Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XL

Настало первое число – день, когда в театре «Сан-Суси» должно быть выдано жалованье. Утром, еще куда ранее десяти часов, актеры и актрисы театральной труппы и исполнители и исполнительницы представлений садовых сцен начали собираться к конторе театра. Контора была заперта, и около дверей стоял полицейский чиновник. Как знакомый с некоторыми артистами по саду, он здоровался с ними и объявил, что директор сада Чертищев находится в отсутствии из Петербурга и если от сего первого числа в течение трех дней не возвратится, то театральные и садовые служащие будут удовлетворены из имеющегося при полиции залога, положенного при открытии сада и театра. Очевидно, что компаньоны предупредили полицию об исчезновении Чертищева. Такое же писанное извещение было прибито и на стене около конторы. Ни Вилейчика, ни Павлушина около конторы видно не было.

Актеры, выслушав извещение, не расходились и роптали. Среди русской речи слышались французский, немецкий, английский и итальянский говоры садовых увеселителей. Все жестикулировали. Слышались возгласы, раздавались ругательства на русском и иностранных языках. В особенности визжала немка в каком-то красном плаще. Воинственно размахивала руками итальянка-акробатка в шляпке с целым огородом цветов, с роскошными, как вороново крыло, сизо-черными волосами и усиками над верхней губой. Она была буквально в ярости. Русские актеры говорили:

– Ну, попадись теперь к такой птице в лапы Чертищев – убьет на месте. Она двадцать пудов на ногах поднимает, два рельса на плечах держит.

– Четвертого числа все будут удовлетворены, если антрепренер не вернется, – повторял полицейский.

Негодовала и содержательница хора русских певиц Дарья Семеновна, как ее именовали в афише, разухабистая дама средних лет, очень пестро одетая.

– Нет, спрашивается, зачем же он меня из Нижнего переманил! Я сбиралась на Троицу в Харьков ехать. Там теперь купечество, там теперь дела…

– Да ведь и здесь вы-то хорошие дела по кабинетам делаете, – заметил ей кто-то из актеров. – Ваши дела особенные, вам кабинеты нужны. А вот наше дело…

– Ах, оставьте, пожалуйста! Что вы понимаете! В чужих руках всякий кусок велик! – огрызнулась она на актера и закричала: – Но если нет самого Чертищева, то где же его компаньоны? Где этот господин еврей, где этот буфетчик? Удрал Чертищев – компаньоны отвечай.

– Они здесь. Они не в отъезде. Они придут, я думаю, – говорил полицейский чиновник. – Но оказывается, что они вовсе не компаньоны Чертищева.

– Так кто же они? Они так сладко пели и распевали, что явились на поправку дела, – говорила опереточная певица Колтовская-Амурова.

– Господа! Вилейчик мне вчера заявил, что он только кредитор Чертищева и ничего больше! – возвысил голос Лагорский, попыхивая папиросой.

– И Павлушин тоже, и Павлушин! – прибавил Чеченцев.

Актеры и актрисы все прибывали и прибывали к конторе. Раздавались возгласы:

– Когда же жалованье? Так нельзя!.. Это ни на что не похоже! Это грабеж…

– Успокойтесь, господа! Успокойтесь… – повторял полицейский чиновник. – Если через три дня хозяин сада и театра не явится, все служащие четвертого числа будут удовлетворены из залога… Из залога, по имеющимся спискам.

Но вопросы то и дело повторялись. Устав отвечать все одно и то же, он уже на обращенные к нему вопросы указывал только на вывешенное на стене объявление.

К нему подошел Лагорский и поздоровался, как со знакомым.

– Да велик ли залог-то Чертищева? – спросил он.

– По списку, как полумесячное содержание всех служащих при театре, но говорят, что самый список служащих-то показан с уменьшенным чуть не наполовину жалованьем, – отвечал полицейский и обратился к толпе: – Господа! Я вас прошу расходиться. Вы напрасно тут стоите. Выдачи сегодня из конторы никакой не будет. Вы теряете даром время. Раньше четвертого числа выдачи никакой не может быть.

