на часы, как бы давая этим знать, что пир кончен.

– Торопитесь домой? – спросил его черный полный рецензент.

– Устал нравственно и физически, – отвечал Лагорский, посматривая на стол Малковой, за которым она все еще сидела с Утюговым. – С утра на ногах… А неприятностей-то сколько!

– Да, да… Надо дать бенефицианту покой, – сказала Щуровская. – Он измучился, бедненький.

– Счет! – крикнул Лагорский официанту и, чувствуя вожделенный конец, подумал: «Слава богу, что все обошлось без скандала».

– Тогда я попрошу себе вместо кофею бутылку пива, – заявил актер Рубанов. – Бог с ним, с этим кофеем. Дамский напиток.

– Пожалуйста, пожалуйста, – отвечал Лагорский, велел подать бутылку пива и продолжал думать: «И Настенька ведет себя прекрасно, а Малкова что-то затаила в себе, мстит мне, не участвуя в ужине и не подходя к нашему столу, но авось сегодня и не разрешится открытым гневом. Надо ждать что-нибудь завтра».

– Велите подать уж и коньячку к кофе, – проговорил белокурый тщедушный рецензент.

– Да, да… Я велел с коньяком. Нам подадут и коньяк. Мы выпьем по рюмочке на загладку, – кивнул ему Лагорский, а мысли его в это время перенеслись на жену.

«Хорошо еще, что женушка не пожаловала, – мелькало у него в голове, – а приди она, уж наверное быть бы скандалу. Ведь я уверил ее, что у меня никакого ужина не будет, что мне не до ужина при таком сборе. И вдруг она застала бы нас здесь всех трапезующих! Уж не утерпела бы. Конечно, главный ей нож – Малкова, а Малкова не сидит с нами, но для жены достаточно и Щуровской с Настиной, чтобы ее укусила бешеная муха».

– А я вот сейчас слышал, что вы покидаете здешнюю труппу, Василий Севастьяныч? – спросил Лагорского Кустарин, пощипывая бородку.

– Да… Теперь это не секрет, и я могу сказать почти утвердительно, – отвечал Лагорский. – Ведь мы получаем теперь только половину того жалованья, на которое приглашены. Новые антрепренеры вошли в сделку с актерами, и актеры почему-то добродушно уступили. Но я не могу служить за половинное жалованье и, если завтра мне не согласятся производить полностью, я уеду на гастроли. У меня уж есть приглашения.

– Стало быть, публика здесь больше и не увидит «Лира»?

– Отчего? Повторят. Здесь в труппе есть актер на все руки, и он вызовется заменить меня, – иронически произнес Лагорский. – Он сегодня будет вам качучу с какой-нибудь премированной красотой плясать, а завтра королем Лиром выступит.

– Я знаю, про кого вы говорите, – подмигнула ему Настина.

– А знаете, так и отлично.

Вскоре кофе был подан и выпит. Лагорский рассчитался за ужин и поднялся из-за стола. Ему пришлось заплатить что-то около сорока рублей.

«Пожалуй, треть сбора и пропили, – думалось ему. – Вот бенефис-то! Хорошо, если господа театральные репортеры прочувствуют это угощение и отдадут в рецензиях мне должное. А если нет – жаль будет брошенных денег».

Рецензенты поблагодарили за угощение и уходили. Настина и Щуровская тоже встали из-за стола. Лагорский, смотря на них, сказал:

– У Настасьи Ильинишны есть провожатый до дома – Рубанов. А ты, Мишка, проводи Клавдию Петровну, – отнесся он к Тальникову и кивнул на Щуровскую.

Щуровская переминалась.

– Мне, Василий Севастьяныч, хотелось бы еще посоветоваться с вами кое о чем, – проговорила она.

– Да и мне нужно переговорить с вами, Лагорский, – произнесла Настина.

– Ну где же теперь! – протестовал Лагорский. – Я не могу, я не в силах… Я положительно надломлен. Завтра поговорим.

