Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава LXIV

Лагорский, в раздумье и оттопырив нижнюю губу, стоял и смотрел вслед Щуровской.

«Освобождаюсь от трех баб, бегу на свободу и сам же взваливаю себе на плечи новую обузу, четвертую бабу! – шептали его губы. – Дурак я, совсем дурак!» – сказал он про себя, махнув рукой, и направился в театр на сцену проститься кое с кем из товарищей, с которыми дружил.

К нему уже бежал навстречу режиссер Утюгов.

– Какое печальное известие! – льстиво и наклоня голову набок, говорил он, подходя к Лагорскому. – Уезжаете вы от нас? Я слышал сейчас от Вилейчика. Жалко, жалко. Послушайте, неужели вы на бенефис обиделись? Но вы сами виноваты. Не следовало так близко назначать его, мой милейший, после бенефиса Чеченцева.

– Да уж слышали, слышали об этом. Но ни на что я не обиделся, а просто не могу служить за такое ничтожное содержание. Еду на гастроли. У меня приглашения на гастроли.

– Слышал, слышал. Но не скрою от вас, что без вас мы будем как без рук. Сейчас бегу в контору, переделать афишу на повторение «Лира». Чеченцев вызвался Лира сыграть. Но, конечно, куда же ему будет до вас! Не знаю только, кому передать его роль.

– Да уж, кстати, придется вам передать и роль Корделии. Я слышал, что и Щуровская уходит, – проговорил Лагорский.

– Клавдия Петровна? Да неужели! – воскликнул Утюгов. – Вот это штука! С вами она едет? С собой вы ее везете? – почесал он затылок.

– Никуда я ее не везу и, куда она едет, мне неизвестно, но она сейчас мне сказала, что уходит из труппы.

Сами, господа, виноваты, во время ее дебюта вы сделали для нее прямо ад, – прибавил Лагорский.

– Ах, батенька! Какой же это ад! Такие ли ады бывают. Ведь это уж всегда и всюду, когда актриса выдвигается на сцене. Булавочные уколы неизбежны, и она должна быть к ним готова, если она актриса. Но нет, тут что-нибудь другое. Ищи мужчину… – подмигнул ему Утюгов. – Ну да ладно, мы ее заменим Колтовской-Амуровой.

– Это опереточной-то актрисой?

– А что ж из этого? Ведь на ней не будет налеплено ярлыка, что она опереточная. Сыграет. Ведь не боги горшки обжигают. Она актриса опытная.

И Утюгов побежал в контору.

На сцене Лагорский простился с Колотухиным и еще с двумя-тремя актерами. В кулисах к нему подошла Малкова, взяла его за руку и отвела в сторону. Лагорский ждал вспышки, но тон у Малковой был совсем другой.

– Я исстрадалась, – кротко говорила она. – Я всю ночь сегодня не спала. Зачем ты, Василий, так мучаешь меня! За что? Неужели два года нежного сожительства моего с тобой не дают мне права на лучшие с твоей стороны отношения ко мне? Ведь если кто ревнует, тот любит. И я по-прежнему люблю тебя, Василий, люблю беззаветной, бескорыстной любовью. Подумай об этом, Василий, перед отъездом.

На глазах Малковой были слезы. Лагорский не мог видеть женских слез при кротком с ним обращении и несколько растерялся.

– Да что же я сделал-то, милушка… я, кажется, решительно ничего не сделал… – заговорил он. – Ведь ты шипела, рвала и метала, как говорится, во время моего бенефиса.

– Но эта дрянь… Не могла же я видеть, когда ты ей отдаешь предпочтение!

– Ах, оставь, пожалуйста! Какое тут предпочтение! Я просто подбадривал ее лаской, когда вы ее грызли со всех сторон.

– Лаской… Ты сам сознаешься. Но какая это ласка? О, я понимаю! Она вертячка, она нахалка… Я вижу…

– Не горячись, не горячись, Веруша. Ничего того не было, о чем ты думаешь. Даю тебе слово. А если я с ней дружески и ободряюще обращался, то иначе ведь она и играть не могла бы, – успокаивал Малкову Лагорский.

