Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава LXVII

– Чайку, чайку сейчас, Настенька, – предлагал Лагорский, держась за щеку и разыгрывая роль больного. – Тальников, заваривай скорей чай и выкладывай на тарелки закуски. Да брось ты набивать папиросы-то! Успеешь! – огрызнулся он на Тальникова и схватился за голову, прибавив: – В ухо стреляет, и в голове как будто бы кто буравом… По-настоящему надо бы малины на ночь напиться, чтобы в пот ударило.

– Не хочешь ли, я тебя напою малиной? Малиной с флердоранжем… – предлагала Настина. – Я могу после чаю сходить домой за малиной и флердоранжем. У меня все это есть.

– Нет, нет, душечка, – простонал Лагорский, испугавшись. – Зачем тебе беспокоиться! Да и мне нужен покой. Ты помнишь Симбирск? Я всегда лечился покоем. Улягусь, свернусь калачиком, закроюсь хорошенько. Ты ведь должна помнить по Симбирску, когда мы жили вместе, во время болезни я старался всегда быть один и этим лечился. Самый милый человек всегда был мне в тягость. И теперь мне нужно быть наедине, нужно самосозерцание. Ох, как стреляет в ухо! А за малиной Тальников сходит в аптеку. Да и не нужно малины. Я выпью чаю с коньяком, с коньяком даже лучше. Это более потогонное средство. Коньяк у меня есть. Тальников, откупори, а ты, милочка, Настюша, наливай чай. Напейся, закуси и иди с богом домой… Тальников тебя проводит до дому.

– За что ты меня, Василий, гонишь! – обидчиво сказала Настина. – Я к тебе всей душой, болезнь-то твою хотела бы принять на себя, если бы это было возможно, а ты гонишь меня.

– Не я тебя гоню, красота моя, а моя болезнь тебя гонит, – отвечал Лагорский. – Ты уж прости.

Настина разлила чай и стала делать себе бутерброд с ветчиной.

– Так когда же мы едем с тобой? Послезавтра, во всяком случае, не едем? – спросила она.

– Какое тут послезавтра! Надо вылежаться. Хотя нужно, очень нужно торопиться… – говорил Лагорский. – Я сегодня получил еще телеграмму из Херсона… Туда зовут.

– Ах, уж в два места! Два ангажемента.

– Да, в два… Из Херсона просят тоже явиться не позже конца июня… С Луцком-то я списался, там подождут. Но я жду и третье приглашение, из Кишинева.

– Так где же первые-то гастроли: в Луцке или в Херсоне?

– Ох, не знаю! Не успел еще сообразить. Завтра соображу…

Лагорский нарочно путал, чтобы сбить Настину. А она сидела, слушала и ела за обе щеки. Он смотрел на нее с завистью. Ему самому ужасно хотелось есть, но он старался до конца выдержать роль больного и, прихлебывая из стакана чай с коньяком и лимоном, даже сообщил ей:

– Ведь ничего твердого в рот взять не могу. Боюсь, чтобы не разбередить.

– Да уж, флюс, так какая еда! Бедняжка… – произнесла Настина с участием.

Выпив стакан чаю и продолжая морщиться, Лагорский встал и сказал:

– Ну, я прилягу, милая. Уж ты извини…

– Да я ухожу, ухожу. Бог с тобой. А узнать о твоем здоровье я приду завтра поутру.

– Только, бога ради, не рано. Дай мне поспать! – испугался Лагорский. – Прежде всего надо выспаться. А то я с этим проклятым бенефисом буквально измучился.

– Ну хорошо, хорошо. Я зайду так часов в двенадцать. Не рано?

Настина поднялась из-за стола и стала надевать на себя шляпку.

– Да, часу в первом, – отвечал Лагорский. – Если мне будет легче, тогда и насчет отъезда мы условимся. К тому времени я также соображу, куда ехать сначала: в Луцк или в Херсон. Сегодня я жду телеграмму из Луцка. Телеграмма выяснит мне. Ну, прощай, душечка.