– Хорошо. Я приду к вам завтра поутру, – заявила Настина.

– С какой же стати, милочка, поутру! Поутру я должен быть в кассе и сосчитаться с кассиром по моему бенефису. Затем отправиться в контору для переговоров с антрепренерами.

– Когда же я могу вас видеть? – опять спросила Щуровская. – Мне очень, очень нужно посоветоваться с вами насчет себя. Без вас я не могу оставаться здесь в труппе.

Настина вспыхнула и подвинулась к ней.

– Что такое? Отчего же вы не можете без него оставаться в труппе? – быстро спросила она Щуровскую.

– Оттого, оттого, что он один у меня защита, а если он уедет…

– Лагорский, я не могу… Я должна завтра утром быть у вас. Вы ждите меня… – заговорила Настина. – Я буду у вас рано, перед вашим уходом в кассу… Но вы ждите меня.

Лагорский не отвечал. Он наблюдал за Малковой. Малкова все время продолжала пристально смотреть на них, и, когда они стали уходить из зала, она также пошла за ними следом в сопровождении Утюгова. Лагорский с компанией направился к выходным дверям и обернулся.

«Следит за мной… – подумал он. – Ну да пускай следит. Она думает, что Настина или Щуровская зайдут ко мне на перепутье… А она ворвется ко мне и сделает им скандал… Обманется…»

Когда они вышли на улицу, Лагорский попрощался с Настиной и Щуровской. Настина в сопровождении актера Рубанова пошла налево, а Щуровская вместе с Тальниковым направо. Лагорский остановился, стал скручивать папироску и пропустил мимо себя Малкову с Утюговым.

– Прощайте, Вера Константиновна! – крикнул ей Лагорский.

– Прощайте, – отвечала она, не остановившись.

Она шла по направлению к своей даче и все оборачивалась, смотря на Лагорского.

«Кипят в ней злоба и ревность… – думал он, следя за ней взором. – А затевала она кое-что, но только у ней ничего не вышло. Скоро, скоро я теперь убегу от всех этих дрязг, сцен ревности, скандалов. Прощай, Вера Константиновна! Прощай и женушка милая, мадам Копровская!

Уже совсем рассвело. На улице был день белый. Вдыхая в себя свежий утренний воздух, Лагорский медленно, шаг за шагом подвигался к себе домой и вскоре потерял Малкову из виду. Вдруг он вспомнил, что ключ от входа в их квартиру остался у Тальникова.

«Ах, черт возьми! – досадливо произнес он про себя. – И здесь-то неудача. Удивительный сегодня день. Придется ждать, пока Тальников проводит Щуровскую и вернется».

Лагорский еще более замедлил свой ход. У одной из дач он даже присел на скамеечку, поставленную у ворот, чтобы как-нибудь продлить время. Проснулись птицы. В дачных палисадниках чирикали воробьи, прыгая по веткам сирени и акаций. Вылетели голуби на дорогу и клевали конский навоз. Какая-то маленькая серенькая птичка с красной грудкой быстро спустилась с дерева на дорогу, как бы упала, схватила соломинку и тотчас же полетела обратно.

Когда Лагорский подошел к своей даче, Тальников уже стоял у ворот ее и издали показывал ему ключ. Лагорский ускорил шаги и вдруг в отдалении увидел Малкову. Она была уже без Утюгова, пряталась за столб с вывеской сапожника и смотрела в его сторону.

«Несчастная женщина, – подумал он. – Это она наблюдает, с кем я пойду к себе домой. О, ревность!»

Он юркнул вместе с Тальниковым к себе в калитку.

Глава LXII

Денежный результат бенефиса Лагорского был ничтожный. Когда наутро Лагорский пришел в кассу, кассир предъявил ему такой вечеровой расход, что ему пришлось только руками развести от удивления. Он буквально был в недоумении.

