Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XXXIV

Хотя первенство и осталось на стороне Малковой, ибо Копровская удалилась первая от Лагорского, а Малкова осталась у него, тем не менее Малкова все-таки дулась на Лагорского и на другой, и на третий день.

– Весь, весь изолгался ты, и живого места в тебе нет, где бы не было лжи, – говорила она ему. – Не оправдывайся. Ясно как день, что ты был сошедшись с женой, когда жил у нее на квартире, а не просто так, как жилец и как ты уверял меня. Я всегда говорила, что она была для тебя больше чем квартирная хозяйка. Вот на поверку и вышло, что я была права. Да и теперь то же самое…

Иначе как бы она посмела ночью ворваться к тебе и устроить такой скандал мне, твоей гостье!

– А как бешеная собака забегает на двор и кусает всех и каждого, – отвечал в свое оправдание Лагорский. – Виноват ли хозяин, что она забежала и набросилась на гостей! Ведь это прямо несчастие, что мы встретились с ней в Петербурге. Она мне жизнь отравляет.

– Не ври, пожалуйста. Оставь и не оправдывайся.

Копровская тоже не унялась и на другой день прислала мужу письмо, полное упреков, ругательств по адресу его и Малковой, грозила, что придет на сцену театра «Сан-Суси» и сделает Малковой и ему публичный скандал.

«От нее станется, все станется», – думал Лагорский и, тревожась, ждал и на репетициях, и во время спектаклей скандала, но угроза, однако, осталась только угрозой.

Дней через пять Копровская опять прислала мужу с горничной письмо, в котором сообщала, что сын Вася приехал, и требовала, чтоб муж зашел к ней и повидал сына. Письмо было лаконическое и гласило так: «Наш сын Вася приехал вчера ко мне. Приходите повидать его. Ведь невероятно, чтоб в вас не заговорило отцовское чувство после нескольких лет разлуки».

Лагорский задумался, что ему делать. Наконец, он написал тоже коротенький ответ: «Пришлите ко мне сына для свидания с ним», но тотчас же разорвал написанное и сказал горничной:

– Скажите, что через полчаса явлюсь.

Дабы избежать жениных сцен ревности, попреков и брани, он стал звать с собой Тальникова.

– Сын мой гимназист приехал к жене, – заискивающе заговорил Лагорский. – Приехал на все каникулы.

Иду сейчас повидаться с ним. Не хочешь ли и ты посмотреть молодца? Пойдем для компании.

Тальников мастерил какую-то хитрую удочку с колокольчиком, посмотрел на Лагорского и отвечал:

– Боюсь, Василий Севастьяныч. Очень уж они дама строгая. Как бы опять не вышло чего.

– Полно. Она теперь угомонилась. И если бы начала меня упрекать, при тебе она будет сдержаннее.

– Нет-с… – покачал головой Тальников. – Они еще вчера меня встретили на улице и так отчитали, что в лучшем виде! Паразитом назвали… Ей-ей… Главная статья – они думают, что это я сманил вас переехать от них. Они меня теперь совсем забодают.

– Ну, убежишь. У тебя ноги прыткие, – улыбнулся Лагорский.

– Нет, уж увольте. Зачем на грех лезть! Ведь вот вы муж и тоже боитесь идти… А я-то как же?..

Лагорский отправился один. Было это перед полуднем. Тихо поднялся он по скрипучей лестнице в мезонин и вошел в прихожую. Из кухни пахло чем-то жареным с луком.

– Можно?.. – крикнул он из прихожей. – Это я…

В отворенную дверь заглянула Копровская. Она, как и всегда дома, была растрепанная, на этот раз в розовой ситцевой блузе с разорванным по шву до локтя рукавом и в красных стоптанных туфлях.

– Не только можно, но даже должно. Наконец-то вы опомнились. Вася приехал еще вчера утром.

– По первому зову являюсь, – проговорил Лагорский, снимая с себя пальто, стал искать в прихожей гвоздь, чтоб повесить на него пальто и, не найдя, внес его в комнату.

Копровская взяла у него пальто из рук, положила на диван и сказала:

– Кажется, можно было бы зайти и справиться, приехал или не приехал сын. Ведь вы знали, что он едет и должен приехать. Я говорила вам. Вот он.

За столом, покрытым запятнанной розовой скатертью, сидел черненький как жук, мальчик лет тринадцати, маленький, тщедушный, с вихром на голове, одетый в гимназическую блузу с поясом, и намазывал себе на кусок булки масло. Тут же лежала вареная колбаса на серой бумаге.

– Вставай, Вася, и здоровайся. Это папа твой, – проговорила Копровская. – Или не узнал? Ведь у тебя есть его портрет.

– Портрет мой у него, должно быть, старый, когда я был худощавее, – отвечал Лагорский и крикнул: – Ну что ж, здравствуй, Вася! Здравствуй, молодец.

