Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XLIII

О своем бенефисе Лагорский на другой же день утром заявил новой дирекции театра и сада «Сан-Суси». Вилейчик и Павлушин в это время сидели на веранде и пили чай. С ними сидел и режиссер Утюгов. На это Павлушин ответил:

– Насчет бенефисов всегда очень рады. Бенефисы – и вам польза, и нам польза. Будете стараться билеты рассовывать. И вот для этого-то самое любезное дело наши обеды с музыкой и пением. Тут и публика, тут и все. Вчера у нас такой туз с Калашниковской пристани обедал, что мы ему за одно вино и фрукты больше чем на сто рублей счет подали. Ему ложу.

– Ну уж это наше дело, – грубо сказал Лагорский.

– Советовал бы к нему-то в амбар или в контору вам самому на Калашниковскую пристань съездить. Овсяный туз. Денег не жалеет, – продолжал Павлушин.

На это Лагорский промолчал и заявил:

– Так вот знайте. Первый бенефис мой. Объявим о нем на днях.

– Первый бенефис невозможно… – заметил Вилейчик. – Берите второго…

– Отчего? По какой причине?

– Первый бенефис у нас господину Чеченцеву обещан, – проговорил Павлушин.

Лагорский вспыхнул.

– Странно… – сказал он. – Я полагаю, мои заслуги в труппе и какого-нибудь Чеченцева… Совсем странно… Он еще под стол пешком бегал, а я уж был актером и гремел по Волге. А Чеченцева этого я по сцене ходить учил. Да он и теперь еще не умеет.

– Отдали, отдали. Вчера вечером отдали. Он с нами ужинал вместе, – сказал Вилейчик.

– Но ведь, мне кажется, можно и переменить. Это все в вашей власти, – пробормотал Лагорский.

– Зачем же переменять! – отвечал Павлушин. – Слово дали, так уж держись. Наше слово купецкое должно быть все равно что вексель. Да и, кроме того, Алексей Кузьмич Чеченцев помогал нам в наших обедах с музыкой. Он и пел у нас, и читал для публики. А ваша милость погордились.

– Ласковое телятко две матки сосет? – иронически спросил Лагорский.

– А то как же-с? Порядок известный. Но главное то, что он раньше просил.

– Берите второго бенефис, – продолжал Вилейчик.

– А что этот Лезгинцев ставит? – нарочно изменив его фамилию, задал вопрос Лагорский.

– Уриеля Акосту.

– Хорошего пьеса… Я знаю… – прибавил Вилейчик, щурясь от приятного воспоминания.

– Гм!.. В мой репертуар заезжает… – произнес Лагорский. – Наверное, Акосту он сам играет?

– Сам… – кивнул ему Утюгов.

– Тогда знайте, я в его бенефис играть не буду.

– Отчего? – удивился Вилейчик.

– Он у меня мою коронную роль отбил. Мне нечего играть.

– Ну-у!.. Как же это так? Без вас нельзя. Вы, господин Лагорский, хоть что-нибудь…

– Не буду и не буду. Он мне свинью преподнес, и я ему так же… Так вы и знайте. Свинство.

– Так считать второй бенефис за вами? – спросил Павлушин. – Нам надо знать. А то может запросить себе бенефиса госпожа Жданкович или Малкова.

– Я ставлю «Короля Лира», – объявил Лагорский.

Павлушин взглянул на режиссера Утюгова.

– Это что такое «Король Лир»?

– Антрепренер! Ха-ха-ха! – засмеялся Лагорский. – Шекспира не знает. Ах вы, антрепренеры! «Король Лир» – бессмертное произведение Шекспира. Трагедия.

– Да ведь где же все упомнить…

Павлушин смутился и погладил бороду.

– «Гамлета» и «Короля Лира» даже каждый театральный плотник знает, – продолжал Лагорский.

– Так то театральный. А мы всегда по буфетной части.

Дабы переменить разговор, Утюгов стал пояснять Павлушину:

– Большая постановочная пьеса. Много костюмов, много декораций. Декорации надо вновь писать.

Вилейчик покачал головой и сказал:

– Если господин Лагорский примет декорации на своего счет – мы согласны.

– Да. Костюмы наши, уж куда не шло, а декорации ваши, – прибавил Павлушин Лагорскому.

– Но позвольте, вы должны театр давать с декорациями и костюмами!.. – воскликнул Лагорский. – Это везде так, во всем мире.

