Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава LVIII

В уборную заглянул помощник режиссера с тетрадью и в потертом пиджаке.

– Готовы? – спросил он Лагорского. – Можно давать звонок на музыку?

– Давайте.

Заиграл оркестр.

Лагорский, посмотрев на себя в зеркало, вышел на сцену. На сцене и в кулисах толпились актеры, одетые уже в костюмы, загримированные. Дырочка в занавесе так и осаждалась ими. Каждый хотел через нее посмотреть в зрительную залу. Около нее теперь стоял Колотухин, прислонив свой глаз. Подошел и Лагорский, чтобы посмотреть на публику.

– Позвольте-ка заглянуть в пустыню-то Аравийскую, Алексей Михайлыч, – тронул он Колотухина за плечо.

Тот отодвинулся.

– Да ничего… наполняется. Судя по погоде, я не думал, что и столько-то будет, – сказал он. – По погоде и по другим обстоятельствам. Погода погодой, но и Артаев в «Карфагене» вам свинью подпустил. Там сегодня какая-то премированная за красоту испанка Пахита выступает.

– Слышал. Но не мелите вздора, Алексей Михайлыч, – весь вспыхнув, произнес Лагорский. – Вы актер старый и понимаете. Ну, может ли какая нибудь танцорка…

– Ах, батенька, не говорите! Я раз в Житомире как рак на мели сел в свой бенефис. А из-за чего? Собачий цирк с обезьянами приехал да и вывесил красного цвета афишу с чертями, с ведьмами, висящими на хвостах. Виньетка такая была. А ставил тоже хорошую пьесу – «Жидовку».

– Житомир или столица!

– Ничего не значит. Публика-то, ангел мой, – везде один черт. На оголенную-то бабенку еще более бросаются, чем на собак с обезьянами. Каждому лестно… А на афише-то прямо сказано: «Первая красавица». А в газетах было сказано, что из-за нее за границей какой-то принц застрелился. А костюм, говорят, у нее – одно трико и чуть-чуть тюлю…

Но Лагорский уже не слушал Колотухина. Отойдя от занавеса, он увидал стоявшую в кулисах Щуровскую. Она украдкой крестилась. Около нее была ее подруга Вельская и вертелся Тальников. Лагорский подошел к ней и стал осматривать ее костюм. Она молчала.

– Представьте, у ней лихорадка, – сообщила про Щуровскую Вельская.

– Добрый знак. Значит, хорошо сыграет, – отвечал Лагорский, чтобы подбодрить Щуровскую. – Ну а бусики-то с шейки снимите, – сказал он ей, увидав на ней красные и синие бусы. – Не подходит. Не тот фасон.

– Мне костюмер велел.

– Здесь костюмеры иногда не весть что дают. Еще если бы это жемчуга были, тогда подходило бы, а тут бусы совсем не подходящие.

Щуровская сняла с себя бусы и передала их Тальникову.

– Смелей, смелей! А главное, не унывайте. Выйдете на сцену, сейчас бодрость и энергия явятся. Вас осенит открытый зал, публика – и вы войдете в роль. Не забывайте только моих советов, – ободрял ее Лагорский, отошел и натолкнулся на Вилейчика. – Здравствуйте, – сказал он. – Посмотрите-ка, какие костюмы дают у вас актерам. И кому? Первому персоналу. У меня пурпур весь в пятнах. Видите, огромное пятно пришлось даже зашпилить. Портной тер даже бензином – и то не выходит. И вот антрепренеры виноваты, а актер отвечай перед публикой.

Вилейчик был мрачен и отвечал, махнув рукой:

– Бросьте. При такого сбора, при такого публика можно в простого простыня играть. Вот вам и бенефис! У нас бенефис и пусто, а в «Карфагене» никакого бенефиса и полного сад. Ах! Конечно, мы сами виноваты. Глупого распоряжение у нас, и мы слушаемся каждого актер…

– Ну, вы говорить говорите, да не заговаривайтесь, полупочтеннейший! – крикнул на него, сверкнув глазами, Лагорский.

– Поменьше слушаться и быть побольше хозяин – вот что нам нужно, – пробормотал еще раз Вилейчик и юркнул за кулисы.

Лагорский побежал за ним, чтоб обругать его, но в это время оркестр кончил играть, и режиссер стал очищать сцену от посторонних.