– Но отчего же у Лезгинцева вечеровой расход был меньше? – спрашивал он про бенефис Чеченцева.

– А это уж новые хозяева… – отвечал кассир. – Они захотели ему помирволить и скинули тридцать рублей.

«Месть за неучастие в проклятых обедах с музыкой. Это дело Павлушина. Это его дело», – подумал Лагорский.

– Сколько Вилейчик взял контрамарок даровых мест? – спросил он кассира.

– Да брал без счета. Еврейства своего всякого он впускал много.

– Говорят, он по контрамаркам за половинную цену впускает в театр жидов и деньги прячет в свой карман.

– А это уж его дело, хозяйское. Мы не проверяем.

Кроме вечерового расхода из валового сбора вычитался довольно почтенный счет режиссера Утюгова. И чего, чего только не было в этом счете! Извозчики в цензуру, в типографию, носильщики, посыльные, краски и кисти для подмалевания декораций, скипидар, мыло и пр.

– И этот постарался от души услужить товарищу, – бормотал себе под нос Лагорский, рассматривая счет. – Для чего рассыльные? Для чего мыло? – рассуждал он. – Билеты я рассылал на свой счет!

– Вы попросите хозяев, может быть, они и вам что-нибудь скинут со счета, – советовал кассир. – А я тут ничего не могу.

– Ну уж слуга покорный. Я не Чеченцев и кланяться не намерен. Пусть он лижется.

Кроме того, Лагорскому предъявили в кассе две ложи и пять кресел, будто бы возвращенных в кассу из числа посланных им почетным лицам.

Лагорский в сомнении покачал головой.

– Так ли это? Не перепутано ли тут что-нибудь? – спросил он. – Вот эта ложа, нумер второй, положительно была занята.

– Да, она была занята, но в ней сидели ваши… – отвечал кассир. – Госпожа Настина из «Карфагена» и два ее кавалера.

Выходя из кассы, Лагорский был взбешен. Вычитая деньги, уплаченные вчера за ужин, вычитая расход за прокат серебряного венка, ему очистилось едва пятьдесят с чем-то рублей. Скомкав деньги и засунув их в брючный карман, Лагорский направился в контору заявить, что он больше в труппе служить не желает. Сегодня утром, перед тем как уходить в кассу, он получил второе приглашение на гастроли уже из другого города, кроме Луцка, и это его несколько утешило. Дабы не встретиться у себя с Настиной, которая обещала прийти к нему утром, он ушел из дома совсем рано, так что и касса не была еще отворена, и ему пришлось ждать кассира. Он рассчитывал, что Настина могла встретиться у него с его женой, которая теперь тоже будет его караулить, дабы получить деньги на Васю, и опасался при встрече стычки между ними. Знал он, зачем он нужен и Настиной. Она непременно хочет ехать с ним на гастроли, вынудила даже у него обещание и вот теперь хочет условиться о дне выезда. А у него после всех этих женских дрязг и сцен ревности неодолимое желание вырваться на свободу одному.

«Одно средство – надуть. Назначить отъезд, а самому уехать днем раньше. Иначе от нее не отбояришься. А ей написать письмо, что я ее потом выпишу… Ну, на зимний сезон выпишу, что ли… – рассуждал он. – Хоть это и неблагородно, она хороший, добрый товарищ, поднесла мне венок в бенефис, но что же делать-то! Ей-ей, хочется пожить на свободе без дрязг, без сцен ревности, без скандалов. Да я ее и выпишу, положительно потом выпишу. Буду хлопотать ей о месте вместе со мной на зимний сезон и выпишу. Она хоть и ревнива тоже, но все-таки куда лучше и мягче характером, чем Малкова, а с женой так уж нет никакого и сравнения, – решил он. – Но с женой я кончил, окончательно кончил. Была проба сойтись вновь – ну и довольно».

Так рассуждал Лагорский, ожидая в конторе Вилейчика и Павлушина, за которыми послали.