– Убытков много. Направо убыток, налево убыток, прямо убыток. Этого Чертищев – разбойник! Что он с нами наделал! На Сахалин ему… Вот где его место! – в свою очередь кричал Вилейчик.

– Но ведь для Черкесова… или как его?.. для Чеченцева этого самого вы делаете декорации. Там тоже сложная обстановка, – проговорил Лагорский. – «Уриель Акоста» не в одном-двух павильонах.

– Одну декорацию Чеченцев делает сам, а остальное из старенького наберем, что есть под рукой. Так вчера условились насчет «Уриеля Акосты», – объяснил Утюгов.

– Тогда я становлюсь в полное недоумение, что мне ставить… – развел руками Лагорский. – «Разбойники» Шиллера, – прибавил он. – Разве вот эту пьесу?

– Что угодно, Василий Севастьяныч, но только чтоб нам декорации ничего не стоили. Ни копейки не дадим. Костюмы наши… Хорошо, извольте, – сказал Павлушин. – Костюмы наши.

Лагорский встал.

– Половину жалованья отняли и хотите, чтобы актеры играли без декораций! Ну, антреприза! Вспомните, что ведь это Петербург, а не Чухлома. А еще хотите, чтобы у вас сборы были хорошие! – разразился он. – Ну-с, так второй бенефис мой. А пьесу – я еще подумаю…

Он даже никому не протянул руки и отошел от стола.

«Мерзавец… скотина… Лизоблюд проклятый… альфонсишка гнусный, – шептали его губы про Чеченцева, успевшего перейти ему дорогу. – Нет, каков мальчик! Забежал, приласкался и обстряпал себе бенефис. Теперь с первым бенефисом. А первый бенефис много значит. И возьмет сбор, возьмет! – мысленно восклицал он. – Пойдет сам по богатым купцам билеты раздавать, призы получать. „Акосту“ ставит. „Акосту“-то я мог бы взять».

Вечером, после спектакля, Лагорский, на антрепренерский ужин не пошел, но послал туда Тальникова, чтобы через него узнать, что там произойдет и что будут говорить.

Вернувшись домой, Лагорский нашел на своем столе телеграмму. Театральный антрепренер Безменов из Луцка в ответ на его письмо телеграфировал: «На треть сбора согласен. Вечеровый расход – шестьдесят. Четыре спектакля через день, пятый бенефис. Бенефис – половину сбора. Приезд не позже пятнадцатого июня – жду ответа».

Лагорский задумался.

«К пятнадцатому числу поспеть туда, так здесь бенефиса не возьмешь. Плюнуть разве на здешний бенефис и ехать туда? Дело на лад идет. Из Луцка можно перекочевать куда-нибудь в другой город», – рассуждал он.

Он был рад, что так складывается дело. В особенности он был рад, что уедет от жены, Малковой и Настиной, которые изводили его своей ревностью, попреками, бранью, ссорами, и, главное, его то радовало, что уедет он под самым благовидным предлогом – по делам своей профессии.

Глава XLIV

Утром Лагорского разбудил Тальников. Он осторожно вошел в его комнату и тихо проговорил:

– Спите? Пора вставать. Скоро десять. Лагорский потянулся и открыл глаза.

– Покажись-ка… Не пьян? Проспался? – сказал он Тальникову, зевая.

– Позвольте… С чего пьяну-то быть?

– С антрепренерского угощения. Ты ведь даровщинку любишь.

– Уж и угощение! Уж и ужин! Только пивом и поили. А для дам было поставлено две бутылки дешевого красного и белого вина да бутылка мадеры. Сквалыжники! – рассказывал Тальников. – Хорошо, что вы и не пошли. Закуска самая плохенькая. Даже икры не подали. Селедка да колбаса… редиска, корюшка копченая, а цена ей теперь два гроша. На ужин судачки, по половине цыпленка и мороженое – вот и все.

– Раскритиковал. Ты о деле-то расскажи, – перебил его Лагорский. – Кто там был? Малкова была?

– Была. Чеченцеву на подарок подписывались.

– Да разве публика за ужином была?

– Были театралы. Потом пришли, когда ужин кончился. Вот они-то и поставили несколько бутылок шампанского, посидели с дамами, с Чеченцевым, с ними пили. Купцы какие-то были.

– Пьяные?

– Да уж само собой, выпивши. Вот им-то Павлушин и предложил подписку. И сам подписал пять рублей.

– Умеет, скотина, свои делишки обделывать! – вздохнул Лагорский и начал одеваться.

