Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XIX

Репетицию в театре «Сан-Суси» «гнали» без малейших антрактов, и она кончилась далеко раньше трех часов. Чертищев пригласил всех актеров в ресторанный зал на молебен. Там уже расхаживали: маленький тщедушный священник в темно-фиолетовой шелковой рясе, пожилой, с реденькой бородкой и жиденькими волосами, и совершенно иного вида дьякон – рослый, плечистый, молодой, с необычайной растительностью на голове и в нижней части лица. Дьякон был также одет франтовато и говорил несколько искусственным басом, тогда как священник имел тенористо-дребезжащий голос. Петь молебен в качестве клира вызвались театральные хористы и хористки Чертищева и стояли отдельной группой – дамы в черных платьях, а мужчины в черных сюртуках. Чертищев был во фраке с каким-то фантастическим орденом в петлице и медалью за всероссийскую перепись. Он подошёл к Лагорскому и сказал:

– Ведь вот все на стороне торгаша Артаева, а мне, интеллигентному антрепренеру, неудача. Даже сама природа на его стороне. Вчера день без дождя для открытия «Карфагена», а сегодня для «Сан-Суси» дождь. В кассе очень слабо. Не знаю, что будет вечером. Вот авось замолим, чтобы к вечеру погода разгулялась. Ну, я скажу, чтобы начинали молебен. Кажется, все собрались. Из репортеров приехали только двое, а я звал вчера на открытие «Карфагена» из всех газет.

Он подошел к священнику и дьякону и шепнул им, чтобы начинали молебен. Те стали облачаться в ризы. Священник, наконец, надел камилавку. Начался молебен.

Лагорский приблизился к Малковой и стал с ней рядом. Она все еще дулась и отодвинулась от него.

«Все еще со вчерашнего закусивши удила… – подумал он, тяжело вздохнувши. – Ах, бабы!»

Рядом с ним очутился актер Колотухин и шептал:

– Ужина-то у него, не так, как у Артаева, сегодня не будет. Ограничивается вот этой закуской, – кивнул он на сервированный в одном конце зала стол, на котором среди солений виднелся и окорок ветчины, и поросенок, и телятина. – У купцов в труппе лучше служить. Вчера в «Карфагене», говорят, была и спаржа, и фазанов с воткнутыми хвостами подавали. Ну, что ж, сегодня будем свистки и шиканье выносить? Ведь уж невестка в отместку… за вчерашнее… – закончил он.

– Не думаю, чтоб им удалось что-нибудь сделать, – отвечал Лагорский. – Ведь у них сегодня тоже спектакль, и все заняты.

Он еще раз приблизился к Малковой и сказал ей:

– Муж твой уехал, и уехал совсем пьяный, его даже вывели из буфета. Вечером навряд он будет, хотя я дал ему билет.

Малкова и на этот раз отодвинулась от него, не ответив ни слова, опустилась на колени и стала креститься.

Около Лагорского опять стоял Чертищев.

– Закуску делаю после молебна, а не ужин, как вчера в «Карфагене», – сказал он. – Но все будет прилично и сытно. Горячая кулебяка будет. Ну, по бокалу шампанского… Ужин уж слишком по-купечески. Да и никого не удивишь им. Вчера вон у Артаева сколько шампанского-то выпили! А сегодня все равно в газетах ругательные заметки. А завтра-то что будет! Завтра под орех разделают в подробных рецензиях. Я знаю прессу, я сам отчасти принадлежу к ней и кое-что пописывал. Нынче ужином ничего не купишь. Подавай кое-что посущественнее.

Молебен кончился. Приступили к закуске. Около Чертищева увивался любовник Чеченцев во фраке, в белом жилете, со складной шляпой в руке и сообщал ему:

– А дождь-то перестал. Сейчас я бегал к знакомым на дачу, чтобы посмотреть на барометр. Барометр-то поднимается. К вечеру можно ожидать…

– Все врут барометры, и ни одному из них не верю, – желчно отвечал Чертищев. – Да, наконец, теперь уже сбор все равно испорчен. В кассе очень скверно. Я уверен, что мы и половины того не возьмем, что вчера взял торгаш Артаев. Ну, за купцом всегда счастье, а у интеллигента везде убыток. Купец и с артистами сумеет дешевле сторговаться, а я этого не могу. Мне моя совесть не позволяет, любовь к искусству, к театральному делу. Я не могу… Я не так скроен… Я сам артист, артист в душе. А Артаев – купчишка. Посмотрите его жалованья. Ведь у него артисты-то почти вполовину дешевле служат.