– Прощай, Василий. Мажь ты йодом-то… Мажь хорошенько. Да на щеку ляг… А потом компресс.

Она уходила. Тальников пошел провожать ее. Лагорский говорил ему:

– Запри ты, Мишка, меня снаружи на ключ. Так будет лучше. А то не прибежала бы жена. А придет, только расстроит меня.

– Нет, нет. Она сегодня занята в спектакле весь вечер, – сообщила Настина. – И я должна была играть сегодня, но режиссер заменил меня.

– Да ты не отказывалась еще? – спросил Лагорский. – Состоишь в труппе?

– Нет, не отказывалась. Хотя я уж говорила с Артаевым, и мне обещано. Ведь я под видом того, что еду получать наследство. Он мне сказал: «Когда хотите, тогда и поезжайте». Вот, его ругают многие, а он у нас добрый к актерам. Я завтра заявляю в контору, что уезжаю.

– Можешь даже и послезавтра. Прощай.

– Прощай.

И Настина стала сходить с лестницы. Тальников стал запирать дверь снаружи.

Лагорский вбежал к себе в комнату.

– Отбоярился от одной! – проговорил он вслух торжествующе и сорвал со щеки повязку. – Теперь закусывать… Голоден как бродячая собака.

И он начал истреблять колбасу, ветчину, сыр, запивая это чаем.

«Поверила, – думал он про Настину. – Вот говорят, что женщины хитры. Нет, оне легковерны. Как-то удастся теперь от Малковой отделаться? – рассуждал он. – Ах, если бы удалось! Да, конечно же, удастся. С Малковой-то я готов и на ссору пойти. Просто не отворим ей. Пусть стучится – не отворим. Тальников скажет, что я болен, что я сплю, – вот и все. Раз ведь уж было так, и мы ее не впустили. Не впустим и теперь. Можем даже и спать не ложиться перед ее приходом. Зачем ложиться? Можно и лампу не тушить. Лучше же завесить окна, чтоб Малкова не видала света снаружи».

И Лагорский, стащив с постели одеяло и простыню, стал ими завешивать окна, прикрепляя импровизованные занавески к обоям булавками.

«А Щуровскую жалко, – мелькнуло у него в голове, и ему вдруг сделалось совестно перед ней. – Отказалась, глупая, от места и теперь останется на бобах. Впрочем, ведь я всячески отговаривал ее не бросать места. Какой бы то ни было, а все заработок был. Сама виновата, – утешал он себя. – Конечно, в конце концов я обещался взять ее с собой, но обещание это было прямо вынужденное. Она так приставала ко мне. Напишу ей письмо, напишу самое ласковое извинительное письмо. Напишу, что первая моя забота будет хлопотать ей о месте. И я в самом деле похлопочу о ней. Напишу, что обстоятельства заставили меня обмануть ее и выехать раньше сообщенного ей срока. Напишу ей, что сегодня ночью получил телеграмму из Луцка, в которой мне сообщали, что я уже стою на афише, что началась уже продажа билетов на первую мою гастроль. Так и напишу. А завтра пошлю ей это письмо с прислугой».

Когда Тальников вернулся, Лагорский уже писал письмо Щуровской.

– А ведь она все-таки сомневается, что поедет с вами, – сообщил Тальников про Настину. – Есть сомнение. Спрашивала меня про вас: «А что, не надует он меня, говорит, не уедет один без меня?»

– Сомневается? Ну и что ж ты? – спросил Лагорский.

– Разумеется, разуверял ее, что нет, и просил быть спокойной. Два раза спрашивала по дороге: «Скажите, говорит, Тальников, не было у него с вами разговора, что он один уедет?»

– Однако все-таки ты ее убедил?

– Кажется, убедил.

– Ну, теперь не мешай мне. Я буду писать письма о моем отъезде жене, Настиной, Малковой. К Щуровской письмо я уже кончаю, – сказал Лагорский, и перо его забегало по бумаге.