Послышался глухой ропот. Два-три голоса крикнули:

– Мы компаньонов ждем! Ждем Вилейчика и Павлушина!

– Тогда не угодно ли вам их ждать на веранде или в саду. Здесь в коридоре очень тесно. Они, по всем вероятиям, туда явятся.

Несколько лиц стали уходить. Немка в красном плаще кричала по-немецки:

– До тех пор, покуда я жалованья не получу, я не исполняю своих нумеров! Не буду исполнять. Abgemacht![1]1
  Довольно! (нем.)


[Закрыть] – махнула она рукой.

– Где наш режиссер Утюгов? – спрашивали из толпы актеров. – Феофан Прокофьич! Где вы?

– Я здесь, – откликнулся Утюгов.

– Да будет ли сегодня спектакль-то? – задавали они ему вопрос.

– Как же, как же… Ведь на афише объявлено. Все готово… Сегодня в первый раз пьеса… В кассе уж сбор есть и пока очень недурной. Вы видите, какая прекрасная погода стоит. Кто занят, пожалуйте на репетицию… Сейчас репетицию начнем… Надо велеть дать звонок – вот что…

– Виделись вы с Вилейчиком? Виделись сегодня с Павлушиным?

– К Павлушину я посылал сейчас. Он прислал сказать, что сейчас будет. Вилейчику послал с рассыльным записку на дачу в Лесной и зову его непременно приехать поскорей. Ведь Вилейчик никогда раньше, как после двенадцати часов дня, не приезжает.

Лагорский говорил:

– Надо будет категорически спросить у него – принимают ли они с буфетчиком на себя антрепризу и ручаются ли они в правильной выдаче конторой жалованья. При полиции спросить… и оформить это на бумаге… Тут какое-то недоразумение… Они виляют… Так нельзя… Так неладно… То они компаньоны, то не компаньоны… Пусть прямо принимают на себя всю ответственность… Иначе и служить не стоит… И играть не стоит.

– Да, да, да… Лагорский верно говорит!.. – послышались одобрения.

– Конечно, конечно!.. – кричал режиссер Утюгов. – Как Вилейчик и Павлушин явятся – спросим, все спросим… А теперь прошу на репетицию, кто занят! – приглашал он.

В саду раздавался звонок.

Коридор перед конторой пустел. Уходил и Утюгов, помахивая книгой. Малкова шла рядом с Утюговым.

– Удивляюсь, Феофан Прокофьич, что вас это не возмущает… – произнесла она. – Ведь, в сущности, это черт знает что такое, а вы, как мне кажется, на руку и жиду, и буфетчику тянете.

– Я? Да что вы, Вера Константиновна! Боже меня избави! Что мне Вилейчик и буфетчик! Но нельзя же бросать дело так зря, не справившись. Я сам, голубушка, жалованья не получал. Но надо переговорить, надо условиться. Ничего не известно… Может быть, Вилейчик и Павлушин примут на себя обязательства и будут правильно уплачивать жалованье. Я даже уверен, что в их руках дело должно лучше идти… Погодите… Горячиться не следует… Надо выждать. Да вон Павлушин идет.

Они шли по саду. С веранды сходил, переваливаясь с ноги на ногу и отдуваясь, ресторатор Павлушин.

Глава XLI

– Удрал ведь барин-то… – говорил ресторатор Павлушин окружившим его актерам. – Скрылся, и где теперь блуждает – неизвестно. Дама его сердца, разумеется, знает, но не говорит, где он. Сейчас был у нее, пытал, пытал ее – плачет. «Меня саму, – говорит, – он измучил, и я сама еду отдохнуть и покупаться в Старую Руссу». Разумеется, к нему едет. Ну, народ! И сколько он мне должен – удивление. Ресторан сдал за четыре тысячи и уж больше половины получил. А сколько он по мелочам у меня забрал! И у всех, у всех… Только разве у мертвого не захватил.

– Что же вы будете делать – вы вот что нам скажите, – приступил к нему Лагорский. – Ведь вы его компаньон?

