Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XXII

Разгневанная неблагоприятными рецензиями о своей игре, Копровская долго еще вымещала свой гнев на ни в чем не повинном Лагорском. Ему до тошноты противно было все это слушать, и он решил уйти куда-нибудь, для чего и начал одеваться.

– Куда это ты? – спросила она его.

– Пойду в контору театра. Надо денег попросить, – отвечал он. – Сбор был плох, но авось Чертищев даст малую толику.

– А завтрак? Сегодня ведь нет репетиции. Ты же просил купить тебе редиски к завтраку. Кроме того, купил копченого сига.

– Редиску за обедом съем. Мне нельзя ждать завтрака. Я должен Чертищева укараулить, а то он уедет в город, и я останусь без денег. А закусить я могу в «Сан-Суси», в буфете.

– С Малковой? Сговорились уж! – вскрикнула Копровская.

– Зачем же непременно с Малковой? Малкова, я думаю, рада-радешенька, что сегодня репетиции нет, и дома сидит, – сдержанно отвечал Лагорский.

– Так ты к ней и пойдешь.

Лагорский остановился перед женой.

– Послушай, Надюша: ведь я для тебя же иду искать Чертищева в конторе, – сказал он. – Ты же просила дать тебе сколько-нибудь денег, чтобы послать сыну на дорогу, чтоб он приехал сюда на каникулы.

– Да, да… Я получила от него вчера письмо. Васютка пишет мне, что его переводят без экзаменов во второй класс и он может хоть сейчас ехать к нам, – проговорила Копровская. – Мальчик прелестно учился. У него почти из всего пятерки и четверки.

– Ну, вот видишь. А получу деньги и дам тебе для него рублей десять – пятнадцать.

Он подкупил Копровскую. Копровская не возражала, а только заметила:

– Ты же ведь сказал мне, что вчера заложил булавку с жемчужиной.

– Ну так что ж?.. Под булавку я взял всего тридцать рублей. Мне нужно самому жить на что-нибудь.

– Будешь по ресторанам бражничать, так, конечно, никаких денег не хватит. Я не понимаю, почему тебе не прийти из конторы завтракать домой. Я подождала бы тебя, – говорила Копровская.

– Может быть, и приду. Но только ты не жди меня, а в половине первого садись и кушай.

Лагорский ушел. Его тянуло к Малковой. Он непременно хотел пойти к ней, просить прощения, клясться в любви и во что бы то ни стало примириться. Но надо было утешить и жену, хоть сколько-нибудь участвовать в отцовских обязанностях и дать ей на приезд сына немножко денег.

«Сначала в контору, – решил он, – а потом к Малковой. Удастся утешить ее и умиротворить, так и позавтракаю у нее».

Он зашагал к театру, через минуту обернулся и увидел, что жена стоит на балконе и следит за ним, смотря, куда он идет.

«Прямо под следствием… – подумал он. – С одной стороны жена, с другой – Малкова, и каждый шаг твой известен. Никакой воли… Шагу не можешь сделать, чтобы он не был известен. И как это все скоро узнается! Вчера жена увидала, что я без булавки в галстуке: „Где булавка?“ И пришлось сказать».

Чертищев сидел в театральной конторе, обложенный газетами.

– Здравствуйте, заурядный актер! – встретил он Лагорского. – Заурядным актером названы вы сегодня в краткой заметке о вчерашнем спектакле. Какова интригато? Это ведь месть, что я не закатил такого же ужина, что и Артаев. Тут и с его стороны подход. Говорят, что он у этого рецензента ребенка крестил, что ли, и тот ему кумом приходится.

– Полноте… – усомнился Лагорский.

– Мне рассказывали. Люди ложь, и я то ж. Ну, да и ему досталось от других газет за первый спектакль. Вы читали? Вот вам и ужин со спаржей и с форелями съели, а что написали! Да, да… Ужас что такое! И это называется критика. Как же нас встретят завтра за то, что не ели от нас ужина. Ведь, должно быть, с грязью смешают. Ну, что хорошенького? – спросил Чертищев.

– Пришел попросить у вас денег. Вы мне обещали, – отвечал Лагорский, садясь.