– Место! – закричал он. – Сейчас начинаем! По местам!

И раздался звонок на занавес.

Занавес взвился. Началось представление. Играли сносно, гладко. Несколько хороших репетиций сделали свое дело. Лагорского хорошо приняли при выходе, подали из оркестра серебряный венок и довольно долго аплодировали, в особенности в задних рядах стульев, хотя театр и был более чем наполовину пуст. В деле аплодисментов Лагорскому услужил Тальников, рассовав контрамарки на места и в пивную, и в булочную, и в колбасную, и в табачную лавочку, где он забирал товар. Шиканья со стороны публики Лагорский не слышал никакого, хотя и ожидал его от своих врагов. Сильно, с большим старанием аплодировала Настина, помещавшаяся в ложе с двумя мужчинами. Она особенно усердствовала и даже встала со стула, крича: «Лагорский, браво». Аплодисменты она поднимала три раза и была как бы застрельщицей со своими кавалерами. Лишь только хлопки умолкали, она начинала вновь аплодировать, и аплодисменты в задних рядах стульев возобновлялись. Все это очень ободрило упавшего было духом Лагорского, и он гордо вошел к себе в уборную после окончания акта.

– Ничего не могли поделать разные подлецы, а ведь говорят, готовились свистать мне, – сказал он Колотухину, зашедшему к нему в уборную выпить коньяку.

– Полноте! Кто же это? – возразил Колотухин. – Вот уж напрасно-то. Я видел, я смотрел… И свои, и чужие хлопали. С Настиной в ложе хлопали даже двое ребят из «Карфагена»: черный плешивый и рыжий кудрявый. Я знаю их, они в «Карфагене» служат.

– Не знаю, но мне говорили, что собиралась компания шикальщиков.

– За Настину должны Бога молить. Уж как старалась за вас эта иволга, – сказал Колотухин, выпивая рюмку коньяку, и прибавил: – Не знаю почему, но она мне удивительно птичку иволгу напоминает.

– Хорошая девушка и добрый товарищ. Я служил с ней, – проговорил Лагорский.

– Ну, даже и больше, чем служил! – подмигнул Колотухин.

Лагорскому портной подал конвертик. Он разорвал его, вынул оттуда визитную карточку и выбросил десятирублевый золотой.

– С призом? – спросил его Колотухин.

– Приз-то невелик. Это за первого ряда кресло.

Представление продолжалось. В половине пьесы заговорили, что Щуровская играет очень недурно. Это сказала даже актриса Колтовская-Амурова, но режиссер Утюгов не соглашался и отвечал:

– Да ведь на одну-то роль и обезьяну можно выдрессировать. Уж сколько ей ломки-то было от Лагорского. Да и вздор… Тянула она. И неровность… То тянет, то чеканит слова и Ермолову разыгрывает.

– Недурно ставленница-то ваша докладывала… Ничего… с огоньком… – сказал Лагорскому Колотухин про Щуровскую.

– Но и фиглярка же! – произнесла про нее Малкова. – По-моему, все равно толку из нее не будет. У ней какие-то кошачьи глаза.

После сцены Лира в лесу в уборную пришел рецензент, назвавший Лагорского в анонсе о его бенефисе «любимец Поволжья», похвалил Лагорского, сказав: «Прекрасно, прекрасно, вы один из лучших Лиров», про Щуровскую выразился: «С искоркой актриса, с большой искоркой, с выработанной дикцией» – и спросил:

– Где же после спектакля мы с вами встретимся-то? Который кабинет вы заняли?

Тут только Лагорский вспомнил, что он приглашал его на ужин. Лагорский несколько замялся.

– Да ведь я, собственно говоря, настоящего ужина не делаю, – сказал он. – Из каких же средств, помилуйте! Сбор ничтожный. Погода все дело испортила. Но закусить милости прошу.

– Да, да… Вы и говорили, что в маленьком интимном кружке. По всем вероятиям, Малкова, Щуровская…

– Ну, женщины-то навряд ли пойдут. Они, знаете, предпочитают после такой большой пьесы к себе домой на покой, чтоб раздеться, снять с себя корсет. А с вами мы в ресторане около буфета встретимся, – сказал Лагорский и подумал: «Не отвертишься, надо угостить. Ох, как они эти жратвенные пайки помнят! Чуть только помяни – и уж не забудет!»