– Пел он… Я про Чеченцева… Стихи читал… – рассказывал Тальников. – Монолог из «Акосты» прочел, только все сбивался.

Лагорский, одевшись, сел к самовару.

– Ну а мне здесь бенефиса не дождаться, – сказал он. – Не ко двору я здесь. Не умею я перед купцами фиглярить. Не умею антрепренерам угождать и в душу к ним влезать.

– Там вчера после ужина и генерал один был. Только статский, – проговорил Тальников.

– Один черт. Все равно. Лезгинцевы какие-то торжествуют. Лизоблюдам здесь место. Им и первый бенефис, и все… А я вчера просил…

– Да ведь у вас бенефис по контракту в июле. Вчера уж об этом разговор был.

– Не перебивай! Чего ты? Контракт… Какой теперь контракт! Нет теперь контрактов, если с актерами сделку сделали. Да если бы и был контракт, а я захотел бы изменить время бенефиса, мое желание следовало бы уважить. Я Лагорский-Двинский, а не какой-нибудь Осетинцев, – гордо произнес Лагорский. – А я вчера прошу себе бенефис и заявляю «Короля Лира» – мне отказывают в декорациях. Не водевиль же мне в старых павильонах и при садовой декорации ставить! Нет, надо наказать их и уехать. Ну его к черту этот бенефис! Посмотрим, что они будут тут без меня ставить. И я бросаю бенефис. Сбирайся, Мишка Курицын сын! Едем в Луцк на гастроли! – сказал он Тальникову.

– Это вы, Василий Севастьяныч, на гастроли, а я-то как же поеду? – спросил тот.

– Ты? Ты в качестве моего адъютанта. Да я и тебя там на какие-нибудь десять-пятнадцать рублей пристрою от спектакля. Все больше, чем здесь получишь. Ты сколько получаешь?

– Теперь половину от семидесяти пяти рублей, – отвечал Тальников.

– Ну вот видишь. Тридцать семь рублей с полтиной в месяц. Да получишь ли еще и это-то? Мне кажется, жития этому театру «Сан-Суси» будет еще не больше месяца и все кверху тормашками полетит. Сбирайся, Мишка.

– Я готов-с. Что ж мне сбираться! Хоть сейчас готов.

– Ну и прекрасно. Отрясу я прах от ног моих на пороге этого «Сан-Суси» и уеду, – продолжал Лагорский. – Посмотри, вот какую я телеграмму из Луцка получил. Только секрет. И покуда никому ни слова, ни полслова, ни четверть слова.

– Гроб… Могила, Василий Севастьяныч, – отвечал Тальников, хлопнув себя по груди.

– Ну, то-то…

Лагорский погрозил ему и показал телеграмму.

– Дело хорошее-с… Вы большой талант. Вас знают, – сказал Тальников, прочитав телеграмму.

– Сделал запрос и еще в один театр и жду ответа. Сыграем в Луцке – переедем в другой город. Гастролировать куда веселее, чем на одном месте корпеть.

– Еще бы… – согласился подобострастно Тальников и спросил Лагорского: – Прикажете еще стаканчик чайку налить?

– Налей.

Только что Лагорский принялся за второй стаканчик чая, как к нему пришел режиссер Утюгов. Он был, как и всегда, с портфелем, набитым пьесами. Не сняв с себя еще пальто и заглянув в комнату из передней, он уже заговорил:

– Не спите уж, Василий Севастьяныч? Встали? Очень рад. А я к вам нарочно, чтобы немножко пожурить вас по-дружески и, так сказать, направить на истинный путь по отношению к новым нашим театральным хозяевам. Здравствуйте, мой милейший! – сказал он, раздевшись и входя в комнату. – Напрасно вы так обостряете свои отношения к ним.

– То есть как обостряю? – спросил Лагорский.

Утюгов положил портфель, сел и потер руки.

– Да вообще у вас все как-то резко… Вот, например, вчера не были на ужине, так радушно предложенном ими, – произнес он.

– Разыгрывать из себя кафешантанного исполнителя? Пить и декламировать за ужином перед пьяной публикой, как этот – как его?.. Грузинцев?.. Благодарю покорно.

Лагорский махнул рукой.

– Не пить. Зачем пить? Не надо и декламировать, мой добрейший, а вообще не выделяться из общего уровня. Правду говорю. Это по-товарищески… Ведь вот вчера на ужин пришли почти все, а вас не было, и это резко бросилось в глаза. Павлушин и Вилейчик очень опечалились, им было это так неприятно, и они говорили про вас: «Что же это он? За что так с нами!..»