Глава LXVIII

Лагорский продолжал писать прощальные письма к своим дамам и не без трепета ждал обещанного визита Малковой. Естественное дело, что волнение мешало ему, и письма приходилось переписывать, делать помарки, вставки, хотя содержание каждого из них было почти одно и то же. Он изорвал несколько листиков почтовой бумаги, изорвал даже два конверта, ибо на одном, надписывая имя жены, назвал ее по ошибке вместо Надежды Настасьей Дмитриевной, а на конверте Настасьи Настиной сделал громадный чернильный клякс. Но ожидаемая Малкова помиловала почему-то Лагорского, как он сам выражался, и не нанесла ему в эту ночь визита. Перевалило за полночь, было около часу ночи, а Малкова еще не стучалась к нему в дверь. Он стал успокаиваться и несколько даже просиял.

– Не придет, должно быть, Вера-то Константиновна, – сказал он Тальникову, улыбаясь.

– Где прийти! Она кончает в театре в начале двенадцатого, – отвечал тот. – Что-нибудь задержало.

– Что же ее может задержать? Просто так помиловала.

– А то прихворнула или на что-нибудь раскапризилась, – прибавил Тальников, укладывая в чемодан вещи. – Теперь надо ждать завтра. Как бы не нагрянула завтра утром.

– Уедем. Раньше ее уедем. Фю-ю-ю! И ищи нас… – свистнул Лагорский. – Ведь как бы рано она ни пришла – все это будет десять часов утра, а мы уедем куда раньше! Лучше на станции железной дороги посидим до поезда. Да завтра-то хоть бы она и застала нас – скандала никакого не сделает. Ведь мы едем одни, без дам, ни Настиной, ни Щуровской не берем, а сама Малкова со мной не напрашивается.

– Написали письма-то?

– Написал. Четыре письма написал.

– Очень уж у вас дам-то много! – проговорил Тальников.

Лагорский махнул рукой и тяжело вздохнул.

– Не советую тебе, Мишка, никогда с бабами связываться, – произнес он. – Беда, чистая беда…

– Да я что ж… Я знаю… Я понимаю… Конечно же, одному лучше. Вот мне и никаких писем рассылать не надо. Уезжаю я – и не дрожит у меня душа, как овечий хвост. Сам я себе господин.

– Не бахвалься, не бахвалься, – остановил его Лагорский и взял письма в руки. – Вот четыре письма. Три из них – Малковой, Настиной и Щуровской – мы передадим при отъезде хозяйской прислуге. Дам я ей рубль на прощанье и поручу разнести эти письма после нашего отъезда, спустя так часа два… А четвертое, к жене, ты заедешь и передашь ее горничной, когда мы будем проезжать мимо ее дачи на железную дорогу. В это письмо я вкладываю десятирублевый золотой на сына Васю.

– Ох, боюсь! – вздохнул Тальников. – В какое вы меня дело-то втравляете, Василий Севастьяныч, – повел он плечами. – Самая строгая дама. Прямо на меня обрушится.

– Чудак-человек, да она в это время спать будет. Я велел карете приехать в восемь утра, а когда ты станешь заносить Копровской письмо, будет только еще девятый час. Я сам бы подал письмо, но меня сейчас начнет горничная ее о чем-нибудь расспрашивать. Вася может выскочить… Он встает рано. Ты же подашь горничной письмо – и вон… А я буду ждать тебя в карете. Тебе удобнее.

– Хорошо-с… – согласился Тальников.

– Во всех четырех письмах я прощаюсь и сообщаю, что уезжаю так спешно и внезапно потому, что сегодня ночью получил телеграмму, что в телеграмме мне сообщают, что я уже стою на афише, что билеты уже вперед распроданы и меня умоляют ехать немедленно, – продолжал Лагорский. – Кажется, причина уважительная? Как ты думаешь?

– Конечно же…

– Письма ко всем самые ласковые. Настиной сообщаю, что спишусь с ней насчет зимнего сезона… То же сообщаю и Малковой… Ведь та и другая хотят служить со мной вместе.