– Какой компаньон! Только разговор один. – Павлушин махнул рукой.

– Но ведь он же во всеуслышание объявил нам об этом, и вы молчали. Стало быть, не отрицали этого, – подхватил Чеченцев. – Даже мало того, стали развивать план будущих действий, как дело поправить.

– Да ведь он просил. Просто просил из-за того, чтобы через нас свой кредит сохранить, но дело-то не выгорело, – отвечал Павлушин. – Нам-то верили, а ему нет. Напротив, приставать стали и насчет прежнего – подай да подай. Ну, он и удрал. А поправлять дело мы будем. Надо поправлять. Может, без него-то дело и лучше пойдет.

– Стало быть, вы принимаете его антрепризу и все обязательства и будете продолжать дело? – задала вопрос Малкова Павлушину.

– Принять его обязательства? Что вы, барынька, да разве это можно! Он нахватал направо и налево, а мы за него отвечай? Он тут таких условий наделал с народом, что чертям тошно, а мы за него расплачивайся? Благодарю покорно. Другому актеру грош цена… Вы не обидитесь… а он ему двести рублей в месяц…

Послышался среди актеров ропот. Кто-то крикнул из толпы:

– Послушайте!.. Вы говорить говорите, да не заговаривайтесь!

Павлушин несколько опешил, но все-таки стоял на своем:

– Да конечно же… Что ж, я не тычу в глаза, кто именно, а я правду говорю. У Артаева в «Карфагене» народ за половинную плату супротив него служит и в лучшем виде доволен. А оттого, что Артаев с понятиями к жизни, купец он настоящий, ну а наш Чертищев – барин да и при малоумии…

Актеры негодовали. Послышались голоса:

– Просим так не выражаться! Да… не выражаться! И ответить нам категорически: продолжение дела вы берете на себя? Продолжать спектакли будете?

– Все будем. Нельзя же мне ресторан бросить, коли за него уж более трех тысяч аренды заплачено! – отвечал Павлушин. – Но вы и нас пожалейте. Помните Бога-то. Нешто возможно с нас семь шкур драть! Вот что, господа артисты.

– У нас контракты! Мы ничего не знаем. Нам полностью подавайте! – продолжали голоса.

– По чертищевским контрактам и получите из залога, а с нами у вас будет другой разговор, – объявил Павлушин.

– Нет, так невозможно! Тогда отменяйте сегодняшний спектакль!

Актеры загудели и разделились на группы. Шли толки…

– Вилейчик приехал! Вилейчик! Надо ему объявить! – крикнуло несколько голосов.

С веранды на площадку сада выходил Вилейчик. Актеры хлынули к нему.

– Господам хорошего компания!.. Добрый день желаем вам, знаменитого артисты, – произнес он, снимая шляпу. – А у нас какого печального дела! Ай-вай!.. Господин Чертищев был, и нет его. Убежал. А у Вилейчик вот где это сидит.

Он похлопал себя по затылку и тяжело вздохнул. К нему подступил Лагорский.

– Однако, Арон Моисеич, вы нам вот что скажите: продолжаете вы дело Чертищева или нет, будет сегодня спектакль или его отменят?

– Непременно, непременно… Как же отменить! Столько я теряю, столько теряю… – заговорил Вилейчик. – Я был сейчас у господин владелец от этот сад и театр, и он мне сказал: «Пожалуйста, продолжайте, продолжайте»… Вот тут Чертищев дал ему знать на форменного бумага, что я и купец Павлушин компаньон от него.

– Позвольте, позвольте… Да гарантируете ли вы нам наше жалованье? Вот что прежде всего.

– Жалованье вы получите из залог Чертищева. Вы счастливые артисты. А вот бедного несчастного Вилейчик… Ох, что он мне должен, что он мне должен! И залог-то из моего кармана. Ох!

Вилейчик схватился обеими руками за голову.

– Но вы-то уважите договор Чертищева? Будете платить жалованье, что нам следует по контрактам?

– Господа! Тут крах, и потому вы должны иметь доброго сердце к нам. Надо скидка… Без скидка нельзя. Мы берем жалкого расстроенного дела.