– Позвольте… Да что вы, адвокат их, что ли? – задал вопрос Лагорский.

– Боже меня избави! Но я вам говорю это чисто с практической точки зрения, – отвечал Утюгов. – Ведь, в сущности, эти люди недурные, добрые, но у них своеобразный взгляд на искусство.

– Ну и черт их побери, если это так… Я артист.

– То есть не на искусство, – поправился Утюгов, – а вообще на театральное дело. Купцы, торговые люди – с торговой точки зрения они на все и смотрят. А добрые, расположенные к актерам.

– Бросьте, Феофан Прокофьич…

– Зачем бросать? Надо выяснить… Лаской с ними можно все сделать. При ласковых отношениях из них можно веревки вить, а вы заявляете о бенефисе и сейчас же становитесь к ним в резкие отношения.

– Ни в какие я к ним отношения не становлюсь.

– Ну как же… Ушли не простясь, не подали даже руки…

– Позвольте… Они, пользуясь случаем, ссадили меня с четырехсот рублей в месяц на двести, а я еще должен лизаться с ними? Благодарю покорно! Ведь они рубль сломали, говоря по-купечески, кафтан выворотили.

– Дела плохи, ничего не поделаешь, вы сами видите. Ну, да что об этом! А обойдись вы с ними ладком, как все, можно было бы и «Лира» поставить в ваш бенефис. Кое-что из декораций у нас есть, кое-что можно прималевать. Преспокойным образом я велел бы это им в счет поставить, и они преспокойно заплатили бы… На бенефисы они надеются, бенефисы для них – лучший случай поправить дело, приучить к себе публику, а вы вчера даже от участия в первом бенефисе отказались. Афиша должна быть без вашей фамилии. А вы имя в труппе, большое имя, столб.

– Но мне в «Акосте» нет роли, роли нет, если Черкесов сам Акосту играет! – воскликнул Лагорский.

– Но там, кроме того, есть хорошая выигрышная роль, за которую вы могли бы взяться. В бенефисы очень часто премьеры для афиши и ничтожные роли играют, а здесь есть хорошая роль раввина… Простите… Во-первых, это не по-товарищески…

Лагорский поднялся со стула и объявил:

– Да я этого Осетинцева и не считаю за товарища. Он кафешантанный исполнитель, а я актер!

– Вижу я, вижу, как вы к нему относитесь. Не хотите даже называть его настоящей фамилией и нарочно придумываете ему разные другие прозвища, но это, Василий Севастьяныч, нехорошо. Рука руку моет… Вы ему, и он вам… Да и Павлушин с Вилейчиком…

– Вы, кажется, пришли ходатайствовать за Чеченцева?

– Именно, мой милейший. Позвольте вас поставить на афишу в его бенефис? – подхватил Утюгов. – Во-первых, это утешит Павлушина и Вилейчика, которые теперь ни в тех ни в сех… а во-вторых, это успокоительно подействует и на труппу, которая, так сказать, угнетена необходимой в хозяйстве сбавкой жалованья. Вы имя, Василий Севастьяныч, большое имя… Вас успела полюбить публика… Ваше имя для бенефисной афиши очень важно, – уговаривал он Лагорского и прибавил: – И если вы согласитесь на участие в бенефисе Чеченцева, то можно будет устроить так, что в свой бенефис вы и «Лира» сможете поставить без затрат с вашей стороны на декорации. Кланяюсь талантливому актеру.

Утюгов поднялся и в пояс поклонился Лагорскому.

Лесть на Лагорского подействовала. Он стоял, молчал и улыбался. В голове его мелькнула мысль: «Отчего ж не воспользоваться перед отъездом на гастроли бенефисом? Если наши хозяева дадут декорации, то „Лир“ не будет стоить мне дорого и может дать кругленький сбор».

– Хорошо-с… – ответил он, важно заложив руку за борт жилета. – Ставьте меня на афишу. Я буду играть раввина. При условии, что мне дадут декорации на «Лира», я согласен. Но отчего же вы, Феофан Прокофьич, об этом хлопочете? Отчего сам Чеченцев не поднялся и не явился ко мне попросить участвовать в его бенефисе?

– Он будет следом. Он сейчас к вам явится, – поспешно отвечал Утюгов. – Он не горд. Он глуповат, иногда нахален, но не горд. Так согласны?

