Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава LII

Пили кофе.

Лагорский сидел против Щуровской и любовался ею, как она прихлебывала с ложечки.

«Миленькая… свеженькая… Бледна только немножко, – думал он. – А глаза-то какие большие. И не подведенные, а большие… И с поволокой… Это то, что народная поэзия называет „глаза с поволокой“».

– А позвольте задать нескромный вопрос: который вам год? – проговорил Лагорский с улыбкой.

– Мне на днях будет двадцать два года, – отвечала Щуровская.

«Молоденькая. Это уж ведь не по дамскому счету, а настоящие года, – мелькнуло у Лагорского в голове. – Не по-дамскому, а по-настоящему… Таких лет актрисы редки».

– Но вам здесь в труппе не выдвинуться, Клавдия Петровна, – произнес он. – Клавдия Петровна, кажется?

– Да… Клавдия Петровна Луганова. Щуровская – моя фамилия ненастоящая, – отвечала она.

– Не выдвинуться. Сыграете Корделию и на этом покончите, хотя на такие роли в труппе теперь актрисы нет. Жданкович ушла.

– С вашей помощью, Василий Севастьяныч… Вы такой добрый… Вы меня заметили…

– Да не я вас заметил, а режиссер Утюгов. Он мне на вас указал.

– Ах, этот Утюгов! Бог с ним!

Щуровская вздохнула.

– А что? Волочится? Пристает? Он ужасный волокитишка. Весь облысел от волокитства, – сказал Лагорский.

– Проходу мне не дает. Знаете, он уж вчера был у нас с визитом, и я насилу его выжила.

– Узнаю! Порядок известный. Общая участь всех маленьких и миленьких артисток, но только миленьких.

– Хотите, Клавдия Петровна, я ему дам трепку? – вдруг вызвался до сего времени молчавший Тальников и весь покраснел. – Мне что! Мне все равно. Пускай ссаживает на выходные роли, я за ролями не гонюсь.

Лагорский захохотал.

– Скажите, какой рыцарь выискался! Видали вы его! – воскликнул он и, махнув ему рукой, прибавил: – Оставь, Мишка, не твое дело, не ввязывайся. Пусть сама отбивается. Это ей даже хорошо. Закаляет в актерской жизни. Но не знал я, не замечал, чтобы Утюгов за вами приударял.

– Как же… Вчера приходил и даже предлагал, что он мне букет цветов поднесет. Лицо масленое, потное, глаза бегают, тяжело дышит. Бр-р…

Щуровская передернула плечом.

– То-то он мне и указал на вас для роли Корделии! Теперь мне понятно, – продолжал Лагорский. – Ну что ж, вот вам и зацепка, чтоб выдвинуться. Водите его за нос, будьте с ним ласковы, – советовал он Щуровской. – Человек он властный.

– Не могу я этого, Василий Севастьяныч, решительно не могу, да и не умею. Нет, уж я встану в труппе под вашу защиту. Вы человек добрый и тоже в труппе властны. Талант. Я ведь не насчет материального хлопочу. Как-нибудь лето-то проживу. А чтобы по сцене немножко выдвинуться. Вы это можете для меня сделать. Вас, наверное, директора слушаются.

– Должен вам сказать, что я вряд ли останусь в труппе… Это пока секрет, и я прошу вас не болтать, но я уеду, – проговорил Лагорский.

– Куда? Когда? – быстро спросила она, и лицо ее приняло тревожное выражение.

– На гастроли куда-нибудь. Я не могу служить за такое ничтожное жалованье, какое предложили директора. Контракт нарушен, никто не смеет меня удержать, а зачем я буду терять, если я на гастролях втрое больше получу?

– Боже мой! Ну, тогда мне совсем крышка. Тогда заклюют, – проговорила, покачав головой, Щуровская. – Совсем заклюют. А я на вас так надеялась, – вздохнула она.

– Вот вы режиссера-то и водите за нос, тогда не заклюют, – опять посоветовал Лагорский. – Привыкайте быть настоящей актрисой. Большинство так делает. Режиссер – великое дело.