Подошла Малкова.

– Сколько же скидки-то вы хотите? – спросила она.

– Играйте, играйте, мадам… Надо видеть, какого будут сборы, а потом поговорим.

Вилейчик вилял и не высказывался.

Режиссер звонил и приглашал на репетицию, но актеры не шли.

Пошептавшись с Павлушиным, Вилейчик объявил:

– Господа артисты! Те, кто имеет бенефисы, мы можем давать два бенефисы. Сбор пополам.

– Жалованье… Мы должны знать о жалованье. На скидку мы не согласны… – опять заявил Лагорский.

– Ах, какого вы люди! Где ваше доброго сердцы? Где они? Дайте продолжать. Не губите дело. Нового дело начинается, совсем нового дело! – восклицал Вилейчик.

Павлушин захотел расположить к себе лаской и прибавил:

– Именно новое дело. Погодите… При нас, может быть, лучше будет, чем при Чертищеве. А потому пожалуйте на репетицию, а после репетиции закусить на вольном воздухе на веранде и ушки похлебать. А за ушкой и потолкуем. Зачем ссориться! Будем лучше в мире жить.

Приглашение на уху подействовало. Советуясь друг с другом, актеры стали направляться на сцену.

Репетиция состоялась.

За ухой режиссер Утюгов шептался с актерами и говорил им:

– Дела, в самом деле, у них в печальном состоянии. На скидку, мне думается, можно пойти, потому куда же каждому из нас теперь деться? Где сразу ангажементы найти? Но тогда выговорить себе право, как только где-либо что-нибудь лучшее окажется, бросить все и уехать.

– Да этого и выговаривать не надо, – отвечал Колотухин. – Если контракт нарушается убавкой жалованья, то нарушается он и во всем остальном.

Наевшись ухи и хорошо выпив, с Утюговым были почти все согласны или делали вид, что согласны, но все-таки хотели знать, какая же будет скидка с жалованья, и приступили опять к Вилейчику с вопросами.

– Господа артисты! Имейте доброго сердца! Будем об этом говорить через три-четыре дня! Дайте посмотреть, как пойдет нашего дело! – возглашал он. – Вилейчик не мошенник, Вилейчик не злого человек. Он держал кафешантан в Одесса, он держал купальня в Одесса, и все артисты были довольны. Будете и вы довольны.

Вечером спектакль не был отменен. Актеры играли, как говорится, спустя рукава, у всех на уме и на языке был вопрос о сбавке жалованья, но сбор по случаю хорошей погоды был недурен, такого сбора при Чертищеве ни разу не было. Колотухин в антрактах посматривал в дырочку занавеса и говорил:

– Каково еврейское-то счастье! Ведь и в ложах, и в креслах много публики. Нет, если так пойдет дело, ему спускать не следует. Какая тут скидка! Он хорошие барыши загребать будет.

Через три дня утром выдавали всем служащим театра жалованье из залога, выдавали за полмесяца по списку, представленному при открытии спектаклей, но каково же было удивление служащих, когда они увидали, что жалованье это в списке было показано далеко не соответствующее с контрактами и в сильно уменьшенном виде.

Поднялись ропот, брань, проклятия по адресу Чертищева. Вышел скандал. Полиция сдерживала служащих, но все-таки итальянка-акробатка разбила зонтиком стекло в конторе и вечером своим «номером» не участвовала.

Глава XLII

Получение служащими в театре «Сан-Суси» из залога всего едва двух третей жалованья, назначенного Чертищевым по условиям, произвело на них самое удручающее впечатление. Повсюду был ропот. Все сбирались куда-то уходить, куда-то уезжать, но куда деться заурядному актеру в середине сезона, когда везде труппы полны, вакансии в них все замещены? Еще звезды первой величины могли списаться с антрепренерами и ехать куда-нибудь на гастроли или составить сосьете для артистической поездки, как принято выражаться в актерском мире, но заурядному актеру нужно дожидать только случая, чтоб получить место. Для составления таких сосьете актеры и актрисы, разделившись на две группы, и обратились к Лагорскому и Чеченцеву, но те окончательно отказались, говоря, что для этого нужно предварительно узнать, в каких городах есть свободные театры, списаться с их владельцами.