– Понимаю-с. Только как же вы с ними с обеими-то?

– О, до зимнего сезона еще далеко! – махнул рукой Лагорский. – Мало ли что пишешь! Мне только бы успокоить их.

– Ведь и Щуровская, кажется, тоже просится служить с вами вместе? – спросил Тальников.

– И она взбудоражилась. Возьми я ее под свою защиту. Знаю я, что эта защита-то значит! И Настину я тоже взял под свою защиту.

– Помню-с… как же… Все помню. На моих глазах…

– Ну вот и эта… и Щуровская… Положим, она миленькая, свеженькая бабочка, и глазки у ней приятные, такие удивленные… Но нет, довольно! Довольно с бабами…

– Само собой, довольно, Василий Севастьяныч… Поживите на свободе, – поддакивал Лагорскому Тальников.

– Да вот так и делаю… Характер у Щуровской спокойный, это видно… Я опытен в этом деле… Но все-таки довольно обузы… Хочу без обузы…

– И очень хорошо делаете.

– Щуровскую я прошу, чтобы она сообщила мне свой адрес. Ведь она кончает в «Сан-Суси» и, наверное, куда-нибудь перейдет. Ее я прошу сообщить адрес и говорю, что буду переписываться с ней, похлопочу ей о месте. В самом деле, я постараюсь в провинции порекомендовать ее кому-нибудь! Ведь ее совсем не знают. Она новичок, а талантливая.

– Еще бы… Корделию доложила на отличку, – сказал Тальников. – Жалко только, что место-то она свое здесь оставила. Все-таки кусок хлеба был.

– Да ведь я отговаривал ее от этого, всячески отговаривал, но ничего не поделаешь, – проговорил в свое оправдание Лагорский. – «Не могу, не могу» – ну и закусила удила, поставила на своем. Да она не пропадет, она окончившая курс гимназистка, девушка с дипломом. Будет приготовлять девчонок и мальчишек для поступления осенью в гимназии, – прибавил он.

– Напрасно вы адрес-то свой ей сообщаете, Василий Севастьяныч. Приехать к вам может.

– Нет, Щуровская не нахальна. Эта не приедет. А вот Настенька Настина – от нее станется. Но с ней я схитрил. В письме я не говорю ей, из какого города я получил телеграмму и куда я еду сначала: в Луцк или в Херсон. И это ее собьет. Ну да Настенька-то если бы и приехала – беда невелика. Она человек походный, – закончил Лагорский и сказал Тальникову: – Ну, давай, Мишка, ложиться спать. Теперь спать можно спокойно. Малкова уж не придет.

Он отшпилил с окон свои одеяло и простыню и стал устраивать себе постель.

Ложась в постель, Лагорский подмигнул Тальникову и весело проговорил:

– Выпьем, Мишка, по рюмке коньяку за победу над бабами. На сон грядущий это хорошо.

– Я, Василий Севастьяныч, готов. Я с удовольствием. Действительно, вы одержали большую победу.

Тальников налил Лагорскому в серебряный стаканчик коньяку, а после него и сам выпил.

Засыпая, Лагорский думал: «Но что завтра будет! Что завтра будет, когда они получат мои письма! Какое количество раз призовется мое имя, уснащенное разными прилагательными! И главное, злобу-то, злобу-то свою им будет не на ком выместить. Лагорский ау! Лагорский уехал!»

Лагорский спал тревожно. Ему снились жена, Настина и Малкова. Все они будто бы ехали с ним на гастроли и угрожали ему чем-то. Малкову он видел выходящею из платяного шкафа, стоящего в его комнате. Она будто вышла оттуда, трагически захохотала и объявила: «Все слышала, все твои помыслы теперь известны, и уж никуда ты от меня не скроешься».

Лагорский проснулся. Он был в поту. Сердце его усиленно билось.

В наружную дверь кто-то стучал. За дверью слышен был женский голос.