– Батенька, откуда я возьму! Вчера меньше чем полсбора. Сегодня туда-сюда – и все расхватали. Погодите денька два. Погода, может быть, поправится, и начнем брать хорошие сборы. Сегодня уж барометр немножко поднялся, небо хоть и хмуро, но давеча проглядывало на полчасика солнце. Я дам. Я для актеров, как пеликан, готов разорвать грудь мою, но что ж делать, если денег теперь нет! Вы знаете, какие были затраты! Ужас какие затраты!

– Мне хоть сколько-нибудь, Иван Ксенофонтыч. Я совсем без денег.

– Руку! И я то же самое. Но это перед деньгами… Я верую в свою звезду. Мы будем иметь успех. Ведь есть же поклонники чистого искусства! Есть, и их много. Не всем же нужно опереточное тру-ля-ля. Да у нас и тру-ля-ли есть на открытой сцене. Ах да… Вчера мамзель Заза подмочила во время дождя свой газовый костюм и – вообразите – требует возмещения убытков. Прибегала уж сюда и просила. Словно я Юпитер-Громовержец и могу отвечать за силы природы…

– Дайте, Иван Ксенофонтыч, хоть сколько-нибудь. Я вконец обезденежел, – просил Лагорский.

Чертищев вынул из жилетного кармана два золотых по десяти рублей.

– Вот, все, что у меня осталось, – сказал он. – Охотно поделюсь с вами. Берите один.

– Полноте вам… Ведь в кассе же торгуют, берут билеты, – заметил Лагорский.

– К вечеру будут брать. А теперь какая же торговля! Без почину, как говорят купцы. Вечером я вам дам рублей двадцать пять. А теперь, пока, вот…

Он протянул Лагорскому десятирублевый золотой.

– Дайте два. Ей-ей, мне сейчас до зарезу нужно.

– Экий вы какой! Ну, берите, делать нечего… Останусь без гроша. Ну что, не пеликан я, разрывающий для птенцов грудь свою? – спросил Чертищев. – И уверяю вас, что я теперь без гроша. Я человек откровенный, – прибавил он.

Лагорский взял двадцать рублей и спросил:

– Вечером могу еще на тридцать рублей рассчитывать?

– Всенепременно. Барометр поднимается, дождя не будет, стало быть, можно ожидать среднего сбора. Да вот и солнышко выглянуло! – воскликнул Чертищев. – А теперь для порядка потрудитесь расписаться в книге в двадцати рублях, – прибавил он и придвинул к Лагорскому книгу.

Тот расписался и отправился к Малковой. Чертищев словно угадал, куда он идет, и сказал ему:

– Завтра я хочу поднести букет цветов Вере Константиновне Малковой. Знаете, надо немножко помуссировать актрису. Без этого нельзя. Что ж поделаешь, если у нас пресса бесчувственная! А это и на прессу подействует. Только вы, пожалуйста, держите это в секрете. Ей поднесу… Малковой… и для Жданкович букет. Двум премьершам.

– Ну, какая же премьерша Жданкович, – сказал Лагорский.

– А как же. Она вчера имела успех, играя Глашу. Но только вы, голубчик, держите все это в секрете. Я для чего это также делаю? Делаю также для того, что узнал стороной… Видите, у меня есть отличные шпионы в «Карфагене». Узнал стороной, что именно завтра Артаев будет подносить вашей супруге, а также и госпоже Дольской по букету. Нам отставать нельзя. Мы должны то же сделать и даже перехвастать Артаева. И я перехвастаю. Вот он пеликан-то! Ну, до свиданья!

Лагорский ушел. Проходя мимо кассы, он видел, как около нее стояли два носатых еврея, один рыжий, другой черный, и переговаривались с кассиром.

«Слухи-то, стало быть, справедливы, что Чертищев в жидовских руках», – подумал Лагорский.

Он направлялся к Малковой. Дабы быть у нее, нужно было непременно пройти мимо своей дачи. Приближаясь к ней, он остановился в кустах и долго высматривал, не стоит ли жена его на балконе. Жены не было видно. Лагорский вышел из засады и скорым шагом, почти бегом, миновал свою дачу, еще раз обернулся, посмотрел, не видать ли жены, и свернул во двор Малковой.

Глава XXIII

Дверь была отворена, и Лагорский, не стучась, вошел к Малковой. Выглянувшая из кухни в маленькую прихоженькую горничная Груша слегка попятилась и произнесла в удивлении по случаю его прихода:

– Ах, Василий Севастьяныч, это вы! А Вера Константиновна завтракает.