Глава LIX

Бенефисный спектакль кончился. Лагорский сидел у себя в уборной и снимал с себя парик и бороду, сощипывал наклеенные густые седые брови. Перед ним на столе около зеркала лежал поднесенный ему серебряный портсигар, уложенный в дубовый ящичек, на стене на гвозде висел небольшой лавровый венок с голубыми лентами и надписью: «В. С. Лагорскому от его почитателей», поднесенный ему Настиной. Этот венок был последним поднесением, и его очень трудно было вручить Лагорскому. Предназначался он к подаче Лагорскому в конце акта, но Лагорского нельзя было вызвать на сцену, хотя капельмейстер и приготовился подать его. Когда занавес опустился, публика повалила вон из театра, усердствовала, вызывая Лагорского, одна Настина, а портные, бутафоры были за кулисами и не поддерживали ее аплодисментов. Предупреждены они не были и думали, что уж поднесения все кончены. Лагорский требовал поднятия занавеса, но режиссер Утюгов отвечал, что он не слышит вызовов, и отказался дать сигнал «на занавес».

– В оркестре есть лавровый венок для поднесения, – шепнул Утюгову подскочивший к нему Тальников. – Велите же скорее дать занавес.

– Как же давать занавес, если нет ни одного хлопка, – стоял на своем Утюгов. – Ведь и актеру неловко выходить при гробовом молчании. Венок можно поднести в начале следующего акта. Подготовьте только хлопальщиков к выходу бенефицианта.

Так и пришлось сделать.

Все это бесило Лагорского. Он слышал разговор Тальникова с Утюговым, происходивший громко, при других актерах, и тотчас же раздраженно заметил стоявшим около него:

– Подготовьте хлопальщиков! Скотина! Хлопальщиков-то надо бы подготовить для аплодисментов по щекам режиссера.

Нашлись услужливые люди, которые передали это Утюгову, и Утюгов сказал:

– Ладно. Подготовлю я ему сюрпризец за эти слова когда-нибудь. Ведь он весь в моих руках.

Серебряного венка перед Лагорским не было, когда Лагорский раздевался после спектакля. За ним еще в начале последнего акта зашел приказчик из магазина и унес его в футляре. Сделано это было очень неловко, так что Утюгов видел, когда приказчик проносил за кулисами ящик, и Утюгов тотчас же по окончании спектакля подпустил свинью Лагорскому.

– Пойдемте к Лагорскому подарки смотреть, пойдемте… – созывал он уходивших домой актеров и актрис. – У него уж нет серебряного венка. Его унесли в магазин серебряных изделий.

И кой-кто из актеров направился в уборную Лагорского вместе с Утюговым. Рассматривали портсигар с надписью «В. С. Лагорскому от почитателей его таланта».

– Прекрасная вещь… солидная… В трудную минуту отдать этот портсигар в мытье, так рублей шестьдесят за него дадут, – заметил Колотухин. – Но отчего же на нем года и числа нет?

– Так лучше… удобнее… – язвительно пробормотал Утюгов. – Но веночек-то, веночек-то серебряный нам покажите, дорогой наш.

Лагорский вспыхнул.

– Венка нет. Серебряный венок отправил домой. Зачем ему тут быть? – отвечал он. – Портсигар в карман возьму, лавровый венок здесь в уборной оставлю. А серебряный венок только стеснит. Я сейчас в буфет, в кассу… Домой я сейчас не пойду.

– Что же на нем написано? – спросил кто-то из маленьких актеров.

– Да вам-то, господа, что! – воскликнул Лагорский. – Ну, написано… Написано: «Исполнителю Лира от публики»! Вот и все… Рецензенты видели… В газетах будет напечатано. Прочтете.

Компания вышла из уборной, и Лагорский слышал, как за дверьми хихикал Чеченцев.

Вошла Щуровская с маленьким саквояжиком.

– Позвольте вас, голубчик, поблагодарить за все, за все, что вы сделали для меня, – начала она и чмокнула Лагорского раза два в щеку.

Он поймал ее за голову и чмокнул в губы.

– Очень и очень недурно играли. Я доволен, – сказал он. – Да и рецензент один хвалил мне вас. Дай бог, чтобы с моей легкой руки началась для вас новая эра на сцене.