– Но позвольте… Ведь артист артисту рознь, – заметил Чеченцев.

– Что вы, что вы! У него Копровская, у него Перегорский, у него комик Любанов, комик Гордон. Это все киты. Зачем врать? Будем говорить правду…

– Но у него любовника нет в труппе. У него любовник не знает, куда ему руки деть, и умеет только зрачками ворочать.

Подошел старичок-кассир с тарелкой, на которой лежал кусок копченого сига, и сказал Чертищеву:

– Сейчас из ресторана Кюба купец Калитин литерную ложу заказал по телефону. Сообщают, что послан посыльный за ней с деньгами.

– Ах, что ложа! Не ложа нам нужна, не хмельной кутила Калитин, а хороший кружок истинных любителей искусства и серьезного репертуара, которые бы отнеслись любовно к нашим задачам и поддержали труппу. Вот о чем мечтаю, вот о чем я хлопочу, милейший Иван Иваныч.

Ножи и вилки стучали о посуду, уста жевали, говор закусывающих усиливался, мелькали официанты. Наконец, понесли в бокалах шампанское. Начались тосты.

Малкова подманила к себе Чеченцева и, зная, что его не любит Лагорский, назло ему, в его глазах кокетничала с Чеченцевым, просила его накладывать ей на тарелочку то того, то другого кушанья и говорила ему:

– Послушайте… Говорят, сбор так плох, что, пожалуй, не найдется и публики, которая стала бы нам шикать и посвистывать. Вы слышали, ведь ожидают, что мы будем ошиканы?

– Насчет шиканья бросьте думать. Ничего этого не будет, а что до сбора, то вечером и он должен поправиться, – отвечал Чеченцев. – Как хотите, а все-таки открытие сада и театра, а публика открытия любит. Просто из любопытства иные на первый спектакль являются, а таких много.

Раза два уж прокричали «ура». Пили за здоровье Чертищева. Наконец, кто-то забил ножом по тарелке, чтоб вызвать внимание и тишину. Чертищев стоял с бокалом в руке и стал говорить речь. Все начали прислушиваться. В речи его слышались фразы:

– Я не барышник, я не промышленник… У меня в саду «Сан-Суси» буфет при театре, а не театр при буфете, как это бывает у многих… Я сейчас назвал бы вам таких хозяев, но умолчу, чтобы гусей не раздразнить. Я хлопочу о чистом искусстве… Я преследую возвышенные цели, чуждые моим конкурентам. Дабы угодить грубому вкусу публики, я должен бы ставить оперетки, но я бежал от этого рода искусства. Осмысленный репертуар – вот моя задача… Не прочь я и от мелодрам, возбуждающих добрые благородные чувства. Состав труппы меня поддержит… я уповаю… поддержит мои благородные стремления. Я не жду колоссального успеха… Я буду доволен и малым успехом… И скромная доля будет мне утешением. На труппу артистов моего театра я не смотрю, как на служащих у меня. Нет, я не торгаш, я не буфетчик… Артисты труппы – мои товарищи… Я пойду рука об руку к заветной просветительной цели… Но я встал во главе предприятия… Я обязан… Попечения и заботы на мне… И я, господа, как пеликан для птенцов, разорву грудь свою для каждого из своих товарищей, моих помощников, стремящихся к той же возвышенной цели, как и я… Разорву грудь!.. – Речь Чертищева была длинна. Он запутался в ней, стал повторять слова, запинаться, не знал, как кончить, и вдруг воскликнул: – Пью за чистое искусство и весь состав труппы театра! За артистов в театре «Сан-Суси»!

Опять «ура».

– Ваше здоровье! – сказал Чеченцев, чокаясь с Малковой, отпил из бокала и прибавил: – А шампанское-то ненастоящее. А еще пеликан! Слова благородные говорит, а шампанским поднадул. Вот тебе – и разорву грудь свою!