– Голубчик! Вы поедете по городам… Вспомните обо мне… Порекомендуйте меня куда-нибудь на зимний сезон. Вы талант… Ваше слово веско, ваша рекомендация золото… – заговорила Щуровская, вскочила со стула, просительно и весело взглянула ему в глаза и схватила его за руки.

– Это можно, – пробормотал Лагорский и подумал про нее: «Миленькая… Совсем миленькая… Свеженькая… Свежее даже Настиной».

– И напишите мне, милый и добрый мой.

– Хорошо, напишу. Только еще раз повторяю: не болтайте, что я куда-то уезжаю. Держите это до поры до времени в секрете, а то узнают, так это мне может повредить. Ну, давайте репетировать. Пройдем еще два-три местечка из вашей роли.

И репетиция продолжалась.

Лагорский то и дело останавливал Щуровскую в ее роли, читал ей, заставлял повторять, и она беспрекословно, без рассуждений его слушалась.

– Как вы хорошо показываете! Какой вы хороший учитель! – говорила она с восторгом, и глаза ее блестели.

Лагорский слушал и самодовольно улыбался.

– Можно прочесть еще раз это последнее место? – спросила она. – Вы никуда не торопитесь? Мне хочется хорошенько освоиться со всеми вашими указаниями.

– Пожалуйста.

Щуровская опять прочла и спросила:

– Ну что? Как вы находите?

– Теперь много лучше, но не забудьте все это во время спектакля. И главное, играйте… Играйте лицом, играйте фигурой, вперед сообразите, что вам делать с руками, – учил Лагорский. – Вообще не стойте без движения.

– Постараюсь, Василий Севастьяныч. Ах, если бы мне сыграть хорошо! – всплеснула она руками. – Какую бы я свечку поставила!

– И помните, что не следует опускать голову. Это у вас самая дурная привычка. Во-первых, через это пропадает голос, публика тогда плохо слышит, а во-вторых… Да вообще это нехорошо. Заставьте себя смотреть на первый ярус лож. А актеру или актрисе смотрите прямо в лицо. И слушайте, когда ведете с кем-нибудь сцену. Вот как я вам давеча показывал. Великое дело для актера или актрисы уметь слушать на сцене, – закончил Лагорский.

Щуровская уходила и тщательно завертывала свою книгу и роль в газетную бумагу.

– Теперь когда же прикажете к вам прийти? – спрашивала она, надев свои сильно поношенные перчатки.

– Завтра вы заняты в спектакле?

– Только в первом акте.

– Я сам кончаю во втором. Приходите после спектакля. Напьемся чаю, закусим чем бог послал и пройдем сомнительные места. Можете?

– Ах, боже мой! Да разве можно так спрашивать! – воскликнула Щуровская. – Я когда угодно по вашему приказу… Вам-то только не надоесть бы.

Они распрощались. Она подала руку и Тальникову. Тот чмокнул ее руку между перчаткой и рукавом ее кофточки и сказал:

– А я за вас горой… Только мигните мне, и я кого угодно отчитаю, а то так и в ухо засвечу.

– Рыцарь, совсем рыцарь! – подмигнул на него Лагорский Щуровской.

Только что удалилась Щуровская, на деревянной лестнице послышались шаги, и показалась Малкова. Прежде чем поздороваться, она обвела подозрительным взором всю комнату.

– А я к тебе нарочно, чтоб сообщить, что о твоем отъезде на гастроли говорит вся труппа, – начала она, садясь. – Напрасно ты думаешь, что это для кого-то тайна. А все это твоя жена разболтала. Она, больше некому. Слухи идут прямо из «Карфагена». Я разденусь и посижу у тебя. Повесить мое пальто у Тальникова можно? – спросила она.

Ей хотелось заглянуть и в каморку Тальникова. Она узнала, что Щуровская пошла сюда, ей хотелось видеть ее, из ревности она подозревала, не спрятал ли Лагорский туда Щуровскую. Лагорский тотчас же понял это и, улыбаясь, сказал:

– Иди, повесь и посмотри. И там нет. Ау! Была да сплыла. А была. Ты ведь ищешь Щуровскую. Нарочно для этого и пришла. Но не застала. Мы прорепетировали, и она пошла домой.