– А зачем же вчера-то, после бенефиса, когда уж она сыграла, ты ее пригласил на ужин и дразнил меня целый вечер?

– Ах боже мой! Но нужно же было хоть немножко потешить девушку…

– Какая она девушка! – презрительно сморщилась Малкова.

– Ну, женщина. Нужно же было потешить женщину за ее услугу в бенефис. Она так старалась, так мучилась… – возразил Лагорский.

– За услугу. Ты ей больше в сто раз сделал услугу, чем она тебе. Ты ее выдвинул, вытащил из ничтожества. Положим, что она ничтожеством и осталась, но все-таки… И целый вечер вчера ты дразнил меня, как собачонку. А зачем ты пригласил на ужин эту Настину?

– Настина мне поднесла лавровый венок, душечка. На свои деньги поднесла.

– Ах, только ты мне намекнул бы, Василий, так я тебе два венка поднесла бы… – проговорила Малкова. – А ты меня терзал, на всех репетициях терзал. Я исстрадалась, Василий, совсем исстрадалась. Пожалей меня. Ты знаешь, мне до того дошло, что впору все бросить здесь, уйти и ехать с тобой без ангажемента, но меня обстоятельства удерживают, долги… У меня кой-какой гардероб заложен. Мне надо выкупить его на зимний сезон. Да я, может быть, и брошу все!

Она махнула рукой.

Лагорский испугался.

– Веруша, не делай этого. Ну зачем себя вводить в убытки? – заговорил он. – Ведь теперь в половине сезона ты нигде не достанешь места. Все занято. А мы с тобой будем переписываться… Я тебе буду писать, часто писать. Затем спишемся насчет зимнего сезона. Я уж послал кой-кому письма, чтоб нам служить вместе. Писал и в бюро в Москву, – врал он.

– Да и я писала, – немного успокоившись, отвечала Малкова. – Ты когда едешь?

Лагорский подумал и сказал неопределенно:

– Да, право, еще не знаю, когда. Дня через три. Мне нужно еще булавку свою выкупить.

– Булавку? Ты ее заложил для выкупа моего паспорта. Я тебе отдам эти деньги, Василий, положительно отдам, когда справлюсь немножко. А когда ты едешь, ты мне сообщи. Я хочу проводить тебя, Василий. Кроме того, хочу тебе устроить накануне маленькую отвальную.

Лагорский вздрогнул.

– Да не надо мне, ничего не надо. Пожалуйста, не беспокойся, – быстро сказал он. – Все ведь это расходы, излишние расходы. Также лишний проезд на извозчиках. А зачем? Дальние проводы – лишние слезы. Мы так простимся, здесь простимся.

– Нет, нет! Я непременно хочу тебя проводить! – стояла на своем Малкова. – Ты мне сообщи, когда едешь и на каком поезде, непременно сообщи. Иначе мы поссоримся, вконец поссоримся.

– Вера Константиновна! Где вы? Пожалуйте репетировать. Ваш выход, – подскочил к Малковой помощник режиссера, держа в руке тетрадь.

– Ну, так послезавтра вечером я тебе делаю отвальную. Приходи ко мне. Будет твой любимый сиг с яйцами, сморчки в сметане. Приходи. Ну да мы еще увидимся.

Малкова вышла из-за кулисы на сцену.

К Лагорскому подошел Тальников, сообщил ему, что и он заявил в конторе о нежелании дольше служить в труппе, и тут же прибавил:

– А вас Настина по саду ищет. Давеча, только что вы ушли из дома, она была у нас на квартире и очень рассердилась, что вы ее не подождали. Она говорила, что вы будто бы обещали ее подождать.

– Никогда я ей ничего не обещал. Она навязывалась, но я ей не обещал, – в беспокойстве отвечал Лагорский. – Ты говоришь, что она в саду? Ах, как мне не хочется встретиться с ней! Я убегу, Тальников, постараюсь как-нибудь пробраться по саду боковой аллеей. А ты увидишь ее, так сообщи ей, что я в город уехал и до ночи не вернусь.