Малкова, видя, что Лагорский смотрит на нее, стрельнула в Чеченцева глазами и проговорила:

– Ну, уж вы не всякое лыко в строку…

Лагорский бесился и кусал губы.

Глава XX

Много было толков по поводу ожидаемого скандала во время первого спектакля в «Сан-Суси», но опасения оказались напрасными. Спектакль прошел без свистков и без шиканья, хотя и без восторженных вызовов. Шикать было некому. У Артаева в «Карфагене» шел свой спектакль, и в театр «Сан-Суси» Артаев явился один, раскланивался в партере со знакомыми из публики и критиковал обстановку пьесы.

– Наша лунная ночь или ихняя? Вот если бы наше лунное освещение припустить, наш аппарат, – говорил он, – то дело совсем другое бы вышло. А то Чертищев на аппарат пожалел, нужды нет, что у него деньги чужие, жидовские. А у нас свои, и мы не пожалели.

Другим он сообщал:

– И ужина у него не будет. На жиденькой закуске отъехал. А у нас спаржа была, форелей настоящих гатчинских закатили, шампанское почетным гостям на стол бутылками подавали, а у Чертищева сегодня в бокалах за закуской разносили, да и то, говорят, не настоящее, а одесское. Все это вы учтите и сообразите – кто выше: мы или они?

Вызовы актеров были при самых жиденьких аплодисментах. Вызывали только свои, из чертищевской подсадки, да и подсадка была слабая, только служащие при ресторане, сценический же персонал не мог в ней участвовать, так как почти вся труппа была занята в пьесе. Перед самым спектаклем и во время спектакля шел дождь. Публики в театре было очень мало. Она не наполнила театр даже и вполовину, сидела в театре мокрая, вялая, хмурая, и ей было не до аплодисментов и не до шиканья.

Чертищев ходил по рядам кресел и на сцене мрачный, рассерженный и роптал:

– Все сегодня против интеллигентного и осмысленного дела, даже сама природа. Дождь, холод. А уж если природа против нас, то ничего не поделаешь!

Малкова во все время спектакля дулась на Лагорского и не разговаривала с ним. Лагорский раза три подходил к ней и, пожимая плечами, говорил:

– Ах, как трудно при подобных отношениях вести любовные сцены с тобой! Нет даже возможности условиться в эффектах.

Но она, как бы набравши в рот воды, молчала и отворачивалась от него.

Дабы задобрить ее, Лагорский послал ей в уборную из буфета тарелочку с десятком ягод тепличной дорогой земляники, но она возвратила их ему в уборную с горничной.

В конце пьесы он опять подошел к ней в антракте и произнес:

– Неужели, Вера Константиновна, мне за все мои сегодняшние хлопоты выслуги нет? Ведь я сегодня утром в воздухе вывернулся, убежал из дома спозаранку, получил замечание за опоздание на репетицию, да Копровская перед спектаклем закатила мне сцену. Но паспорт твой добыл.

Тут Малкова вспыхнула, сверкнула подведенными глазами и проговорила:

– Удивляюсь я, как это квартирная хозяйка имеет право делать за что-то сцены своему жильцу. Удивляюсь и жильцу, который выносит эти сцены! Впрочем, значит, она больше чем квартирная хозяйка.

Тут Лагорский спохватился, что сгоряча и не подумавши выдал себя, но делать было нечего.

Копровской в спектакле театра «Сан-Суси» не было. Она была сама занята в спектакле театра «Карфаген». Попал ли в спектакль муж Малковой – неизвестно, но на сцену он не являлся.

В уборную к Лагорскому заходили два-три рецензента знакомиться. Лагорский суетился.

– Чем просить? – спрашивал он их. – Но прикажете ли что-нибудь выпить, погреться немного? Финьшампань, коньячку или хорошего ликеру? Это будет совсем по погоде.

Рецензенты отказывались.

– Ну, сигарочку хорошенькую? Сам я сигар не курю, папироска-самокрутка – моя любимая соска, но я сейчас пошлю в буфет, – предлагал Лагорский. – Здесь есть отличные иностранные сигары.