Малкова презрительно скосила на него глаза и произнесла:

– Дур-рак! Совсем дурак.

Началась сценка легкой перебранки. Тальников схватил шляпу и убежал из квартиры.

Глава LIII

Лагорский был не в духе, когда на другой день часу в одиннадцатом вечера к нему опять пришла Щуровская для репетирования роли Корделии. Его совсем не радовали дела по бенефису. Он только что вернулся из театра, справлялся в кассе насчет сбора, и сбор был плох, хотя до бенефиса оставалось всего два дня. Кассир, пожимая плечами, говорил:

– Нельзя так часто ставить бенефисы. Это нигде не делается. Я даже предлагаю билеты нашим завсегдатаям, которые приезжают в сад, но они не берут. Спросят, какие цены на места, узнают, что двойные – и не берут. Успеем и на повторение сходить – вот что они говорят.

– А если повторения-то не будет? – проговорил Лагорский.

У него так и вертелось на языке сказать, что он сейчас после бенефиса уедет на гастроли, но он удержался. Кассир пожимал плечами и продолжал:

– Этому нынче не верят. Все знают, что в Петербурге для одного раза пьесу не ставят. А следующие представления будут по обыкновенным ценам. У Чеченцева за два дня до бенефиса сбор куда был лучше, – прибавил он. – А оттого, что первый бенефис.

При сравнении его бенефиса с бенефисом Чеченцева Лагорского так и передернуло. Он хотел высказать по адресу Чеченцева что-нибудь язвительное, оскорбительное, но не находил слов и кусал губы.

В довершение неприятности было возвращено в кассу несколько билетов, которые Лагорский рассылал сам со своими карточками.

– Свиньи… – прошептал Лагорский, возвращая в кассу невзятые билеты.

– Да и пьеса тяжеловата – все говорят, – продолжал кассир. – Вот о «Царе Федоре Ивановиче» спрашивают, когда пойдет. Ведь об ней было объявлено в газетах.

Из кассы Лагорский ушел раздосадованный. Придя домой, сердито сбросил с себя пальто и велел прислуге подать самовар. Тальникова не было дома. Он был занят в спектакле. Лагорский хотел переодеться в домашнее платье и свою любимую рубашку-косоворотку, но вспомнил, что должна прийти к нему Щуровская, и надел только просторный бархатный пиджак. При мысли о Щуровской он улыбнулся. Нахмуренные брови его поднялись.

«Миленькая… – подумал он. – А уж как наивна! И кажется, даже влюблена в меня. Сегодня на репетиции по пятам за мной ходила. А Малкова видит все это и злится… Наивна… И разговоры какие наивные! На акт рису-то не похожа… Как она не успела до сих пор принять дух и облик актерский? Около двух лет уже на сцене и горя успела видеть, а до сих пор еще совсем гимназистка. А на меня смотрит, как на человека, украшенного каким-то особым ореолом. И как скоро все это… Давно ли я обратил на нее внимание-то! – рассуждал он. – И не замечал ее раньше. А теперь она так и смотрит мне в глаза. Теперь, кажется, приди мне в голову блажь, пригласи я эту Щуровскую ехать с собой на гастроли – не задумается, бросит все и поедет. А уж такое путешествие, понятное дело, чем должно кончиться».

Когда же в комнату Лагорского вошла Щуровская, он и совсем засиял, засуетился, стал снимать с нее драповую кофточку, развязывать надетый под кофточку пуховый платок, усаживать ее в кресло.

– Очень рад, очень рад, что пришли, – заговорил он. – Умница, что не забыли. Хоть утешите меня, голубушка. У меня столько неприятностей с этим бенефисом. Садитесь, голубушка, вот сюда и будьте хозяйкой. Сейчас подадут самовар, вы заварите чай, я принесу закуску. Моего верного Ричарда – Тальникова – нет еще. Он играет. Ну, снимайте шляпку, давайте, я положу ее на мою постель.

Лагорский взял от Щуровской шляпку и увидал, что руки Щуровской дрожат.

«Какая она нервная, однако!» – подумал он и спросил:

– Отчего вы дрожите так?