Лагорский прямо предстал перед завтракающей Малковой. На него сразу пахнуло уютным, опрятным уголком. Комната была хорошо выметена, прибрана, нигде ничего не валялось на мебели, стол был покрыт белой скатертью. Малкова сидела у стола и чистила ножичком длинную белую редиску. Стояли на столе тарелочки с сыром, маслом, куском колбасы. Сама Малкова была уже причесана, в чистом, опрятном светло-сером фланелевом капоте. Она также была обложена газетами. Газеты лежали и направо, и налево от нее на диване. При входе Лагорского она слегка улыбнулась, но тотчас же сдержала эту улыбку и старалась сделать строгое лицо.

– За восьмьюдесятью рублями пришли, что мужу отдали? – спросила она. – Я же ведь не могу сегодня отдать.

– Что деньги! Какие деньги! Я не считаю, что и дал тебе их, – заговорил Лагорский. – Я пришел, Вера Константиновна, просить у тебя пощады и примирения. Преложи гнев на милость.

– Примирения? Да ведь вы сейчас же начнете говорить о вашей жене и побежите к ней служить на задних лапках. А я и этого выносить не могу. Пожалуй, и Настину приплетете.

– Ничего этого, Веруша, не будет, – виновато произнес Лагорский. – Я даже сбираюсь совсем от нее уехать, как только этот месяц заживу. Да бог с ней и с квартирной платой, и с уплаченными деньгами за стол! Я, может быть, раньше сбегу. Она извела меня совсем.

– Ну вот видите… Уж начинается, – подмигнула Малкова. – А какое право имеет квартирная хозяйка изводить своего жильца? Все-то вы врете. Ложь и ложь у вас во всем, милый человек.

При слове «милый человек» Лагорский почувствовал, что он прощен. Да и на лице Малковой появилась легкая улыбка, и обозначились ямочки на щеках. Он бросился к ней и схватил ее за руки, прошептав:

– Веруша, не будь строга. Не всякое лыко в строку.

На лице Малковой изобразилась уже явственная улыбка.

– Блудлив как кошка, труслив как заяц, – сказала она Лагорскому. – Сейчас я буду угощать вас жареным окунем в сметане. Груша, дайте сюда прибор! – крикнула она горничной.

Лагорский поцеловал у Малковой обе руки и весь сияющий улыбкой подсел к столу.

– Как нас в газетах-то отбарабанили! – произнесла Малкова. – «Заурядные актеры», и чего-чего там нет! Это предварительная заметка. А что завтра-то будет!

– Но тебя-то все-таки похвалили за последнюю сцену в пятом акте, – заметил Лагорский. – А я оплеван.

– А если Жданкович похвалили, то я и похвалу себе не считаю за похвалу! – вся вспыхнула Малкова. – Жданкович… Какая это актриса! Она – с позволения сказать актриса – вот она что.

– Не нужно обращать внимания, – успокаивал ее Лагорский. – Разве это критика? Теперь театральной критики нет. Теперь газетное наездничество. Я даже решил вовсе ничего не читать в газетах о наших спектаклях. И даю тебе слово – читать не буду.

– Врешь, будешь! Жена заставит тебя о ней читать. Будешь и о себе читать.

– Ну, зачем же женой-то попрекать! Ведь уж мир заключили, – остановил Лагорский Малкову.

– Ешь редиску-то… Может быть, водки хочешь? Водка есть. Я рассчитывала, что будешь часто заходить, и купила тогда тебе водки, – переменила разговор Малкова.

– Теперь уж я часто буду заходить, Веруша, часто…

Малкова достала ему с окна бутылку с водкой и переставила на стол. Он выпил водки и стал закусывать редиской.

Из кухни пахло жареной в сметане рыбой и приятно щекотало ноздри.

– Пожалуй, и я с тобой полрюмочки выпью ради примирения, – сказала Малкова. – А только я чувствую, это ненадолго. И жена твоя, и Настина обуяли тебя.

– Нет, нет, Веруша! Всему конец!

Лагорский торжественно махнул рукой.

– Не верю, – отвечала Малкова, налила себе полрюмки водки, чокнулась с Лагорским и выпила. – А Настина – так просто нахалка! – продолжала она. – Прямо нахалка, с отысканием этой комнаты со столом. Видит, что человек сидит с женщиной, и требует от него вслух, как от мальчишки, чтобы он искал ей комнату.