– Поздно. Прозевали. Ушло время. Ведь уж близится к половине июня, – отвечал Чеченцев.

– Нет, лучше же я на гастроли куда-нибудь поеду. Это можно скорее сделать. Да и хлопот меньше, и риска нет, – говорил Лагорский.

Ввиду исчезновения Чертищева и неисправного платежа жалованья все считали себя свободными от контрактов, хотя и продолжали еще играть в спектаклях. Против этой свободы ничего не возражали и Вилейчик с Павлушиным, продолжавшие антрепризу Чертищева. Павлушин выражался даже так:

– А по мне для буфета и ресторана никакого и театра не надо. Достаточно садовых сцен, музыки и пения хоров. Право, достаточно. Ведь это только блажь одна. А на самом деле театр прямо отбивает публику от буфета. Шутка ли – публика три-четыре часа сидит в театре. Садовая публика не в пример выгоднее даже и для раздробительной продажи в буфете. По-моему, если бы Арон Моисеич был согласен, то театр закрыть совсем, а прибавить кой-какой хорик румынок попикантнее, что-нибудь в красных сапогах с медными подковками, да чтоб певицы были к публике ласковы.

Вилейчик стоял за театр.

– Нет, как возможно! – восклицал он. – Театр закрывать нельзя. За него заплачено Чертищевым, и там мои кровного денежки сидят. Надо выручить своего капитал. Но при таких жалованьях нельзя выручить. Больше чем в банкирские конторы получают. Беда. Убыток будет. Господа артисты ждут, что мы скажем – и завтра же надо объявить, что кто хочет оставаться – пятьдесят проценты с жалованья долой.

Сборы были совсем плохи. Один сбор немного повеселил, а затем три дня актеры играли при пустом театре. На них напало уныние. Происходили небрежности. Лагорский и Жданкович два раза не явились на репетиции и не объяснили причин. Один актер позволил себе напиться во время спектакля, и в последнем акте его нельзя было выпустить на сцену. Он заснул. Актрисы капризничали, браковали роли, выпускали сцены. Малкова отказалась вовсе разучивать новую пьесу. Все чувствовали свое неопределенное положение и ждали, чем оно разрешится. Режиссер Утюгов каждый день по два раза совещался относительно положения труппы с Вилейчиком и Павлушиным, которые теперь через него вели переговоры с главарями труппы. Дабы привлечь его на свою сторону, новыми хозяевами сада и театра было ему обещано, что жалованье его, Утюгова, никоим образом убавлено не будет, и Павлушин, чтобы задобрить, кормил его лососиной, спаржей, поил вином шабли и угощал хорошими сигарами.

– Вот что, купец… – сказал, наконец, Павлушин Вилейчику, дружественно хлопнув его по плечу. – Отдадим мы этот театр самим актерам, и пусть они в нем играют, как хотят, а нам пусть платят – ну, хоть по восьмидесяти рублей от вечера. Вход в сад наш, а вход в театр их собственный. Пусть посадят своего собственного кассира, что ли, и театральный сбор, как хотят, делят между собой.

– То есть вы хотите, чтобы мы образовали товарищество? – спросил Утюгов.

– Да там как хочешь. Все расходы по театру ваши и сбор ваш. Как хочешь наживай. А нам подай восемьдесят рублей каждый день за то, что мы театр уступаем, – пояснил Павлушин.

– Не думаю, чтоб они на это пошли, – покачал головой Утюгов. – Смотрите, какие сборы! Ведь муха дохнет, как говорится. Словно какая-то печать проклятия лежит на этом театре.

– Да в условиях можно сговориться. Нам только бы сдать театр на руки. А вы поговорите.

Вилейчик говорил в раздумье:

– Надо посчитать. Надо сообразить. Такого гешефт для меня не подходит. Убыток большого будет. Вам хорошо так говорить, если у вас буфет и ресторан. А у Вилейчик ни буфет, ни ресторан.