«Боже мой! Неужели это Малкова? Не помиловала-таки. И во сне, и наяву», – тревожно думал Лагорский и крикнул Тальникову:

– Мишка! Беда! Кто-то из дам стучится!

Глава LXIX

Появился совсем уже одетый по-дорожному Тальников. Он был с сумкой через плечо и даже почему-то в высоких сапогах, в которых он обыкновенно ездил ловить рыбу.

– Не беспокойтесь, Василий Севастьяныч, – проговорил он Лагорскому. – Это хозяйская прислуга снизу. Она пришла сказать, что за нами извозчичья карета приехала.

Лагорский вскочил с постели.

– Карета? Ну слава богу! А я уж думал, что нас перехватывает кто-нибудь из дам, – сказал он, протирая заспанные глаза. – Скорей, Мишка, скорей… Сбирайся! Как только я оденусь, умоюсь, сейчас и поедем.

Он поспешно стал одеваться, суетился, надел носки, сунул правую ногу в левый сапог и выругался.

– Не торопитесь. Дамы теперь не перехватят. Всего только восемь часов. Оне спят еще, – успокаивал его Тальников.

– Ну не скажи. Малкова иногда встает и в семь утра. А теперь она к тому же и лечится. Какие-то воды пьет по утрам от полноты, что ли.

Лагорский бросился к умывальному тазу и начал поспешно умываться.

– Бриться разве не будете? – спросил Тальников. – Ведь и вчера не брились.

– Какое тут бритье! До бритья ли! Скорей, скорей… Связывай скорей в ремни мою подушку и одеяло да и на вокзал… – торопил его Лагорский, плескаясь водой. – Твои-то вещи связаны?

– Все, все связано. Я ведь час назад встал и все приготовил. Вот только чайную посуду уложить. Но у меня место в корзинке приготовлено. Как только напьемся чаю…

– Какой тут чай, дурак! Никакого чаю. До чаю ли тут! Все это мы сделаем на вокзале. Прибирай посуду, укладывай ее.

– Я самовар заказал.

– Откажешь. Что нам на железной-то дороге делать? Ведь нам около трех часов придется поезда ждать. В вокзале и чаю напьемся, в вокзале и закусим. Там выбриться можно. Ах, если бы Бог помог уехать без задержки!

Лагорский поспешно вытирал лицо и руки полотенцем. Тальников связывал в ремни его подушку и одеяло.

Вошла прислуга – растрепанная баба – и внесла кипящий самовар.

– Не надо нам, милая, ничего не надо, – сказал ей Лагорский. – Мы сейчас уезжаем. Без чаю уезжаем. С хозяевами я вчера за квартиру рассчитался, а вот тебе рубль за труды. Получай. Но за это ты должна отнести три письмеца тем дамам, которые сюда приходили и которых ты видела у меня. Вот письма. Все дамы живут тут недалеко, поблизости. Пойдешь в лавку за провизией и снеси. Сделаешь?

– Все сделаю, барин, будьте покойны.

На стол звякнул серебряный рубль и были выложены письма. Баба забрала их.

– Тут и курчавой вашей? Блондинки с кудерьками? – спросила она и прибавила: – Я знаю, где она живет. Хорошая барынька. Два раза мне по пятиалтынничку дала. Там около нее крендель золотой висит.

– Да, да… И курчавой, где крендель, – отвечал Лагорский, поняв, что дело идет о Малковой. – А другая рядом с ней живет.

– Махонькая, кругленькая, что шляпка с пером? Знаю, пригляделась. А сказать им ничего не надо?

– Ничего, ничего. Даже, пожалуйста, не болтай, ничего не болтай, – предостерег бабу Лагорский. – А третья живет над железной лавкой, где гвозди и сковороды продают.

– Знаю. Найду.

Баба, захватив письма, стала уходить.

– Да ты не сейчас письма-то неси, а после нашего отъезда, – остановил ее Лагорский. – А теперь помоги нам вытащить наши вещи в карету.

Лагорский был уже совсем одет. Тальников успел уложить чайную посуду, бутылки с вином и закуски.