– Согласен.

– Ну, благодарю вас. А теперь позвольте наскоро хватить чайку стакашек. Выпью и побегу с радостной вестью к Павлушину, – закончил Утюгов и сел пить чай.

Глава XLV

– Что ж, Мишка, надо остаться… – сказал Лагорский Тальникову по уходе Утюгова. – На гастроли-то мы еще успеем. Можно ехать и после бенефиса. Зачем от денег отказываться! Хоть и лежат на нашем театре печати какого-то проклятия, но на «Короле Лире» можно деньги взять, если декорации мне ничего не будут стоить.

– Возьмете, положительно возьмете… – кивнул ему Тальников. – Афишу позаковыристее составить. Съездите в газеты и попросите, чтобы анонсы поставили заранее. Да и на обедах-то музыкальных у Павлушина побывайте, когда билеты будут готовы. Там положительно можно кое-что с рук раздать.

– Не люблю я, Мишка Курицын сын, когда ты меня учишь! – заметил ему Лагорский. – Неужто уж я с твое-то не понимаю! Ну, так вот, надо хлопотать по бенефису. На побегушках уж ты у меня будешь. Куда сходить, съездить… Как адъютант мой ты будешь.

– Это я, Василий Севастьяныч, с удовольствием.

– А антрепренеру Безменову в Луцк я буду телеграфировать, что раньше двадцатого июня приехать на гастроли не могу. А возьмем бенефис и удерем. Что мне церемониться-то с новыми директорами! Мне с Павлушиным и Вилейчиком не детей крестить. Они меня облапошили – и я их… Черкесов этот, облюбленный ими, при них останется – и пусть ставят с ним, что хотят. Правду я?..

– Конечно же, правду, Василий Севастьяныч.

– Только ты, Мишка, покуда насчет гастролей молчок… – погрозил Тальникову Лагорский. – Теперь особенно надо это держать втайне, а то антрепренеры сбунтоваться могут, и прощай бенефис.

– Да ведь уж клялся я вам, Василий Севастьяныч… Будьте спокойны. Слова не пророню.

На лестнице раздались чьи-то шаги. Скрипнула дверь.

– Василий Севастьяныч дома? – послышалось из прихожей.

Лагорский вздрогнул и потом сморщился. Это был голос его жены.

– Дома, дома… – пробормотал Лагорский.

В комнату вошла Копровская. Она была не одна, а с сыном Васей.

– Здоровайся с папашей и целуй его, – сказала она сыну и, обратясь к мужу, начала: – Что же ты это глаз не кажешь? Эдакое у вас несчастие… Говорят, что вас ссадили всех на половинное содержание… не доплатили за прежнее, а ты ко мне не ходишь, молчишь и совсем забыл, что у тебя семейство… Хотел прислать за сыном и забыл о нем, словно его нет. Я раз сама заходила к тебе, раз Васю с горничной присылала, но ты не весть где болтаешься.

Лагорский всплеснул руками и сказал:

– Пришла и начала ныть. Эдакое наказание. Да ты хоть поздоровайся прежде…

– Здравствуй… Здравствуйте, Тальников, – проговорила Копровская, села и, обратясь к мужу, продолжала: – Но ведь нельзя не ныть, если ты забываешь семейство, забыл, что у тебя сын приехал. У меня еще, Василий, спокойный характер, другая бы знаешь как!.. Про тебя ходят слухи, такие слухи… И я ничего не знаю… Ты уезжаешь? Бросаешь труппу?

Лагорского передернуло.

«Откуда она это могла узнать? Кто это мог разгласить?» – подумал он и отвечал:

– Но это ведь еще только предположения. Ты, пожалуйста, не болтай. Я на днях беру здесь бенефис… Ставлю «Лира». Если узнают, что я уеду до окончания сезона, это мне может повредить.

– Ты говоришь: «предположения»… «не болтай»… Но об этом все говорят. И первая направо и налево разглашает твоя подруга, – Копровская покосилась на сына, – Настина. Она рассказывает даже, что сама с тобой едет.

Голос Копровской дрогнул. Она даже вынула платок и поднесла его к глазам.

– Я? С Настиной еду? На гастроли еду? В первый раз слышу, – пробормотал он и досадливо подумал: «Действительно, я ей, кажется, что-то говорил, когда выпроваживал ее от себя, но ведь это только, чтоб успокоить ее, отвязаться от нее». – Но позволь… Кто же Настину пустит уехать, если у нее контракт с Артаевым? – продолжал он вслух.