– Она говорила мне, что ей настоятельно нужно вас видеть, – сообщил Тальников. – Два раза говорила. Сначала я виделся с ней у нас на квартире, потом она ушла на репетицию и вот теперь опять здесь в саду. Оба раза говорила, что ей вас нужно видеть очень, очень. И рассерженная какая! Совсем и на Настину не похожа. Она говорила, что с нами вместе едет в Луцк.

– Как с нами вместе едет! – воскликнул Лагорский, меняясь в лице. – С какой стати? Кто ее возьмет!

– Она говорит, что вы согласились, и спрашивала, когда мы едем, чтобы приготовиться к отъезду.

– И что же ты ей сказал?

– Да что же мне сказать-то. Сказал, как вы говорили, что послезавтра едем, с почтовым.

Лагорский сжал кулаки.

– Дурак! Дубина… – прошептал он. – Вот уж прямо можно сказать, что курицын сын!

– За что же вы ругаетесь, Василий Севастьяныч.

– Выходи сейчас из театра, посмотри, не бродит ли она около, и сообщи мне.

Они отправились к выходу со сцены. Тальников вышел в сад, через минуту вернулся и сообщил Лагорскому, что Настиной около театра нет.

Лагорский осторожно вышел в сад.

Глава LXV

«Что же это такое? Как же это я повезу с собой двух женщин? И та, и другая со мной едут, – рассуждал Лагорский, пробираясь по темной аллее из сада «Сан-Суси» к себе домой, и озирался во все стороны, чтобы не встретиться и с Щуровской, и с Настиной. – Надо вразумить эту Настину, надо будет объяснить ей, что я не отказываюсь от ее сожительства, но она должна приехать ко мне только тогда, когда я усядусь на месте на зимний сезон. Она милая женщина, зимой можно опять сойтись с ней, но не мотаться же с ней по гастролям, переезжая из города в город!»

Кое-как он, не замеченный ни Щуровской, ни Настиной, проскользнул из сада на дорогу. Он был до того в волнении, что даже вспотел. Сердце его усиленно билось. Он тяжело переводил дух.

«И дернула меня нелегкая согласиться, чтобы со мной ехала эта Щуровская! – продолжал он рассуждать, пробираясь к себе домой. – Шалая бабенка расплакалась, поцеловала меня, стала руки пожимать, а я и растаял. Не найду я таких шалых в провинции, что ли? Да ими хоть пруд пруди в провинции. Расчувствовался, сердоболие привалило. Спасать от чего-то, на ноги ставить. Самому-то прежде надо встать на ноги. Вторая половина июня на дворе, а ведь я еще без зимнего ангажемента. Рылся, рылся в местах и зарылся. А тут еще вези с собой Щуровскую и ей хлопочи об месте. Для развлечения себе ее везти? Но ведь это значит в Тулу со своим самоваром ехать. Сцена – омут, давно об этом все говорят, ну и, стало быть, тут нужна только самопомощь. Развивай в себе самопомощь, а не можешь – уходи прочь от сцены. Нет, пускай Щуровская здесь остается, а я уеду один. Чтобы успокоить ее, напишу ей любезное письмо, напишу, что похлопочу ей о месте в провинции и потом уведомлю ее о результате».

Лагорский подошел к своей даче.

«Уеду один. Уеду завтра же, ни с кем из моих баб не простившись, – решил он и торжественно махнул рукой. – Завтра утром уеду. Пускай все думают, что я уезжаю послезавтра, а я уеду завтра. Надо идти на обман, иначе отсюда один не выберешься и, кроме того, нарвешься на большой скандал».

Он вошел к себе в комнату и не знал, зачем он пришел.

«Боже мой, да ведь жена может сейчас явиться за деньгами для Васи, – мелькнуло у него в голове. – Она обещалась сегодня быть. Опять упреки, что я плохой отец, слезы, брань… Нет, лучше ее не видать. Деньги я ей перешлю с Тальниковым. А сегодня хоть несколько часов подышать свободно. Поеду в город, выкуплю свою булавку, там, в городе, пообедаю и вернусь домой вечером, когда уж и жена, и Настина, и Малкова будут заняты в спектаклях.