– За вход в сад, Арон Моисеич, будем получать – вы то разочтите. Ну и восемьдесят рублей каждый день.

Вилейчик сомнительно качал головой.

Режиссер Утюгов предложил актерам товарищество, но за товарищество стояли очень немногие. Большинство успело уже испытать в разное время эти товарищества и помнили только печальные результаты товариществ. В особенности же против товарищества ратовала Малкова.

– Ни за что на свете! – восклицала она. – Я три раза при этих товариществах без хлеба сидела! Довольно.

Сулили горы золотые, а кончили тем, что на пропитание не хватало. Один раз было даже так, что и распорядитель-то товарищества бежал, захватив кое-какие крохи. Нет, довольно. Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан. Вы скажите Вилейчику и Павлушину, чтоб они поскорей объявили нам, какую такую скидку с жалованья они хотят предложить. Может быть, мы на эту скидку и пойдем, чтоб как-нибудь сезон дотянуть. Смотрите, ведь сборы, в самом деле, из рук вон плохи.

В конце концов актеры наотрез отказались от товарищества, о чем Утюгов и объявил Вилейчику и Павлушину. На следующее утро у него опять было долгое совещание с хозяевами. Просматривали списки жалованья, что-то составляли, писали, и вечером Утюгов ходил уж по уборным с мелко исписанным листом бумаги и желающих приглашал расписываться на нем. Это было предложение всем актерам служить за половинное содержание против того, которое было выговорено по контрактам, заключенным с Чертищевым.

Актеры ахнули, загалдели, ругали «жида Вилейчика» и «распивочника Павлушина», но в конце концов стали соглашаться и подписывали лист.

– Ведь это не обязывает меня служить до конца сезона? – спросила Малкова.

– Нисколько. Здесь на листе все это объяснено. Ведь я же читал вам, – отвечал Утюгов.

– И бенефис мне будет по-прежнему?

– И бенефис. Бенефисные условия не изменяются.

– Ну, в таком случае я согласна. Давайте, я подпишу. Но какое несчастие! Третий летний сезон я не могу получить полностью своего жалованья.

Она взяла перо и подписала. Происходило это после спектакля, в ее уборной. Тут сидело несколько актеров, в том числе и Лагорский. Лагорский сказал:

– Хорошо, подпишу и я, потешу новых антрепренеров, но предупреждаю: я долго не останусь в труппе. Я поеду на гастроли. Я уже списался кое с кем из антрепренеров и жду от них ответов. Беру с собой для компании Тальникова. Его там я всегда сумею приткнуть для получения какого-нибудь куска, во всяком случае большего, чем здесь. А во время путешествий по провинции Тальников незаменим. Он будет у меня и секретарь, и компаньон, и хозяйка – все, что угодно.

Подписал лист и Лагорский.

– Возьму бенефис здесь и уеду, – прибавил он.

– Первый бенефис мой. Я уже выговорил его себе у Вилейчика и Павлушина. Давно выговорил… – заговорил Чеченцев, расписавшийся на листе чуть ли не первым.

– Нет, вы это уж ах оставьте! – закричал Лагорский. – Мой бенефис будет первым. Я завтра же заявляю об этом новым хозяевам, и если они мне откажут, то, невзирая на подпись, я завтра же брошу труппу.

– Ваш бенефис, по контракту, во второй половине июля. Я уже справлялся, – возразил Чеченцев.

– Контракт с Чертищевым нарушен. Теперь новые условия! – еще более возвысил голос Лагорский. – Новые условия с жалованьем, и я предъявляю новые условия с бенефисом.

Начался спор. Дабы прекратить его, режиссер Утюгов заговорил:

– Господа! Всех подписавших новые условия новые антрепренеры приглашают завтра после спектакля на ужин в большой зал ресторана!

– А ну их к лешему! Обобрали, оплели, ограбили и хотят замазать свои разбойнические дела какой-нибудь котлетой с бобами и стаканом вина! – отвечал Лагорский и вышел из уборной Малковой.