– О, такое золото никто не станет удерживать в труппе, – сказала Копровская. – Разве это актриса? Ей цена грош. Она и попала-то к нам по ошибке. Очень нужна Артаеву Настина! Тем более что Артаев ведет переговоры о приглашении вашей Жданкович. И кажется, уже дело сделано.

– Жданкович поступает к вам в «Карфаген» на службу? – удивленно воскликнул Лагорский. – Позвольте… позвольте… Это тоже для меня новость, и новость неприятная. Вот хитрая-то!

– Поневоле будешь хитрой, если у вас не платят. Ведь этим контракт нарушен…

– Это для меня неприятная новость и даже неожиданная, – повторял Лагорский. – Кто же у меня Корделию-то будет играть в бенефис? Ведь я «Лира» ставлю в бенефис. Малкова грузновата… Она Гонерилью должна играть… – рассуждал он.

– Я, Василий, нарочно пришла к тебе с сыном, чтобы напомнить тебе о нем… – уже плача, говорила Копровская. – Несчастный отец… Ты совсем забыл про него… Обещал дать ему на содержание при получке жалованья – и до сих пор ничего.

– Да… Конечно, я виноват. Но ведь получили-то мы гроши… – проговорил Лагорский в свое оправдание. – Хочешь чаю? Хотите чаю? Выпей, Вася, чаю… – предложил он жене и сыну.

– Не чай пить мы сюда пришли! – грубо возвысила голос Копровская. – А напомнить тебе, что так родители не поступают. Напомнить и прямо потребовать от тебя, что ты обещал…

Она поднялась со стула и в волнении пересела на кровать.

Тальников, увидав, что началась семейная сцена попреков и ревности, сейчас же взял шляпу и вышел из дома.

Копровская продолжала:

– Я пришла за разъяснением… Мы не уйдем, пока ты не дашь нам денег. Мальчик одной мне не под силу. Он обносился. У него сапоги худые. Ведь тратишь же ты на Малкову и на Настину.

– Замолчи… Неловко при Васе… – шепнул ей Лагорский.

– Ты уедешь, а в августе надо его отправлять отсюда, платить за него в гимназию… Кроме того, он вырос из своего зимнего пальто…

– У меня теперь денег нет, – объявил жене Лагорский. – Но все-таки, вот ему пять рублей на сапоги. А после бенефиса я дам для него еще.

Он вынул пятирублевый золотой и положил его на стол перед мальчиком.

– Совсем шут гороховый! – простонала Копровская. – И это называется отец! Да разве тут пятью рублями пахнет!

– После бенефиса, Надежда Дмитриевна, после бенефиса, – раздраженно отвечал Лагорский. – А теперь, чем ругаться здесь и поносить меня при Васе, идите вы домой. Мне самому надо уходить. Надо хлопотать о бенефисе… Уходите… Я сам ухожу…

Лагорский начал сбираться. Копровская встала, подошла к нему и вполголоса сказала:

– Но что для меня обидно, Василий, это Настина! Неужели ты опять сходишься с ней и везешь ее с собой? Ведь это же дрянь, совсем дрянь… Она у нас вешается на шею первому встречному-поперечному. А ты вдруг соединяешь с ней свою жизнь, везешь ее на гастроли. Подумай, на кого ты нас меняешь!

– То, что ты говоришь, я в первый раз слышу. Но выйдем вместе. Мне надо торопиться.

Лагорский заторопился и уж взял шляпу.

– Ты в первый раз слышишь, а Настина болтает об этом на всех перекрестках, хвастается всем и каждому… Даже при мне, не стесняясь, говорит. От нее-то я и узнала, что ты едешь с ней на гастроли. Меня это как громом поразило, Василий. На кого променял меня! Боже!

Копровская заплакала.

– Успокойся, успокойся, милая. Ничего подобного. Если я поеду на гастроли, то поеду с Тальниковым. Настина… Да разве это можно? Ведь она стеснит меня в дороге, стеснит везде. А я хочу свободы… – утешал жену Лагорский и прибавил: – Но гастроли покуда – секрет, и об этом не болтай.

Он поцеловал Васю, сунул ему в руку золотой. Они вместе начали уходить.

«Нет, каков язычок! Уж не с одной, а с тремя дырками. Ничего сказать нельзя. Все разболтает», – рассуждал про себя о Настиной Лагорский, когда они спускались с лестницы.