Первым явился Павлушин. Лагорский поздоровался с ним и сказал:

– Пришел объявить вам, что служить у вас за половинное жалованье не могу.

– Это только что взявши-то бенефис? Прекрасно! – воскликнул Павлушин. – Так всегда хорошие люди делают.

– Ну какой это бенефис! Если бы я знал, что меня так побьют силы природы, я не стал бы и срамиться. Таких бенефисов еще никогда не брал Лагорский. Срам, а не бенефис.

– Не знаю-с… У нас все-таки продано больше десяти бутылок шампанского, рюмочная продажа во время дождика была недурна. Кухня торговала плоховато, так ведь от кухни никогда барыша нет. Я считаю, что вечер был не худой.

– Это для вас, а не для меня. Ну да что об этом толковать! Что с воза упало, то пропало. А я пришел вам объявить, что больше служить не намерен. Сегодня вечером я не занят, завтра назначено у вас повторение «Лира», так уж придется отменить.

Пришел второй директор – Вилейчик. Лагорский объявил и ему то же самое. Тот сначала несколько удивился, потом потер себе ладонью лоб и отвечал:

– Знаете, это даже очень хорошего дело. Двести пятьдесят рублей останется у нас в кармане. Вы, господин Лагорский, прекрасного актер, но не для нас.

– Именно, не для нас. Вы нам как-то не ко двору, – перебил Вилейчика Павлушин. – Прямо не ко двору.

– Верно, Иван Петрович! – продолжал Вилейчик. – Совсем нам не то нужно. Не Лагорского нам для хорошего торговля надо, а милого хор с красивых девиц, как у Дарья Семеновна. Не «Лир» нам надо. Что нам «Лир»! Мы видели вчера, что такого «Лир»! У нас «Лир», и никакого сбора нет, а у Артаева в «Карфагене» премированного красавица показывают, и сбор. Я вам даже вот что скажу: нам никакого русского труппа не надо, никакого театр. Только убыток. Нам нужно, чтобы была маленького акробатка, для танцев и куплетов французского девица с большущие глазы, с улыбки и побольше трико… Нам нужны…

– Ну, довольно, довольно! – перебил его в раздражении Лагорский. – Оставайтесь при ваших взглядах на искусство и замажьте свой рот. Этого я от вас слушать не желаю! Понимаете вы: не желаю!

– Ах боже мой! Кто смеет замазать мне моего рот! Хочу говорить – и буду. Я здесь хозяин, я здесь директор, здесь мои деньги! – запальчиво отвечал Вилейчик.

– А вот деньги-то мне позвольте. Мне следует получить по расчету за четыре дня по сегодняшнее число.

– Ничего вам не следует, и ничего мы вам не будем давать из нашего контор. Мы платим два раза в месяц за каждого пятнадцать дни… А четыре дни мы не знаем, – отвечал Вилейчик. – Наконец, вы взяли бенефис. Взяли бенефис и тотчас же бежите! Ничего вам… – Вилейчик махнул рукой.

– Кроме того, взяли на сцену вчера полбутылки коньяку и апельсин и денег не заплатили, – заявил Павлушин.

– За коньяк можете вычесть из этих четырех дней, – заметил Лагорский.

– А сколько раз я вас хорошим красным вином угощал, ухой кормил, селянкой! Нет, уж эти четыре дня вы оставьте… Никаких четырех дней… Это в скидку…

Лагорский невольно улыбнулся.

– Ах, купцы, купцы! Ах, сквалыжники! – покачал он головой. – Ну хорошо, пусть эти четыре дня пойдут за коньяк и вам в скидку… На чай!.. Хозяевам на чай от актера. Но знайте, что с сегодняшнего дня я уже у вас не служу! А для исполнения «Лира» на завтра назначайте кого-нибудь другого.

– Есть! – воскликнул Вилейчик. – У нас есть отличного актер на «Лира».

– Чеченцев? – ядовито улыбаясь, спросил Лагорский.