– Не стоит закуривать. В антракте не успеешь выкурить, а потом сигара негодна, – был ответ.

Рецензенты курили папиросы. Лагорский смотрел на них заискивающе и спрашивал:

– Ну как? Что? Какое на вас впечатление? Кажется, у нас недурно срепетовано и идет гладко?

Он умышленно спрашивал только об ансамбле, полагая, что рецензенты сами выскажутся об его игре, но рецензенты отвечали уклончиво:

– Да… ничего… Но ведь и пьеса-то уж очень заигранная, всем известная. Она не может плохо идти. Вот посмотрим потом что-нибудь из нового репертуара.

– Живуля, подьячий у вас хорош, – заявил рыжеватый рецензент, поправляя на носу пенсне, но ни слова не сказал о роли Василья, исполняемой Лагорским.

– Да, да… Живулю играет Колотухин, – отвечал Лагорский. – Это хороший актер, осмысленный артист. Прекрасный комик… Комик без шаржа. И добрый товарищ по сцене. А что вы скажете про Малкову в роли Марьицы? – спросил он.

– Тянет… ноет… хотя, в общем, очень недурно. Вот как она сцену с ножом кончит в последнем акте? – проговорил рыженький рецензент.

– А вы не знакомы с ней? С Малковой? – задал вопрос Лагорский.

– Нет. Давеча Чертищев звал меня, чтобы представить ей, но меня отвлекли.

– Не желаете ли, я вас сейчас познакомлю с ней? – продолжал Лагорский. – Она будет очень рада.

– Очень буду рад. Пожалуйста.

Лагорский взял рыженького рецензента под руку и повел в уборную к Малковой. По дороге он говорил рецензенту:

– Она актриса серьезная, очень честно относится к искусству… Много читает. Поклонница Лессинга… На Шекспира и Шиллера молится. «Натан Мудрый»… «Коварство и любовь»… «Уриэль Акоста»… В Казани она была любимицей студентов, и они ей в бенефис полное собрание сочинений Островского в великолепных сафьянных с золотом переплетах поднесли… Книги и лавровый венок. Актриса настоящая. Вы говорите: «Тянет и ноет»… Уж это роль такая.

Он привел рецензента в уборную Малковой. Малкова усиленно пудрилась, делая бледность лица.

– Вот, Вера Константиновна, один из представителей нашей прессы желает с вами познакомиться, – начал Лагорский, – и просил меня… Позвольте вам представить…

Он не сказал имени рецензента, ибо не осведомился об нем у него.

– Театральный рецензент газеты «Круг» – Колотовский… – произнес рыженький рецензент.

На этот раз Малкова, сидевшая насупившись, сейчас же превратила лицо в сияющее улыбкой.

– Очень рада, очень приятно… – заговорила она, протягивая руку.

Рецензент приложился к набеленной руке. Малкова чмокнула его в лоб.

– Мосье находит, что у нас идет все гладко… – сообщил Малковой Лагорский, стараясь вызвать рецензента на откровенность об игре артистов, но тот упорно молчал.

– Да, да… Гладко… Теперь они говорят, что гладко, а завтра и послезавтра мы будем читать порицания нам… насмешки… И то не так, и это не этак… – отвечала Малкова, заискивающе стреляя глазами в рецензента.

– Пожалуй… Но только не по поводу вашей игры, – поклонился тот.

– Вы находите, что недурно? Но это, кажется, только комплимент. О, печать вообще строга к нам, актерам… а иногда совсем несправедлива! И ведь иногда как? Порицать порицают, даже просто ругают, а на ошибки не указывают.

Рецензент отмалчивался.

– Нет, вообще… Как я играла? – допытывалась Малкова. – Сегодня, впрочем, я была с утра взволнована одним обстоятельством.

– Хорошо. В общем, мне понравилось, – пробормотал рецензент. – И главное, у вас были свои оригинальные особенности, ни от кого не заимствованные.

– Какие именно? Вы их подчеркнете в вашей статье?

Но в это время в уборную заглянул помощник режиссера со сценариусом в руке.

– Вера Констатиновна! Пожалуйте… Начинаем… – крикнул он.