Лагорский написал Тальникову карандашом записку и положил на стол на видном месте.

Записка гласила: «Вернусь после 7 часов вечера. Будь, Мишка, дома и жди меня».

Затем он надел пальто, шляпу, вышел из дома, передал ключ от квартиры хозяевам, нанял попавшегося извозчика и уехал.

Домой вернулся Лагорский повеселевший. К нему вернулось хорошее расположение духа. В галстуке красовалась его булавка с большой жемчужиной, которой он так дорожил. Тальникова он застал на месте. Тот набивал папиросы. Лагорский привез с собой бутылку коньяку, мадеры, сыру, колбасы, ветчины, ростбифа.

– Бежим, Мишка, бежим из Петербурга! Завтра же бежим! Солон мне этот Петербург пришелся, – сказал он Тальникову, хлопнув его по плечу.

– Как завтра? Вы же ведь сказали, что послезавтра, – удивился Тальников.

– Ты об этом никому ни полслова! – погрозил ему Лагорский. – Пусть все знают, что мы едем послезавтра, а мы едем завтра. Едем одни. Никаких баб с собой не берем. Уедем тайком. Я и карету в городе нанял. Она приедет завтра утром рано, в девять часов приедет и отвезет нас вместе с багажом на станцию железной дороги.

– Ну вот видите, так-то лучше. А то брать с собой в дорогу всякую женскую обузу! Мало вам здесь-то было всяких неприятностей от женского пола!

– Ну, ты не рассуждай. А сегодня в ночь укладывайся и чтоб к утру быть готову. Вот я и провизии набрал с собой в дорогу. Коньячишка есть, мадера. А то на станциях в буфетах очень дорого. Буду угощать тебя, подлеца, в пути, – ласково прибавил Лагорский.

– Да уж я заслужу, дяденька… Я Личарда верный. Сами вы об этом сколько раз говаривали, – улыбнулся Тальников.

– Никто не был без меня? – спросил его Лагорский, раздеваясь.

– Как никто! Мало ли тут перебывало! Супруга ваша была. Малкова была. Она после спектакля зайдет.

Лагорского покоробило. Он опять сделался сумрачным.

– То есть кто зайдет после спектакля: жена или Малкова? – спросил он.

– Малкова. Она говорит, что вы ее приглашали сегодня поужинать.

– Никогда я никого не звал сегодня ужинать! Это она врет. Я ее вчера приглашал вместе с нами поужинать в ресторане, но она не согласилась, фыркала и весь вечер каким-то шпионом просидела против нас за отдельным столом.

– А она утверждает, что звали.

– Может быть, как-нибудь обмолвился, чтоб зашла сегодня, но на ужин никогда не приглашал, – стоял на своем Лагорский, поморщился и прибавил: – Я не хочу ее сегодня видеть, Мишка, надо будет нам как-нибудь так устроить, чтоб она не попала к нам. Вот что мы сделаем: укладываться мы будем сейчас, а перед самым окончанием спектакля, часов в одиннадцать, уляжемся спать.

– Позвольте… Да ведь она нарочно заходила, чтоб предупредить вас, – заметил Тальников. – Предупредить вас и просить, чтобы вы никуда не уходили, а были дома, ждали ее.

– Вот наказательная-то женщина!

Лагорский почесал с досадой затылок и задумался.

– А завтра она делает у себя для вас отвальную. Вечер делает. И меня звала вместе с вами, – прибавил Тальников.

– Об этом я знаю, она мне говорила. Но черт с ней, с этой отвальной! Ждать до завтра до вечера. Я горю нетерпением удрать отсюда как можно скорей, и мы едем завтра утром. Это решено и подписано. А сегодня мы вот что сделаем: в одиннадцать часов мы ляжем спать и загасим лампу. Малкова придет и начнет стучаться – ты проснешься и сквозь дверь скажешь ей, что мы уж спим, что я вернулся с головной болью и лег спать. Ну, скажешь ей, что у меня флюс, что ли.

– Рассердится.

– Пускай сердится. Насчет этого ей не привыкать стать. А жена – я знаю, зачем она приходила. Она приходила за деньгами на Васю.