– Да, да… Алексей Кузьмич Чеченцев. Он что хотите для нас сыграет. Талантливый актер и услужливый человек.

– Ну вам и карты в руки. Прощайте.

Павлушин и Вилейчик протянули ему руки. Лагорский подал им свою.

– Вы куда же переходите-то теперь? Неужели к Артаеву в «Карфаген?» – спрашивали его антрепренеры, провожая из конторы.

– Боже избави! Я еду в провинцию на гастроли. Имею приглашение в два города и буду получать в один-два дня столько, сколько не получил бы у вас в полмесяца, – похвастался Лагорский.

– Ну-ну-ну… что вы – премированная за красоту танцовщица-испанка, что ли? – проговорил Павлушин. – Нынче, батенька, только красавицы премированные деньги и лупят.

Лагорский сверкнул глазами, строго взглянул на Павлушина, хотел его обругать, пошевелил губами, но ничего не сказал и вышел из конторы.

Глава LXIII

Выйдя из конторы в сад, Лагорский столкнулся с Щуровской.

– Отказался. Заявил, что уезжаю! – торжествующе сказал ей Лагорский. – Принял от владык сада и театра свои доверительные грамоты и теперь свободен как птица. Но какие ослы! Боже мой, какие ослы! Я про трактирщика Павлушина и про жида Вилейчика. Объявили мне, что меня заменит в труппе Лезгинцев. Толкуют, что им для торговли даже никакой труппы не надо. Что театральная труппа им только убыток, что им надо только женские хоры и оголенные бабы. Теперь идет прославление испанской красавицы, на которую будто бы вчера отлично торговал Артаев в своем «Карфагене». Вот вам-с… Проходимцев – Лир. Будете играть Корделию с Проходимцевым, – закончил он.

– Я? Я ни с кем не буду больше здесь играть Корделию, – отрицательно покачала головой Щуровская. – Да и вообще ничего не буду играть. Я, как вы, оставляю труппу и иду сейчас отказываться.

Лагорского это несколько обрадовало. Он видел в этом возможность насолить Павлушину и Вилейчику: вот уже у них нет и Корделии для «Лира», но ему сделалось жалко Щуровскую, что она останется без места и без средств к существованию, и он заговорил:

– Но куда же вы денетесь, моя добрейшая? Ведь у вас нет места. Чем же вы будете жить? Подумали ли вы об этом? Ведь теперь у вас все-таки хоть маленький кусочек, но есть.

– Вот об этом-то я и хочу с вами посоветоваться, Василий Севастьяныч… Вчера еще хотела, но нам все мешали. Я и сейчас шла мимо, так заходила к вам на квартиру, но мне сказали, что вы ушли сюда. Посоветуйте мне что-нибудь… Вы так добры до меня… – Щуровская схватила его руку обеими руками и слезливо заморгала глазами. – А здесь я не могу, не могу без вас оставаться! – воскликнула она с воплем в голосе. – Посоветуйте.

– Но что же я могу вам советовать, моя милая птичка! Я, право, не знаю… – отвечал ей сколь можно ласковее Лагорский.

– Я кончившая курс гимназистка… У меня диплом… Я могу давать уроки… приготовлять в гимназии.

– Вот уж это совсем не по моей специальности. Этого я не знаю… Но думаю, что в Петербурге много таких кончивших курс гимназисток, и у всех аппетиты… Трудно…

– Да я не в Петербурге… Я где угодно… Я об уроках говорю как о подспорье к театральной службе. Вы поедете по провинции… Порекомендуйте меня куда-нибудь хоть за самое ничтожное жалованье.

По саду проходили мимо них актеры и актрисы и кланялись им, направляясь в театр на репетицию. Некоторые покашивались на них с легкими улыбочками и как бы говорили: «Вот голубки», потому что Щуровская все еще держала руку Лагорского в своих руках. Но тут она опомнилась, освободила его руку и сказала:

– Здесь неудобно разговаривать. Прохожая дорога… Пойдемте в аллею.