Малкова не дождалась ответа и должна была уходить из уборной. Они вышли все вместе: она, Лагорский и рецензент.

Лагорский шел сзади рецензента и, в свою очередь, спрашивал:

– Ну а в моей игре что вы нашли? Говорите прямо, не стесняясь. Я люблю, когда мне указывают на мои ошибки.

В кулисах показался Чертищев. Увидав рецензента, он воскликнул:

– Голубчик! А я везде ищу вас, чтобы рассказать вам о злой интриге, которая ведется против нашего театра «Сан-Суси».

Он обнял рецензента за талию и потащил его в павильон.

Лагорскому не пришлось ничего услышать от рецензента о своей игре.

Глава XXI

Наутро после открытия спектаклей в театре «Сан-Суси» и на второй день после первого спектакля в театре «Карфаген» Лагорский и Копровская проснулись поздно. Небо было хмуро, дул северный ветер, хотя дождь, шедший с вечера, и перестал. В даче было холодно, неприветливо, в неплотно приправленные переплеты окон дуло настолько, что даже повешенная на одном из окон вместо шторы юбка Копровской колебалась от ветра. Копровская вышла из спальной хмурая, сердитая, закутанная в старую драповую кофточку и пуховый платок, шлепая стоптанными туфлями. Лагорский сидел уже у себя на не убранной еще постели на диване и пил кофе, поданный ему Феней.

– Здравствуй, – сказал он жене. – С добрым утром.

Она бросила на него злобный, недружелюбный взгляд и проговорила:

– А тебя, мой батюшка, и вчера где-то до бела утра носило, нужды нет, что у вас и ужина после спектакля не было.

– Да ведь большая пьеса. Мы вчера кончили почти в час ночи, – отвечал он. – Ну, нужно было закусить. Я голоден был как собака.

– Так, так… И закусывал со своей милой разлапушкой Малковой? У тебя на все отговорки.

– Напрасно так говоришь. Я даже ждал, что ты после своего спектакля заедешь ко мне в театр, чтоб вместе поужинать. Вы на целый час раньше кончили.

– Это в дождь-то заезжать, в слякоть? Благодарю покорно! Я даже корзинку с гардеробом оставила в уборной. С Феней мы еле нашли извозчика, еле дотащились домой, и то мокрые.

– Ну, все-таки, думал, что ты поинтересуешься моим успехом, как я третьего дня интересовался твоим.

– Похоже, что ты интересовался! Ничего не исполнил, что я просила. Даже с рецензентами не познакомился и не осведомился, что они о моей игре думают. А воображаю я, как ты хлопотал вчера для Малковой! Вот я нарочно и оставила вас вчера глаз на глаз.

Копровская подсела к столу и стала наливать себе кофе.

– Газет еще не купил? – задала она вопрос.

– Где же? Когда же! Я еще только встал, – пробормотал Лагорский.

– Ну вот и видно, что ты интересуешься успехом жены! А сегодня в газетах должны быть отчеты о нашем первом спектакле.

– Можно сейчас послать Феню за газетами.

– Нет, уж, пожалуйста, оставьте Феню. Ей нужно затопить плиту, убрать комнаты. Я смерзла вся в этой проклятой даче. Идите и сами покупайте газеты. Да торопитесь, потому что я с нетерпением интересуюсь узнать, что обо мне пишут.

Лагорский тяжело вздохнул и стал надевать сапоги.

– А у нас вчера полтеатра пустовало, – сказал он Копровской.

– Рассказывал мне вчера наш Артаев. Он говорит, что Малкова торжественно провалилась.

– Что ты! Ее вызывали. Много вызывали.

– Да ведь чертищевская подсадка ведьму вызовет, если приказано, а не только актрису.

Лагорский оделся, пошел покупать газеты, вернулся с ними и принес копченого сига, купленного по дороге у разносчика.

– Вот даже гостинца тебе принес, – проговорил он жене, кладя сига на стол.

– Воображаю, что это мне! Нет, уж если бы ты сам не любил сигов, то ты и половины сига не купил бы для меня, – проворчала Копровская. – Ну, давай же скорей газеты. Где они?

– Сейчас.

Лагорский полез в карманы.