– Боюсь, – отвечала она. – В сущности, и сама не знаю, чего боюсь, но боюсь. Всего боюсь. Боюсь, что оробею и роль плохо сыграю… Вы вот сказали вчера, что вы уедете из Петербурга, – я и этого боюсь. Кто тогда меня поддержит? Кто заступится? Я из-за этого ночь не спала. Я так надеялась на вас, радовалась, что нашелся, наконец, человек, большой артист… И Малкову боюсь… Давеча перед спектаклем чего-чего она мне ни наговорила, узнав, что я вчера была у вас… И проныра-то я, и нахалка. Ужас что! Я расплакалась… Утюгову жаловаться? Он режиссер… Но разве он заступится за меня после того, о чем я вам вчера рассказывала! А уедете вы, что будет! Боже мой, что будет!

– Успокойтесь. Я вас поручу Колотухину, – сказал ей Лагорский. – Это актер солидный и добрый.

Подали самовар, Щуровская заварила чай.

– Ах, если бы хоть на зимний сезон с вами в одной труппе устроиться! – воскликнула она и спросила Лагорского: – Вы где будете служить зимой?

– Не знаю… Не решил еще, хотя имею два предложения.

– Голубчик… Похлопочите, чтоб мне в одной труппе с вами. Я пойду на самое ничтожное содержание. Учитель мой… Похлопочите!

И Щуровская, глядя на Лагорского влажными глазами, молитвенно сложила на груди руки.

Лагорский смотрел на нее и думал: «Что это она: эксцентричная, нахальная или просто глупенькая, что так навязывается? А миленькая, совсем миленькая!»

Она как будто угадала его мысли и спросила его:

– Вам странно, что я так к вам навязываюсь? Не правда ли, странно? Но право, без вас мне будет худо житься. А я так полюбила вас, так вверилась вам.

Она налила ему и себе по стакану чаю. Они съели по бутерброду с сыром и с ветчиной.

– Ну что ж, начнем читать, – предложил он. – А потом сделаем перерыв и опять примемся за чай.

Щуровская начала читать.

– Внятнее, внятнее… – поправлял ее Лагорский. – Не глотайте слова. Лучше уж отчеканивайте их по-московски. Ничего нет хуже для публики, когда она не слышит слов.

– Да, да… Простите… я начну сначала, – остановилась она и начала свою реплику вновь.

– Ну, вот теперь хорошо, – похвалил ее Лагорский, когда она прошла несколько мест из своей роли. – Теперь мы можем сделать перерыв и выпить еще чаю… Робость теперь у вас уж прошла. Нет прежней робости. Но не вздумайте робеть во время спектакля!

– Я выпью перед выходом на сцену рюмку коньяку. Можно это? – спросила она.

– По-моему, это не следует. Но другие делают, в особенности актрисы. Выпейте. Может быть, это и приободрит вас.

Они опять принялись за чай.

На улице послышался женский голос:

– Василий Севастьяныч, вы дома? Лагорский вздрогнул. Он узнал голос Малковой.

– Василий Севастьяныч! – повторился возглас.

Голос был узнан и Щуровской.

– Это ведь Малкова… Она к вам… Ах, как это неприятно… Я одна у вас… Ну, что она подумает? Завтра мне житья от нее не будет… – испуганно бормотала Щуровская.

– Не тревожьтесь… Я попробую ей не отвечать, и она уйдет… – заговорил Лагорский.

Малкова не унималась.

– Василий Севастьяныч! – закричала она, не получила отклика и минуты через две уже стучалась в наружную дверь с лестницы.

Лагорского ударило в жар.

– Не будем подавать голоса и теперь. Пускай стучит, – прошептал он Щуровской. – Авось уймется.

– Не лучше ли загасить лампу? – спросила та тоже шепотом.

– Зачем? Не надо. Она видела уже свет с улицы. Лампа погаснет, и это введет ее в большее подозрение.

– Что же она подозревает?

Лагорский не отвечал.

За дверью разговаривал второй голос. Говорила прислуга квартирных хозяев:

– Был дома. Я ему самовар подавала. Но, должно быть, ушли. Видите, заперто. А что свет в окнах, то оставили лампу, не потушивши. Часто оставляют. Вот и все.