– Венок лавровый возьмете с собой, что Настина вам поднесла? – кивнул Тальников на висевший на стене венок.

– Только ленты, только ленты. Ленты могут пригодиться для другого венка. На них ни числа, ни города не отпечатано. А венок вот ей подари… – кивнул Лагорский в свою очередь на бабу. – Он ей в щи пригодится. Лавровый лист хороший, душистый. Вот тебе, матушка, лавровый лист щи хозяевам заправлять. И покупать не надо, – обратился он к бабе.

Через несколько минут они выходили из квартиры, выносили вещи и садились в карету. Извозчик тоже помогал им вытаскивать дорожные мешки, корзинки, узлы и чемоданы.

Вскоре они, заваленные в карете вещами, тронулись и направились на железнодорожный вокзал.

– Теперь только завезти письмо к моей жене. Ты, Тальников, передашь, а я останусь сидеть в карете, – сказал Лагорский.

Не без трепета подъезжал он к даче Копровской.

«А вдруг как не спит, проснулась уже и встала? – думал он. – Ведь выскочит, подбежит к карете и начнет упрекать и бранить меня, что дал на сына всего только десять рублей. Но если рассчитать, то сколько десятирублевок и пятирублевок я передавал!» – рассуждал он.

Вот и дача Копровской. Остановились около дачи. На верхнем балконе никого не было видно. Балконная дверь была завешена зеленой шелковой юбкой.

«Спит», – мелькнуло в голове у Лагорского, и он облегченно вздохнул.

Тальников понес отдавать письмо. Минуты через две он вернулся, поспешно выбежав за ворота.

– Едемте, Василий Севастьяныч! Едемте скорей! Надежда Дмитриевна вставши! Изругали меня. Бегут к вам… – бормотал Тальников, подбегая к карете.

Но не успел он сесть в карету, как балконная дверь наверху отворилась, и на балконе появилась растрепанная Копровская. Она была даже без ночной кофточки, в одной юбке, уже на балконе накидывала на себя суконный серый платок.

– Василий! Где ты? – кричала она. – Что же это за бесстыдство! Ты едешь, не простившись даже с сыном. Хорош отец! Прекрасный папенька! И наконец, зачем же ты надул меня, сказав, что ты уезжаешь позже! Василий! Да выгляни же ты! Выдь из кареты!

– Влезай, Тальников! Влезай скорей! – бормотал Лагорский, забившись в угол кареты и не отвечая на слова жены.

– Послушай! – продолжала Копровская, возвышая голос с балкона. – Что же ты молчишь и спрятался! Тогда погоди, я к тебе сойду. Мне десять рублей на сына мало! Ведь это же свинство, мерзость, бросить сыну какие-то десять рублей, как последнему щенку!

Но Тальников уже уселся в карету, Лагорский захлопнул дверцу и крикнул извозчику:

– Пошел! Погоняй скорей!

Карета уезжала.

– Василий! Что ж это такое! Ведь это же подло так уезжать! – доносилось вдогонку им с балкона.

– Ядовитая женщина… – произнес в карете Тальников.

Лагорский ничего не ответил. Его упрекала совесть.

«А ведь с сыном-то надо было проститься как следует. Он ни в чем не виноват, – мелькало у него в голове. – Следовало бы вчера вызвать его ко мне или так постараться увидать его, проститься и приласкать немножко. Но она, она, жена! Она ведь не дала бы мне покоя!»

Когда карета выехала на Каменноостровский проспект, у Лагорского как бы тяжелый камень свалился с сердца. Он повеселел.

– Ну слава богу! Теперь уж все кончилось, и я на свободе. Убежали ловко мы с тобой, Мишка. Закутим теперь! На станции сейчас же отпразднуем победу! – шутливо сказал он Тальникову. – Знаешь ли, что мы сделали? Ведь мы прошли сквозь ущелье, со всех сторон окруженное неприятелем. Да… Это так… Вот что мы сделали. Правду я говорю?

В ответ на это Тальников только захихикал.