Они оставили площадку перед верандой и направились в боковую аллею. Аллея была темная, с густыми деревьями, по ней днем никто не ходил. В ней стояло несколько скамеечек, врытых в землю.

Лагорский шел и рассуждал про себя: «Можно об заклад побиться, что и эта будет проситься, чтобы я взял ее с собой на гастроли. Она миленькая, хорошенькая, у ней прелестные испуганные глазки, как у серны или газели, но она стеснит меня, положительно стеснит! Да и не расположен я теперь, после стольких передряг с женщинами, обзаводиться новой дамой сердца. А это при близости к ней будет неизбежно».

И он не ошибся. Только что они вошли в темную аллею, Щуровская осмотрелась по сторонам и со слезами бросилась к нему на шею.

– Голубчик мой! Добрый мой, милый, возьмите меня с собой в провинцию! – заговорила она. – У меня есть деньги на дорогу. Я ни копейки не буду вам стоить. У меня есть браслет золотой, крестик и куний воротник… Я продам кое-что. Возьмите меня, ангел-хранитель мой, возьмите. Вы поедете по городам, будете гастролировать и всегда можете устроить меня в какую-нибудь труппу. Я на все, на все буду согласна, на самое ничтожное содержание, только бы не быть здесь. Я не могу, окончательно не могу остаться здесь без вас.

Она плакала и обнимала Лагорского. Лагорский хоть и предвидел эту просьбу, но не ожидал такой горячности со стороны Щуровской. Он совсем растерялся, посадил ее на скамейку и отвечал:

– Друг мой Клавдия Петровна, ведь это очень рискованно, совсем рискованно для вас. Вы поедете со мной, и вдруг я не буду в состоянии куда-нибудь пристроить вас. Теперь летний сезон, вторая половина июня, где есть труппы, – они уж сформированы, полны.

– Ах, что вы! Не может быть, чтобы вы с вашим талантом, с вашим авторитетом не могли пристроить меня где-нибудь. Не здесь, так там… Вас послушают, ваша рекомендация будет сильна. Ведь я на ничтожное, на самое ничтожное жалованье… Где-нибудь да приткнете меня.

– Позвольте. Но ведь я и еду-то только в два города. Я всего в два города приглашен. Не буду же я останавливаться в попутных городах, в тех городах, куда меня не приглашали. Ну, не возьмут вас в тех городах, где я буду гастролировать, – что тогда? Ведь не могу же я вас бросить, оставить в чужом городе. Вдумайтесь, милочка моя, хорошенько.

– Можете, все можете. Вы только боитесь, что я вас стесню, – не унималась просить Щуровская. – А я вам вот что скажу: в дороге я буду вам нежная сестра, прислуга, что хотите. Распоряжайтесь мной, как хотите. Голубчик! Вы видите, как я вас прошу… Сжальтесь…

И она положила ему свою голову на грудь. Лагорский поцеловал ее, взял ее за руку.

– Какая вы, право, странная, – выговорил он. – Как новичок на сцене, вы не имеете еще понятия о поступлении в театральные труппы. Теперь скоро середина сезона, труппы сформированы, актеры и актрисы приглашены на известные роли. Ну кто вам уступит свои роли, если бы мне и удалось вас пристроить куда-нибудь! Ведь опять начнутся скандалы с вашими соперницами. Это неизбежно, это везде бывает. Да нет, я не буду в состоянии и пристроить вас.

Она подняла голову и поправила сбившиеся волосы. Она уже не плакала.

– Не будете в состоянии пристроить меня? Хорошо. Я не стану на это претендовать, не стану, – твердо сказала она. – Сделайте только попытку.

– Но ведь я после гастролей уеду в Москву, уеду искать ангажемента на зимний сезон, – пояснял он ей.