Послышались шаги. С лестницы спускались.

Глава LIV

Только под утро Лагорский проводил от себя Щуровскую. Щуровская, боясь на улице встречи с Малковой, не уходила, хотя делать ей у Лагорского было уже решительно нечего. Сцены свои из «Лира» они успели пройти уже два раза, напились чаю, хорошо закусили. Ее напугал вернувшийся домой из театра вскоре после не принятой Лагорским Малковой Тальников. Он сообщил, что видел Малкову прогуливающейся около дачи в сообществе комика Колотухина. Тальников проскочил домой мимо Малковой незамеченным, но предостерег Щуровскую, что, очевидно, Малкова караулит ее. Он сообщил ей также, что о посещении Щуровской Лагорского Малкова узнала от подруги и сожительницы Щуровской актрисы Вельской, которую при нем и расспрашивала за кулисами.

– Да, да… Я сообщила Вельской, что иду сюда, но не предупредила, чтобы она никому этого не рассказывала, – заговорила Щуровская и заплакала. – Голубчик, Василий Севастьяныч, не гоните меня от себя, дайте подождать у вас, пока Малкова уйдет, – упрашивала она Лагорского, хватала его за обе руки и раз даже бросилась к нему на шею и обняла его. – Ведь уж если она давеча во время спектакля не постыдилась при посторонних так меня упрекать и ругать, то на улице она меня просто изобьет. Изобьет, исколотит, – повторяла она. Лагорский при объятиях не растерялся, взял Щуровскую за голову, поцеловал ее в щечку и сказал:

– Ну нет, до драки-то не дойдет. Она вспыльчива, дерзка на слова, но драться не станет, я ее давно знаю. Успокойтесь, мое дитя. Вы так нервны. Выпейте немножко воды.

– Не надо мне воды, но позвольте только посидеть у вас хоть еще чуточку.

– Да сидите, пожалуйста. Я очень рад. Сидите. Мы побеседуем. Тальников потом может даже выйти на улицу и посмотреть, ушла ли Малкова, а затем даже и проводит вас, – сказал Лагорский, взял ее за руку и погладил по руке.

– Ах, пожалуйста, мосье Тальников. Я вам буду так благодарна, так…

– С удовольствием. Только ведь я Веру Константиновну сам боюсь, – улыбнулся Тальников. – Вот если бы против Чеченцева…

– Не упоминай эту фамилию к ночи, не упоминай! – пошутил Лагорский.

Щуровская несколько успокоилась и присела. Тальников предложил ей апельсин, который принес из театра, и она стала его кушать.

– Мне все равно сегодня не спать. На заре я пойду рыбу удить, – сказал он. – Тут недалеко в траве такие щуки ловятся, что на удивление.

– Рыбак… – кивнул на него Лагорский. – До сумасшествия иногда от своих щук, окуней и ершей доходит и сколько раз меня ухой своего лова кормил.

– Зато рыбари никогда не бывают ни злыми, ни интриганами, и во мне ничего этого нет, – похвастался Тальников.

Щуровская, прибирая апельсинную кожуру, робко произнесла, обращаясь к Лагорскому:

– Я ведь, ей-ей, не знала, что Малкова имеет на вас какие-то права, иначе бы я была осторожнее.

– Никаких Малкова на меня прав не имеет! – воскликнул Лагорский. – Все это было и прошло. Да если бы и имела, то разве можно ревновать так?.. И ревновать попусту. Ну, какие такие мои отношения к вам? Только товарищеские.

– О, вы замечательный товарищ! А ко мне вы отнеслись, как отец.

На дворе был уже совсем белый день. Тальников надел шляпу, вышел на улицу, походил около дач и вернулся.

– Никого нет на улице! Не только Малковой нет, но и публики-то. И ресторан на бережке закрыт. Все спят. Пойдемте, я вас провожу домой. Теперь можете быть спокойной. Ни с кем не встретитесь.

И он повел Щуровскую домой.