– Да-с… Она даже спросила: «Ничего он мне не оставил?»

– За деньгами. Только за деньгами. С ней у меня теперь все кончено, все порвано. А на сына ей надо оставить малую толику денег. Мы вот что сделаем… Завтра мы, как поедем утром на вокзал, заедем к ней… Мы мимо ее дачи поедем. Остановимся, ты выйдешь из кареты, пойдешь к ней и передашь ей конвертик с деньгами. Конвертик я заготовлю сегодня, и ты передашь. А сам я не хочу ее видеть, не желаю, не могу. Она так ужасно действует на мои нервы. Ведь я вперед знаю, что она останется недовольна, денег ей будет мало, она начнет меня упрекать, будет кричать, что я скверный отец. Ну, скверный, я сознаюсь, но что ж делать, если я не могу быть лучшим? – сказал Лагорский и спросил: – Сделаешь для меня это, Мишка?

– Да отчего же, Василий Севастьяныч, – отвечал Тальников. – Только бы она меня…

– Боишься, чтобы не побила тебя? – улыбнулся Лагорский. – Ну, один-то раз – неважное дело… Ты для меня должен это сделать. Ну, потерпи, Мишка. Ведь я тебя везу, не зная, удастся ли мне тебя приткнуть куда-нибудь к делу. Ты думаешь, ты мне дешево будешь стоить!

– Да я с удовольствием. Стоит ли об этом разговаривать! Вы мне друг и благодетель.

– Ну, хорошо, хорошо. А теперь давай чай пить и закусывать. Обедал я сегодня рано и проголодался. А потом до прихода Малковой начнем укладываться.

Лагорский успел уже переодеться в домашний костюм и стал развязывать принесенные с собой закуски.

– Постойте, постойте, – сказал ему Тальников. – В девять часов еще к вам обещала зайти Настина.

– Что? Как? Еще Настина? – закричал на него Лагорский. – Так чего же ты молчишь, дурак! Отчего же ты сразу об этом не сказал мне? Только что я все уладил, успокоился, а ты вдруг на прибавку: Настина! Словно дразнишь меня.

Тальников совсем опешил.

– Да я что ж… Я ничего… Чем же я-то виноват, Василий Севастьяныч?.. – оправдывался он. – Она давеча утром была у нас, потом искала вас в саду «Сан-Суси». Я говорил вам об этом. Вы убежали из сада и велели сказать ей, что уехали в город и раньше вечера не вернетесь. Я сказал ей. Она стала браниться. Вас бранила. «Мне, – говорит, – до зарезу его видеть нужно». Час назад опять сюда к нам зашла. Я говорю: «Не приезжал еще». Бранится. Не верит. Даже в мою каморку заглянула – не там ли вы. Назвала вас переметной сумой и сказала, что опять зайдет сюда в девять часов и чтобы вы ее ждали.

– Ну довольно, довольно… Сказал, и будет. А то завел шарманку и жаришь все одно и тоже… – перебил его Лагорский и задумался.

Глава LXVI

– Заказывать самовар-то, что ли? – спросил Тальников Лагорского, в беспокойстве ходившего по комнате из конца в конец. – Я тоже есть хочу. Сегодня у меня такой обед, что хоть бы и не обед. Ничего не хлебал горячего, а только попросил прислугу сварить картофелю и картофель с кильками ел да потом студень из колбасной. Обеды-то здесь дороги, а я деньги берегу для провинции. Заказать?

– Постой, Мишка… – остановил его Лагорский. – Я вот все соображаю, как бы нам отбояриться и от визита Настиной.

– Ну уж это будет трудно… Она сказала так: «Уж хоть ночью да укараулю его». Вас то есть. А глазенки у самой так и бегают. Эта дама у вас из кротких, из покладистых, но давеча ужас как горячилась. «Нет, – говорит, – не уехать ему с Щуровской».

– Да откуда она знает, что я согласился взять Щуровскую?

– Почем же я знаю! Может быть, ворона на хвосте ей известие принесла.

Лагорский вспыхнул.