– Без вас, мой милый, не начнется. Заклюют. Боже мой, что я сегодня вынесла! Нет, мне нужно уйти из здешней труппы… уехать. Одна Малкова чего стоит! И не понимаю, чем я так встала ей поперек дороги. Ужас… А Утюгов? Знаете, что он мне сегодня сказал во время спектакля? Он меня назвал вашей одалиской… Ей-ей… «Одалиска Лагорского, приготовьтесь»…

– Мер-рзавец… Это после признания в любви и прочих нежных чувств?

– Но ведь я же прогнала его. Голубчик, можно мне посидеть с вами еще минут пять? – спросила Щуровская, видя, что Лагорский уже готов уходить из уборной. – Мне нужно многое, очень многое…

– Сейчас погасят огни. Пойдемте в ресторан… Там будем чай пить. Я хочу угостить кое-кого из рецензентов… Вот только кликну Тальникова, чтоб он взял мой чемоданчик и футляр от портсигара.

В дверях уборной стояла Малкова.

– Опять вместе? Ну, вас водой не разольешь! Не стану мешать вашему счастливому тет-а-тет! – воскликнула она и повернулась спиной.

– Видите… – прошептала Щуровская и слезливо заморгала глазами.

– Вера Константиновна! Пожалуйте сюда! – крикнул Лагорский, бросаясь к двери.

Малкова юркнула в кулису.

– Вера Константиновна! На пару слов… Остановитесь… – продолжал Лагорский, догнал Малкову и ласково заговорил: – Зачем ты, милый друг, так с нами?.. Уверяю тебя, что у меня нет ничего интимного с этой Щуровской. Оставь… Не делай так, чтобы я уехал и расстался с тобой под неприятным впечатлением… Ведь я на днях уезжаю, – прибавил он, ласково взял ее за руку и спросил: – Не хочешь ли с нами напиться чайку после спектакля? Мы сейчас идем в ресторан. Чайку выпьем, закусим. Хоть и скуден сбор, но мне нужно угостить одного рецензента.

– И она будет? – спросила Малкова про Щуровскую, хмуря брови.

– И она. Она мне оказала такую услугу в бенефис. Ну, что она тебе? Она боится тебя, трепещет перед тобой. Она единым словом не поперечит тебе. Мы даже не возьмем отдельного кабинета, сядем в общей столовой зале, – уговаривал Малкову Лагорский. – Пойдем в ресторан.

Малкова хмурилась и, отрицательно покачав головой, проговорила:

– С ней – не желаю. Приятного вам аппетита. Наслаждайтесь одни. А завтра утром я зайду к тебе переговорить. – И она быстро пошла по сцене.

Лагорский пожал плечами.

– Тальников! Позовите Тальникова! – закричал он и, когда тот явился, сказал ему: – Возьми мои вещи… Пожалуй, захвати и лавровый венок и приходи в буфет. Мы будем там чай пить и закусывать.

– Сейчас, Василий Севастьяныч. Только разочтусь со всеми чайными… Плотникам на чай от вас дал, бутафорам дал, портным дал, – пересчитывал Тальников. – Теперь остается дать только сторожам, пожарным и… Все просят… – добавил он.

– Клавдия Петровна! Пойдемте чай пить в буфет! – закричал Лагорский Щуровской.

Та вышла из уборной, и они стали переходить сцену.

– Если Малкова будет с нами пить чай, мне лучше не идти… Право, я боюсь… Ведь может большой скандал выйти… Ну что хорошего? – бормотала она.

– Не будет с нами Малкова. Она отказалась.

– Ах, лучше не ходить! Утюгов может подсесть к столу.

Они шли по опустевшей сцене. Заведующие освещением гасили огни. Встречавшиеся Лагорскому на пути рабочие поздравляли его с бенефисом.

– К Тальникову обращайтесь, к Михаилу Иванычу Тальникову. Он у меня всем распоряжается. Он даст вам на чай… – говорил им Лагорский.

Глава LX

С большим неудовольствием и досадой шел Лагорский в ресторан. Совсем не до ужина, вовсе не до дружественных закусок было ему сегодня. После всех бенефисных треволнений, ссор, пикировок он был измучен и жаждал отдыха у себя дома, без компании, в стареньком пиджачке, без жилета, в сорочке-косоворотке, в туфлях.