– Довольно, Веруша, брось.

– Меня это тогда просто потрясло в театре. А вслед за этим от тебя оскорбление. Я прошу тебя угостить меня раками, а ты отказываешь и бежишь на сцену к Копровской.

– Друг мой, не будем говорить об этом. Заверяю тебя, что больше этого не случится.

– Ох, чувствую, что случится! Но если случится – между нами все кончено. Я не хочу ни с кем тобой делиться! Я не желаю, чтоб ты мне принадлежал наполовину или, принимая в соображение еще Настину, только на треть. Весь или ничего! – закончила Малкова.

– Весь, весь твой, Веруша.

Лагорский опять взял руку Малковой, перетянул ее через стол и поцеловал.

Горничная Груша внесла пару жареных окуней.

Лагорский опять свернул разговор на газетные рецензии.

– А как карфагенских-то отчехвостили! – сказал он.

– Ну, тех так и следует, – отвечала Малкова. – Относительно твоей жены сказано еще милостиво. Должна тебе сказать, что ей этого даже мало. Я ее не так бы еще на рога приняла.

– А ее соперницу, Марию Дольскую, похвалили. Ну да ведь та нахалка, она всем на шею вешается, в Петербурге она не в первый раз, с рецензентами знакома и, может быть, тут было что-нибудь кой с кем и побольше, чем только знакомство, – рассказывал Лагорский, и вдруг воскликнул: – Ну какая прелесть этот окунь в сметане! Восторг. А у жены я не могу добиться ничего подобного по части стряпни.

– Вот видишь. Так ты и переезжай ко мне. Не дороже я с тебя возьму, чем она, – говорила Малкова, встала из-за стола и прибавила: – Ну а кофе мы будем пить на балконе, на чистом воздухе. Груша! Кофе приготовьте нам на балконе, – крикнула она горничной.

– Прелестно, Веруша, прелестно. За хлеб за соль тебе спасибо.

Лагорский опять чмокнул у Малковой руку.

– Дурашка… Ведь вот умеешь же быть ласков, когда тебя хорошенько приструнят! – кокетливо улыбнулась ему Малкова и тронула пальчиком его по носу.

Лагорский хоть и одобрил кофепитие на балконе, но тотчас же спохватился и на балкон вышел не без некоторого трепета.

«А вдруг как жена увидит? – мелькнуло у него в голове. – Пойдет прогуливаться и увидит».

Он сел, обернувшись к улице задом, и поместился так, что его немного прикрывала драпировка балкона. Но, невзирая на это, он все-таки был замечен, хотя и не женой. Лишь только Груша подала кофе и Лагорский сделал хлебок из чашки, как вдруг он услышал сзади себя женский возглас:

– Лагорский! Да никак это вы?

Он вздрогнул, обернулся и на верхнем балконе смежной дачи, каких-нибудь саженях в трех, увидел Настину. Она стояла у перил в белой блузе с распущенными по плечам волосами и улыбалась ему.

– Так и есть – вы! Какое счастливое совпадение! Вы здесь живете? Вообразите, а я и не знала, что здесь ваша квартира. Как это хорошо! Ведь мы, стало быть, соседи – будем часто видеться, – продолжала Настина.

Малковой на балконе не было. Лагорский хотел что-то отвечать, но с уст его не шли слова. Он косился на балконную дверь, ожидая, что на балкон выйдет Малкова.

– А я здесь нашла себе комнату у музыканта из нашего оркестра… и сюда переехала сегодня утром. Семейные люди, муж с женой… Я здесь со столом… Хорошенькая комнатка. Заходите, пожалуйста, ко мне посмотреть, как я устроилась. Заходите, голубчик, с женой. А где ж ваша жена?

Лагорский долго жевал губами, косясь на дверь, и наконец выговорил:

– Я здесь не живу… Я здесь в гостях…

– В гостях? У кого же? Кто из ваших здесь живет? – спрашивала Настина.

Лагорский стоял как истукан и продолжал жевать губами.

– Да что вы? Что с вами? Надулся как мышь на крупу и молчит. Нездоровы, что ли? – допытывалась она.

Но тут на балкон вышла Малкова с корзиночкой печенья, взглянула на соседний балкон и в недоумении остановилась.

Лагорский весь искривился, присел на ногах и сделался даже меньше ростом.

Настина тотчас же скрылась с балкона.