– Ты, Мишка, вот что… Ты не смей так со мной разговаривать, когда я говорю с тобой серьезно! – строго заметил ему Лагорский. – Я в беспокойстве, я не знаю, что предпринять, а ты такие слова… Но удивительно, как она узнала?.. Настина. Я Щуровской строго-настрого заказал, чтобы она молчала.

– Да ведь у женщин язык с дыркой… У них зуд на языке. Это даже хуже, если вы строго заказали. Тут зуд на языке еще сильнее.

– Ты опять! Ты не унимаешься! – закричал на Тальникова Лагорский.

– Позвольте… Да уж это не шутки, Василий Севастьяныч. Я правду.

– Не люблю я этого тона. Понимаешь? Не люблю, когда дело идет совсем всерьез… Но теперь я решил и Щуровскую с собой не брать. Я ей напишу сейчас извинительную записку и попрошу нашу прислугу снести к ней завтра утром, когда нас уже не будет здесь. Она милая девушка, но все-таки стеснит меня.

– Да конечно же стеснит, – согласился Тальников.

– Несчастная, беззащитная… Но ведь всех беззащитных не защитишь. Пускай сама выбивается. Борьба за существование, – продолжал Лагорский. – Ты знаешь, что такое борьба за существование?

– Еще бы… как не знать! А самоварчик-то все-таки позвольте приказать поставить. Ужасно с килек соленых пить хочется. Да поесть надо.

Лагорский с упреком посмотрел на Тальникова.

– Тебе, я вижу, Мишка, замешательство и трудные минуты твоего друга и благодетеля безразличны. Ты глух к ним. Я в беспокойстве, не знаю, что мне делать, хоть из квартиры бежать, а с тебя все это как с гуся вода…

– Да нет же, Василий Севастьяныч. А только повторяю вам, сегодня вы от нее не отбояритесь. От Настиной то есть. Надо было ее видеть давеча… Огонь… Пожар. Придется уж вам ее сегодня чаем попоить и переговорить с ней. Так даже лучше.

– Понимаешь ты: если она сегодня напьется с нами чаю, она завтра уедет с нами. А я этого не желаю, – старался внушить Тальникову Лагорский. – Не желаю. Я хочу один, один! Совершенно один! Я хочу и жажду полной свободы! – потрясал он руками в воздухе. – Вот что, Мишка… Не лечь ли нам спать-то сейчас? А Настина пусть стучится. Ну, проснешься ты, подойдешь к дверям, скажешь, что я вернулся больной, лег спать, что у меня флюс.

– Все равно ворвется, Василий Севастьяныч, – отвечал Тальников. – Я ее знаю. А лучше вы вот что сделайте… Подвяжите вы щеку платком, а сами примите Настину, расскажите ей, что больны, что ехать еще и послезавтра не можете, что будете размазывать флюс йодом. Хинину при ней примите. У меня есть облатка… Она сама будет видеть, что вы больны, – ну, пожалеет больного и не засидится.

– Да подействует ли это на нее?

Лагорский начал сдаваться.

– Еще бы не подействует! Сердце-то ведь у нее все-таки есть. Она дамочка незлая. Но главное, она будет видеть, что завтра вам не уехать, – убеждал его Тальников. – Ведь она боится, что вы без нее уедете, уедете с Щуровской.

– Пожалуй. Но я вот чего опасаюсь… Как бы она совсем здесь у нас не осталась, – произнес Лагорский. – Должен тебе сказать, что она несколько раз пыталась это уже сделать.

– Ну, вот… Выпроводим… Здесь ей и ночевать-то негде… У нас даже и подушек лишних нет.

– А диван-то? А раз она уже со своей подушкой являлась.

– Увидит, что вы больные, и уйдет. Я провожу ее. Вы охайте, говорите ей, что вам очень нездоровится, держитесь за щеку, за голову…

– Ну, пожалуй… Иди и вели ставить самовар. Примем Настину, – согласился Лагорский и стал подвязывать себе платком щеку, когда же Тальников заказал самовар, он воскликнул: – Но если она не уйдет от меня – я ее силой вытурю вон! Покажу свой характер и выгоню! Довольно деликатности! Разрыв так разрыв, – храбрился он. – Свобода мне теперь нужна, свобода! Из-за свободы я на все готов!