– Да торопись же! – крикнула на него Копровская. – Ах, все это показывает, как ты интересуешься успехом жены! Для тебя даже сиг копченый милее.

Она выхватила у него из рук газету и, развернув ее, стала искать отчет о спектакле. Вот она нашла отчет и углубилась в чтение. Лицо ее искривилось.

– Подлецы! – пробормотала она. – Пишут, что я отчеканивала слова, что я тяжеловата для своей роли и несколько грузна, а об исполнении хоть бы слово!

Копровская отбросила от себя газету и потянулась за второй газетой, которую читал Лагорский.

– Вот здесь тебя хвалят, – сказал он и прочитал несколько слов: «Копровская – актриса опытная, обладает красивой сценической внешностью…»

– Пусти! Где?

Она вырвала у него из рук газету. Он указал ей статью, и она продолжала читать:

– «Копровская обладает красивой сценической внешностью, ее фигура изящна, также видно, что это опытная актриса, но для той роли, которую она исполняла, она несколько тяжеловата…» Да что они, словно сговорились! Один говорит «грузна»; другой – «тяжеловата». «Для роли Адели женского изящества мало. Должна быть молоденькая женщина…» Черт знает что такое! Ведь это же враки!.. – возмущалась Копровская. – Адель – женщина лет под тридцать и вовсе не моложе… «Сцена кокетства со стариком была исполнена недурно, но все-таки мы не видали перед собой игривой, шаловливой дамочки, какою должна быть Адель». Ложь, ложь и ложь! Ничего они не смыслят и не понимают!

Полетела и вторая газета под стол. Лагорский читал третью газету.

– Вообрази, а здесь хвалят Дольскую!

– Машку Дольскую? Не может быть! Да ведь это была телка в розовом платье! Совсем телка. И даже мычала, а не говорила.

Копровская вырвала у Лагорского газету и стала читать:

– «Дольская была очень интересная, пухленькая купеческая дочка. Ее доверчивые, ласкающие глаза…» Где же справедливость! Это эфиопы какие-то, а не рецензенты! «Что же касается до Копровской, то она хоть и обладает счастливою внешностью, но игра ее отличалась замечательною неровностью. Местами она была даже совсем груба для изящной Адели и отдавала купчихой из Замоскворечья, а вовсе не дамочкой, знающей все уголки заграничных курортов». Ах, невежды! И это критика! Это пресса! Что это за газета? Постой… Газета «Круг». Это, должно быть, тот самый черненький рецензент в очках, о котором ты мне говорил? – обратилась она к Лагорскому.

– Не знаю я, ничего не знаю! – пробормотал тот растерянно.

– Он, он! В черепаховом пенсне. Я его видела за ужином. Он сидел даже со мной рядом и пил за мое здоровье. И если бы ты знал, Василий, какие он мне похвалы расточал! Ах, паршивая дрянь! «Купчиха из Замоскворечья»! Да купчихи-то из Замоскворечья теперь первые модницы и есть в Москве! Они первый шик задают. Они с мужьями-богачами ездят по всем курортам заграничным… Ведь уж это не прежняя пора. Они перещеголяли аристократок. Ах, эфиоп! Ах, непонимающая глупая дура! Даже и не дурак, а дура! – кричала Копровская.

Она вскочила со стула и бесилась, даже разорвала газету.

А Лагорский уже читал вслух краткую заметку о себе и о Малковой.

– «Вчерашний первый спектакль в театре „Сан-Суси“ немногочисленная публика, собравшаяся на открытие сада „Сан-Суси“, просмотрела при проливном дожде, не дававшем ей возможности выйти в сад на легкий воздух. Старая тяжеловесная пьеса… Самые заурядные игрецы провинциальных сцен в главных ролях… с самыми рутинными приемами… Впрочем, у госпожи Жданкович (Глашка) мы заметили в игре огонек. Хорошо справилась со сценой самоубийства и госпожа Малкова. Волжскую знаменитость Лагорского… (говорят, он знаменитость) посмотрим в других ролях и тогда скажем о нем свое мнение…»

Лагорский опустил руки с газетой и в недоумении бормотал:

– И не понять, что такое… С одной стороны, голая брань, с другой стороны, одобрение…