– Да ведь и я должна искать ангажемента на зиму. Ах да… Вы опасаетесь, что у меня не хватит денег на поездку с вами в Москву, если вы не успеете пристроить меня? Обещаю вам, что я жаловаться на свою судьбу не буду, останусь где-нибудь в провинции и займусь уроками, перепиской, чем хотите, только бы не умереть с голоду, только бы…

– Какие детские рассуждения! – вздохнул Лагорский, перебив ее. – Успокойтесь, милочка моя, – гладил он ее по руке. – Успокойтесь и продолжайте здесь служить. Ведь вы еще не пробовали без меня здесь служить. Может быть, без меня-то вам и лучше здесь служить будет. Может быть, без меня-то и прекратятся все придирки и насмешки. Ведь это все Малкова мутит. Из ревности мутит. Понимаете ли: из ревности ко мне. Вот извольте, я вам признаюсь.

– Нет, это дело решенное. Я не останусь здесь служить, – твердо сказала она и вырвала из его рук свою руку. – Вы когда едете? – задала она вопрос, немного помолчав.

– Да думаю послезавтра выехать. Чего ж мне еще сидеть тут! Меня ждут в Луцке. Завтра кое-что выкуплю. У меня кое-что заложено в ломбарде. Прощусь и уеду с почтовым поездом, – дал ответ Лагорский. – Я так и Тальникову сказал. Ведь я с ним еду.

– В Луцк… Послезавтра – с почтовым… Это по Варшавской дороге… Хорошо… И я послезавтра выеду с почтовым поездом, – проговорила Щуровская. – Не беспокойтесь, не беспокойтесь, я не с вами… Вы меня не берете, и я не с вами. Я отдельно от вас, а только за вами. Я даже поеду в третьем классе, тогда как вы, наверное, во втором.

– Друг мой, не глупите. Еще раз прошу вас – не глупите. Оставайтесь здесь служить, – упрашивал ее Лагорский. – А я похлопочу за вас в провинции, где будет возможно, и результат напишу вам.

– Нет, я должна это сделать, должна. Я сейчас иду в контору заявить, что я больше не служу, – стояла она на своем и поднялась со скамейки.

«Вот навязывается-то! – подумал Лагорский, и тут в голове его мелькнуло: – Впрочем, она миленькая, свеженькая, хотя и не совсем со спокойным характером. Жаль ее бедную. Взять разве ее? Ведь это меня ни к чему не обязывает, сама навязывается. А то она все равно сзади потащится».

– Послушайте, Клавдия Петровна, – обратился Лагорский к Щуровской. – Если уж вы так твердо решили не оставаться здесь и едете за мной, то бог с вами, едемте вместе.

– Нет! Нет, я не хочу жертв! – воскликнула она. – Я одна поеду. Я не хочу вам мешать.

– Но ведь все же за мной поедете. Тогда лучше вместе… А жертвы тут никакой нет. Мне даже приятнее с вами. Компания…

– Нет, нет… Не хочу вас стеснять.

– Да какое же тут стеснение! Никакого стеснения. Я вас предупредил… Указал на все то, что может случиться… Благоразумие заставляло меня остеречь вас, но если уж вы так твердо решились, то поедем вместе.

Щуровская весело взглянула ему в глаза.

– Но ведь я не могу ехать во втором классе. Я должна ехать в третьем, – сказала она.

– Зачем нам второй класс? Какие такие у меня доходы? Жалованье получил только половинное, бенефис – ничтожество. Наконец, я Тальникова на свой счет везу, как адъютанта. Едемте в третьем классе и едемте вместе.

– Согласны? Совсем согласны? И не будете потом каяться? – радостно воскликнула она. – Ну вот милый! Ну вот хороший! Совсем хороший… Я так рада, так рада, что буду под вашей защитой! Ну дайте, миленький, я вас за это поцелую… А потом побегу в контору.

И Щуровская звучно и сочно чмокнула Лагорского прямо в губы, а затем быстро побежала от него по дорожке аллеи по направлению к конторе сада.