«И дернула меня нелегкая пригласить этого рецензента на ужин! – думал он. – У меня с языка сорвалось это приглашение, а он уж тут как тут, не забыл, является и сам напоминает. Не будь рецензента – никакого и ужина делать не надо бы. Сказал бы, что устал, нездоровится мне, и преспокойно ушел бы домой. А уйди-ка теперь, оставь-ка рецензента без ужина – завтра же отбарабанит меня в своей газете и пропишет такую порцию издевательств любимцу Поволжья, что и глаза будет совестно показать тогда мне. А хорошие рецензии теперь мне при предстоящей поездке в провинцию нужны».

Они шли по саду, направляясь в ресторан. Лагорский вел Щуровскую под руку. Дождь давно уже перестал, ветра не было, и сияло ясное небо светлой июньской бледно-лиловой ночи. В саду было несколько актеров и актрис их труппы. Видя Лагорского, ведущего под руку Щуровскую, они встречали их какими-то двусмысленными полуулыбочками и смотрели им вслед.

Они вошли в ресторан. Там уж ждал его рецензент. Он был в сером пальто, серой шляпе и пощипывал свою рыжеватую клинистую бородку, посматривая по сторонам. Он был не один, с ним были еще двое – полный в черных усах, в очках, очень крупного роста и блондин с еле растущей бородкой травками, красным носом и сильно подслеповатыми глазами.

Рыжеватый рецензент тотчас же подошел к Лагорскому и Щуровской и с улыбкой на лице стал беззвучно аплодировать им, держа трость под мышкой.

– Прекрасно, прекрасно… – говорил он. – Лир и Корделия. Познакомьте меня с вашей Корделией и доставьте мне случай преклониться перед новым восходящим талантом.

– С удовольствием… Клавдия Петровна, вот это наш… Лагорский замялся. Он не знал, как и назвать рецензента. Тот выступил ему на помощь и отрекомендовался:

– Валерьян Сергеич Кустарин. Театральный обозреватель… Приветствую вас… – поклонился он, пожимая протянутую ему Щуровской руку. – А Лагорскому честь и слава… Он заставил нас сегодня забыть все неприятности, причиненные нам силой природы. Искусство и талант превозмогли и все побороли. Лир, которого я запомню.

Лагорский поклонился.

– Знаете, это удачное сопоставление… – сказал он, оживляясь. – Вы так и печатно выразитесь? Действительно нужно было много силы воли и самообладания, когда чувствуешь, что все против тебя: дождь, ветер.

– Постараюсь. А вот позвольте вас в свою очередь познакомить с моими товарищами по перу.

Рыжеватый рецензент указал на черного полного господина и на тщедушного блондина.

Те подошли и пробормотали свои фамилии.

«Боже мой! И этих надо угощать, кормить ужином», – подумал Лагорский с досадой, но сделал на лице улыбку и произнес:

– Надеюсь, господа, что вы напьетесь с нами чайку и разделите маленькую трапезу?

Поклоны. Несколько комплиментов по адресу талантов Лагорского и Щуровской.

– Где прикажете садиться? – спрашивал рыжеватый рецензент.

– Да вот свободный стол. Здесь и сядем, – отвечал Лагорский. – Ведь я не делаю ужина. Мы просто закусим в маленькой компании. Каждый выберет себе по карте то, что он желает. Сейчас я закажу чай, закуску… Выпьем по малости… Вот и все… Я никого не приглашал… Разве подойдут еще двое или трое.

– Но не лучше ли нам все-таки в отдельный кабинет?.. – предложил рецензент Кустарин.

– Нет, останемся лучше здесь. Иначе нас не найдут те двое или трое, о которых я говорю. Я жду актрису Настину из «Карфагена», жду моего приятеля и верного адъютанта Тальникова…

Лагорскому не хотелось удаляться с Щуровской в кабинет, дабы избежать могущих возникнуть подозрений, а затем сцен ревности со стороны жены своей Копровской, Малковой и Настиной, так как он был убежден, что они непременно явятся в ресторан.

И точно, только что компания уселась за стол и к ним подошел Тальников, Лагорский тотчас же заметил Малкову, сидевшую недалеко от них за столиком с режиссером Утюговым. Утюгов что-то заказывал слуге, а Малкова лорнировала их компанию, держа около глаз лорнет на длинной черепаховой ручке.