Глава XXIV

Малкова, вся бледная, взглянула на Лагорского.

– Что это она? Откуда явилась? Как сюда попала? – спросила она про Настину.

Тот развел руками.

– Не знаю… Говорит, что здесь живет.

– Это вы ей наняли квартиру? Вы. Нет, какова дерзость! Со мной рядом.

– И не думал, и не воображал, Веруша.

– Однако она при мне требовала от вас себе комнаты, и вы ей обещали.

– Голубушка, никогда ничего не обещал! – уверял Малкову Лагорский. – А требовать – мало ли что она требовала!

– А если требовала, то, стало быть, имеет основания, чтоб требовать от вас. За что-нибудь требовала.

– Это другой вопрос. Но если бы это было так и я был бы с ней в связи, то с какой стати я найму ей тогда комнату с тобой почти рядом? Уж тогда я запрятал бы эту Настину куда-нибудь подальше от тебя.

Этот довод несколько успокоил Малкову.

– Так кто же ей нанял здесь комнату? – задала она вопрос.

– Сама наняла. Здесь живут музыканты из карфагенского оркестра – вот она у них и наняла.

– Нахалка! Бесстыдница! И для чего же это она выходит на балкон с распущенными по плечам волосами? Словно русалка… – ворчала Малкова.

Лагорский глотал наскоро горячий кофе и спешил уходить. Выпив чашку, он ушел с балкона и взялся за шляпу.

– Куда ж ты? – спросила Малкова. – Или уж, увидав свою Дульцинею, боишься и оставаться? – спросила насмешливо Малкова. – Ах вы, мужчины, мужчины!

– Пойду домой. Надо отдохнуть перед спектаклем. Задам легкую всхрапку, – отвечал Лагорский.

– Спи здесь. Спи вот тут на диване. Для тебя же ведь я и обила этот диван новым ситцем.

– Нет, уж я дома. Кроме того, мне надо написать письмо.

– Какой-нибудь брошенной любовнице? Ах, Василий! Ведь ты совсем какой-то турецкий паша!

– Антрепренеру Кругликову, а вовсе даже и не женщине. Надо хлопотать о зимнем ангажементе. Ведь я на зимний сезон еще без места.

– Да и я без места. Но у нас ведь еще только май. Впрочем, напиши ему, что и я свободна на зиму.

– Хорошо. Ну, прощай.

Лагорский поцеловал Малкову. Она нежно прижалась к нему и заискивающе шепнула:

– Приходи сегодня после спектакля.

– Не знаю. Я соображу. Да ведь во время спектакля еще будем видеться, – отвечал он, хотя наверное знал, что прийти к ней он не может, не сделав скандала у жены.

Он уже совсем хотел уходить, но вспомнил и остановился.

– Ах да… – сказал он. – Я забыл тебе сообщить. Только это секрет. Чертищев сообщил мне под строжайшим секретом, и ты меня не выдавай. Завтра в спектакле он будет подносить тебе букет. Будто от публики. Он говорит: нельзя… здесь надо муссировать актрису, иначе никакого толка не будет и публику ничем не расшевелишь. И я с ним совершенно согласен.

Малкова приятно улыбнулась.

– Как это он так расщедрился! – проговорила она.

– Он не скуп. Нет, он не скуп, но у него денег нет, – отвечал Лагорский. – Он кругом в долгах. Он весь в жидовских руках, и вчера у него жиды прямо караулили кассу, да и сегодня караулят. А насчет его букета я тебе к тому сообщил, что не худо бы, чтоб тебе и второе какое-нибудь поднесение подали завтра через оркестр. У тебя есть казанские поднесения из искусственных цветов… Корзинки, венок… Цветы свежие… Вот ты и распорядись… – прибавил он.

– Никогда я этого не делала… – пробормотала в раздумье Малкова. – Но хорошо. Я соображу.

– Очень многие делают. Кто знает? Ведь никто не знает.

Лагорский еще раз поцеловал Малкову и ушел.

Сойдя с лестницы в проулок между дачами, Лагорский наткнулся на Настину. Она стояла в палисаднике дачки в кофточке и с головой, покрытой глазастым желтым фуляром.

– Когда же ко мне-то? – спросила она его, лукаво щуря хорошенькие, несколько припухшие глазки. – Или Малковой боитесь?