На прощанье она сказала Лагорскому:

– Ну, позвольте вас поблагодарить за все, за все… Я столько беспокойств наделала вам. Поблагодарить и поцеловать в благодарность.

Щуровская три раза чмокнула Лагорского в губы.

На утро у Лагорского с Малковой была бурная сцена в театре. Малкову пришлось отпаивать в уборной водой. Она дошла до истерики.

Такая же истерика происходила и в общей женской уборной с Щуровской. Малкова назвала ее шлюхой, вешающейся на шею каждому встречному. Туда уж Лагорский не смел показываться для утешения. Щуровскую приводили в чувство Тальников, Вельская и еще одна актриса, ее сожительница.

А бенефис Лагорского близился, и ничто не предвещало его удачи. Лагорский ходил насупившись, как туча черная, бранил Утюгова, Павлушина и Вилейчика и придирался и язвил Чеченцева. То и дело слышались в уборной, в саду, за кулисами его возгласы вроде следующих:

– Я не альфонс! Кокотки ко мне в бенефис не поедут. Я не Лезгинцев! В кабинетах для пьяных кутил не пою и не читаю, стало быть, здешние ресторанные прожигатели жизни билетов на мой бенефис не возьмут. Я не Проходимцев, а артист Лагорский, в оргиях разных папенькиных и маменькиных сынков на наворованные деньги не участвую, стало быть, с какой стати они будут мой бенефис поддерживать! Что им Лагорский? Им нужен гаер.

Чем ближе к бенефису, тем Лагорский делался мрачнее и бранчливее, а вечером накануне бенефиса и утром в день бенефиса он вдруг перестал даже отвечать на вопросы товарищей. Сходив накануне бенефиса в кассу театра, чтобы посмотреть на барометр, и, увидав, что барометр упал, а сбор на бенефис нисколько не прибавился, он восклицал за кулисами:

– Даже силы природы против честного актера! Очевидно, надо быть мерзавцем, чтоб взять хороший сбор.

– Напрасно вы беспокоитесь очень, Василий Севастьяныч, насчет сбора, – заметил ему Тальников. – Ведь завтра еще день. Билеты на летние бенефисы никогда не берут заранее. Будет завтра день, и будет завтра сбор.

– Молчи! Что ты понимаешь! – закричал на него Лагорский. – Ты Мишка Курицын сын, и ничего больше! Кого заберет охота брать билеты, если барометр упал чуть не на бурю!

– И барометр к завтрему может подняться.

– Не ври, когда чего не знаешь! Барометр никогда не может так быстро подняться, если он медленно опускался.

И Лагорский не ошибся в своих предположениях. К утру барометр еще более понизился. Лагорский проснулся при дожде, на репетицию шел под зонтиком, шлепая калошами по лужам.

За кулисами его встретил ресторатор Павлушин и, прищелкнув языком, сказал:

– Какова погодка-то! Не замолили вы сегодняшних угодников для своего бенефиса. Смотрите, все хляби небесные разверзлись. Дождь как из ушата.

Лагорский сморщился, ничего не ответил и строго спросил Павлушина:

– А позвольте вас, милостивый государь господин антрепренер, спросить, отчего вы не разрешили вашему Утюгову приказать подмалевать две кулисы к средневековому залу?

– Да ведь мы же объявили вам, что исправление декораций на счет бенефицианта.

– Вздор. Ваш прихвостень Утюгов обещал мне исправить на счет дирекции.

– Утюгов – режиссер, а хозяева мы, – отвечал Павлушин. – Разве Утюгов может что без нас? Ничего не может. Да и напрасно вы тревожитесь, мой милейший. Конечно, это неудача, а пожалуй, и неуменье с публикой ладить, но покуда сбор так плох… Я сейчас был в кассе. Так сбор плох, что при таком сборе вы и в этих декорациях в лучшем виде сыграете.

– Позвольте, господин купец! Но ведь я за свой бенефис отвечаю, а не вы! – закричал Лагорский. – Хоть и перед немногочисленной публикой, а я в ответе, я, а не вы, ресторатор, держащий при ресторане театр. Меня критика будет бить, а не вас. Меня!

Лагорский был совсем взбешен и, произнося это, бил себя в грудь.