А на деревянной скрипучей лестнице уже раздались чьи-то шаги.

– Она… Она идет… – пробормотал Тальников.

– Да она ли? – тревожно сказал Лагорский, оправляя на щеке платок и делая кислое лицо. – Поди и посмотри, не Щуровская ли? Если Щуровская – прямо не пускай. Говори, что меня дома нет. Эта не нахальная, эта послушает и уйдет.

Тальников бросился к дверям на лестницу и вернулся вместе с Настиной.

– Что же это такое! – говорила она крикливо, входя в комнату. – Вам совсем верить нельзя! Обещали сегодня утром меня дома подождать и надули. Сказали, что будете до полудня в конторе «Сан-Суси» – я туда бросилась, – и оттуда убежали. Через Тальникова сказали, что к семи часам вернетесь домой, я ровно в семь была здесь – и вас опять нет. Ведь надо же, наконец, окончательно уговориться, когда мы едем. Я должна сделать кое-какие закупки в дорогу.

– Друг мой, я сегодня целый день в хлопотах, – отвечал Лагорский, весь съежившись. – Ведь и мне нужно было сделать кое-какие закупки. У меня ремней не было. Ремни мы растеряли, которыми вещи связывали. Утром в кассе. Ну уж и бенефис! Гроши. Срам один. Потом в конторе, ругался с директорами… Булавку свою выкупил.

– Когда же мы едем? Надо знать точно, окончательно, – перебила она его.

– Ничего еще не могу сказать окончательно. Видишь, простудился, захворал… флюс. Сейчас буду принимать хинин. Голова болит, знобит.

– Хочешь, я тебя сейчас вылечу? – предложила Настина. – Если флюс только сейчас начался, его можно скоро вылечить. Надо йодом размазать. Пусть Тальников сходит сейчас ко мне за йодом и спросит у хозяйской прислуги. Баночка с йодом у меня на окошке стоит.

– Успокойся, милушка, сядь. Я уж смазал йодом. Это ведь во рту надо. Я уж смазал. Садись, пожалуйста. Сейчас чай пить будем.

– Надо чаще смазывать, несколько раз смазывать, а потом полоскать танином, квасцами, – наставляла его Настина, усевшись. – Попроси сейчас Тальникова сходить в аптеку за танином и квасцами.

«Как ей хочется Тальникова-то удалить… Что-нибудь она хочет высказать, но стесняется при нем», – подумал Лагорский и, слегка постонав, отвечал:

– А вот напьемся чаю, пойдет он тебя провожать домой и зайдет в аптеку. Я пополощу на ночь, хорошо пополощу. Но самое лучшее в подобных случаях – покой. Я пораньше спать лягу. Согрею щеку.

– Нет, наоборот. Надо не согревать щеку, а надо лед на нее положить, – говорила Настина.

– Ну, лед, лед… А только, прежде всего, покой и постель. Сколь мне ни приятно тебя видеть, добрая моя, но ты уж сегодня не засиживайся у меня, я должен отдохнуть, мне вспотеть надо. Вот напьемся чайку да ты и с богом – отправляйся.

– Хорошо, хорошо. Но как ты меня выжить-то от себя стараешься! Надо мной уж и так смеются, что ты… – Настина покосилась на Тальникова. – Меня поддразнивают. Ты знаешь, вся труппа «Сан-Суси» сегодня говорит, что ты с Щуровской едешь, что ты Щуровскую с собой берешь…

– Что ты! Что ты! Но ведь это была бы обуза! – воскликнул Лагорский. – Что я за глупец.

– Ох, что тебе обуза! Была бы новинка… Ты новинки любишь! – упрекнула его Настина, обратилась к Тальникову и вставила фразу: – Простите, Михаил Иваныч, что я при вас пускаюсь в объяснение с ним. Но я не допущу этого, Лагорский! Не допущу! Я ей глаза выцарапаю! – воскликнула она.

На глазах Настиной были слезы.

Прислуга внесла самовар.