– Когда-нибудь зайду, Настенька, – тихо проговорил Лагорский, не останавливаясь.

Она шла за ним, не выходя из-за своего палисадника, и бормотала:

– Ах вы, мужчины, мужчины! Никак вас не разберешь. Послушайте, вы с кем же живете теперь: с женой или с Малковой?

– С женой, с женой. У Малковой я был в гостях, как у товарища. Завтракал.

Лагорский вышел на улицу и обернулся. Малкова стояла на балконе и махала ему платком. Он улыбнулся ей, приподнял шляпу и пошел мимо решетки садика Настиной. Настина говорила ему вслед:

– Как нежно прощаетесь! Как воркующие голубки… Улыбки… глазки она вам строит! В жизнь не поверю, чтобы эта Малкова была вам только товарищ. Старая любовь не ржавеет.

Лагорский не оборачивался. Он сделал вид, что не слышал слов Настиной, и ускорил шаг.

«Пропало дело, – рассуждал он, идя к себе домой. – Теперь уж часто не заглянешь к Малковой. Надо как татю в нощи прокрадываться, иначе каждое мое посещение будет известно жене. У Настиной язык с дыркой… Да и сама она меня ревнует к ней. Хорошенькая бабеночка, но язык с дыркой. Шельма-бабенка – эта Настина, но в ней особые есть достоинства. Забежал бы к ней, но теперь уж аминь, теперь уж это никоим образом невозможно. Рядом с Малковой… Теперь уж Малкова будет смотреть в оба… Всю свою бдительность настроит. Сквозь дачные стены увидит, если что… По всем вероятиям, она и свою наперсницу Грушу поставит на ноги, чтобы следить за мной и Настиной. А жаль, очень жаль, что Настина поселилась рядом с Малковой и тем лишила меня возможности бывать у ней самой, – думал он и даже прищелкнул языком от сожаления. – А я собирался бывать у Настиной. Она мне всегда нравилась и теперь нравится. Эдакая кругленькая, маленькая, миленькая. Кроме того, за ней молодость и свежесть. Ведь она куда моложе и жены моей, и Малковой. Лет на десять, на двенадцать моложе… И что мне особенно нравится – это ее игривость… Игривость и шаловливость котенка. Этой игривостью она всегда меня успокаивала в мрачные минуты, когда я жил с ней в Симбирске… Опять же, эта легкая картавость ее… Она картавит немножко, это недостаток, но недостаток-то этот мне в ней и нравится. В нем что-то детское, ребячье… Именно ребячье… А давеча на балконе, с распущенными по плечам волосами, она уже и совсем была похожа на девочку. Букашка… Фам-де-пош… Карманная женщина. Французы таких канашек называют карманными женщинами. И к Настиной это совсем подходит».

Лагорский улыбнулся и даже плотоядно облизнулся.

«Ну да я к ней все-таки как-нибудь заберусь, – решил он. – Хоть ночью, да заберусь».

Рассуждая о Настиной, он незаметно дошел до своей дачи. Копровская, закутанная в плед, сидела на балконе.

– Что это ты так долго пропадал? – встретила она его возгласом. – Не любишь ты своего дома. Уж куда пойдешь, так словно провалишься.

– Да ведь разные делишки… – отвечал Лагорский. – С тем, с другим два слова, а время-то идет.

– Я, все-таки, тебя ждала к завтраку.

– Напрасно. Я поел у Чертищева. Он угостил меня.

– Получил деньги?

– Ах, самую малость. Он совсем без денег сидит.

– Сколько же?

Лагорский пожал плечами, дескать, неловко с улицы кричать, и отвечал:

– Сейчас скажу.

Он вошел к себе в дачу, снял шляпу и стал снимать с себя пальто.

– Сколько же ты получил от Чертищева? – повторила вопрос Копровская.

– Ужас что такое! Всего двадцать рублей… два золотых. Но десять рублей могу тебе дать на Васю.

– Как десять? Разве он может приехать к нам на десять рублей! Кроме того, ему надо послать на какой-нибудь статский костюмчик. Я уж и письмо ему написала и в письме пишу, что посылаю ему тридцать рублей.

– Можно переписать письмо. Знаешь пословицу: по одежке протягивай ножки, – отвечал Лагорский.

– Вздор, вздор! Нет, уж ты как хочешь, а двадцать рублей мне все отдай, иначе поссоримся, – решительным тоном сказала Копровская.