«Отлично. Пусть устраивает обсерваторию, пусть наблюдает и видит, что у меня к Щуровской ничего, кроме простых товарищеских отношений. Я звал Малкову разделить компанию, она не захотела быть вместе с Щуровской… Пусть смотрит…» – твердил Лагорский мысленно.

Подбежала к столу Настина. Она была запыхавшись.

– Ну вот где вы! – воскликнула она, обращаясь к Лагорскому. – А я-то вас ищу, ищу повсюду! И на веранде искала, и в кабинетах.

– Прошу покорно садиться, Настасья Ильинишна, – произнес Лагорский, косясь на стол Малковой и видя, что Малкова, улыбаясь, опять наставила на них свой лорнет на длинной ручке.

– Сяду. Но прежде познакомьте меня… – сказала Настина.

Лагорский познакомил ее с Щуровской, представил ей рецензентов.

– А вы, говорят, все плачетесь на товарищей, что они против вас интригуют, – проговорила Настина Щуровской. – А вы не унывайте и огрызайтесь, огрызайтесь вовсю… Да… Я сама это когда-то на себе испытала и не унывала. Мне шпильку, а я в ответ три… На сцене нельзя быть рохлей, нельзя быть овцой… Василий Севастьяныч, я не одна… Со мной кавалер… Наш карфагенский… Он был со мной в ложе и хлопал вам. Вот уж кто хлопал-то вам! Вы его пригласите… Вот позвольте вас познакомить…

Настина обернулась и поманила стоявшего несколько в отдалении пожилого гладко бритого человека в черной фетровой шляпе с широкими полями и в горохового цвета старомодном пальто-крылатке. Тот подошел.

– Дрон Иваныч Рубанов, наш актер. А это Лагорский… Лир, которому вы хлопали, – отрекомендовала их друг другу Настина и, обратясь к другим сидевшим за столом, прибавила: – А вы уж сами, господа, знакомьтесь.

Лагорский пригласил и Рубанова садиться к столу. Появилась закуска и водка. Рубанов отыскал большую рюмку, сказав:

– Уж извините, я мелких сосудов не люблю, – выпил и объявил Лагорскому: – А ведь мы с вами когда-то вместе служили… В Царицыне было… Давно уж это… Как сейчас помню, душили нас все испанским репертуаром… «Дон Цезар де Базан», «Сумасшествие от любви», «Дон Жуан»… Все в триках… что ни роль, то трико… А у меня, надо вам сказать, ноги кривые, я актер больше на полушубные роли – ну и намучился.

– Не припомню что-то… В Царицыне я игрывал, но вас не припомню… – покачал головой Лагорский.

– Да вы вглядитесь хорошенько. Посмотрите на меня… Я тогда под фамилией Стрешнева играл. Вспомните, кто тонул в Волге накануне Ивана Купала и кого вы откачивали. Я поехал багрить щук…

– Ах да, да… Теперь припоминаю!.. – воскликнул Лагорский. – У вас еще какая-то неприятная история с полицией была.

– Вырвал с корнем люстру из потолка в трактире «Карс». Но я ведь тогда из патриотизма… Если помните, дело началось с армянами…

К Рубанову тотчас же подсел Тальников.

– Вы рассказываете, что щук багрили на Волге. Я тоже страстный рыболов, – заговорил он. – Очень часто езжу по ночам здесь ловить рыбу в Неве… У меня и удочки всякие, и сетка-путаница есть…

– Господа… Будьте любезны выбирать себе кушанья по карте. Заказывайте каждый то, что он любит, – предлагал Лагорский, рассчитывая, что никто больше одной порции при таком порядке себе не закажет, но сейчас же увидал, что рецензенты стали заказывать себе рыбу, пожарские котлеты, спаржу или цветную капусту.

«Ну, хищники! – подумал он. – По три порции на человека…»

А рецензент Кустарин, пощипывая свою рыженькую бородку, уж подговаривался:

– А что, господа, не попотчует ли нас бенефициант устрицами? Хоть по парочке на брата? Это так оживляет желудок и дает аппетит. Да бутылочку шабли…

– Пожалуйста, пожалуйста, господа… заказывайте… – отозвался любезно Лагорский, а сам думал: «Вот нахал-то! Вот прорва… Похвалить похвалит, ну и мзду же какую требует!»