Прожевывая что-то, мальчик поднялся из-за стола и пробормотал:

– Здравствуйте, папаша.

Лагорский наклонился к нему, чмокнул его в лоб, а он запечатлел отцу жирными губами поцелуй в щеку и стоял, опустя руки. Лагорский погладил сына по голове, потрогал за вихор и произнес:

– Какой уж большой мальчишка вырос. Право, большой. Сколько ему теперь лет?

– Стыдись! – воскликнула Копровская. – Отец, и не знаешь сколько лет сыну.

– Знаю… Но сразу нельзя же… Надо сообразить.

– В марте тринадцать было… Теперь четырнадцатый… С двадцать седьмого марта, – сообщил мальчик.

– Да, да… Я помню… Это было через два дня после Благовещенья… Вырос он, очень вырос.

– Ну, для своих-то лет он мал. Две тяжелые болезни вынес… скарлатина… воспаление легких, – бормотала Копровская. – Только что ж ты так с ним неласков?

Удивительно, как сухо встречаешься. А еще отец! – обратилась она к мужу.

– Да как же иначе-то?.. Я поцеловал его. Вот любуюсь им. Хороший мальчик. Право, уж не знаю…

– Не подсказывает сердце, так, разумеется, трудно. Ну да и не надо. У него мать, которая вкладывает в него всю душу. Вот белья у него мало. Надо белья сделать.

– Хорошо. Я дам на белье, когда первого числа получим жалованье, – отвечал Лагорский и опять погладил мальчика по голове или, лучше сказать, пошевелил его волосы и пощипал за вихор. – Больше в тебя он, чем в меня. Нос твой… брови твои… глаза… – кивнул он жене. – Ну что же? Как учишься? Пифагоровы штаны уже учил? – отнесся он к сыну.

– Знаю…

Мальчик только что откусил кусок булки с колбасой и самым ревностным манером жевал его.

– А как латинский язык?

– Тройка.

Лагорский сел, тронул сына за шею и сказал:

– Шея грязная и уши грязные. Надо вымыть.

Копровская отвечала:

– Вымою. Успеется. Ну что ж, надеюсь, ты с нами разделишь сегодня трапезу? – спросила она мужа. – У меня сегодня к завтраку жареная печенка.

Лагорский отвел ее в сторону.

– Если я могу рассчитывать, что завтрак сегодня пройдет без сцен, попреков и ругательств с твоей стороны, то я останусь, – сказал он ей.

– Но я должна же тебе напомнить о твоих обязанностях к сыну, – отвечала она.

– О моих обязанностях к Васе я помню, и ты получишь на него от меня после первого числа. Будь покойна. Свое слово я умею держать. Ну, так вот… Даешь мне слово, что я могу рассчитывать на покой и человеческие отношения ко мне? – спросил он еще раз.

Она не отвечала на вопрос и проговорила:

– Должна же я, однако, выяснить тебе все твое неприличие ко мне, как…

– Ну, тогда я ухожу. Присылай Васю завтра ко мне завтракать. Или я пришлю за ним Тальникова.

Лагорский взялся за шляпу.

– Хорошо, хорошо. Я не буду резка. Я буду сдержанна, – удержала его Копровская.

– Нет, дай слово совсем не говорить об этом. Я не хочу, чтоб при сыне. Да и вообще довольно. Прежнего не воротишь. Я не могу с тобой жить. Не могу, не могу. Проба была, но не вышло толку. Съехались, и пришлось разъехаться.

– Да ведь ты же начал. Твое же неприличное поведение…

– Оставь. И ответь мне: даешь слово? – повторил Лагорский.

– Даю, даю… хотя надо же когда-нибудь, – сказала Копровская.

Лагорский остался.

Глава XXXV

Копровская хоть и дала мужу слово, что завтрак пройдет без брани и попреков, не выдержала. Слова вроде «бесчувственный отец», «муж, меняющий жену на первую встречную», «петушишка» в конце завтрака так и посыпались у нее. Начала она с самовара и лампы, которые видела у Лагорского при посещении его, и заметила:

– Ведь вот лампу-то и самовар, пока мы вместе жили, ты только обещался купить и был на посуле, как на стуле, а как только съехал от меня и увидал, что можешь к себе разных Малковых принимать, – сейчас у тебя и самовар с лампой явились.

– Самовар и лампа, которые ты видела, хозяйские. Они выговорены при комнате, – отвечал Лагорский, хмурясь. – И наконец, убедительно прошу не выражаться так о моих приятелях. «Разных Малковых»… Она для меня не разная.

– И ты это не стыдишься при сыне говорить? Ну, беззастенчивый ты человек!

– Я тебя просил оставить брань и попреки. Тем более при сыне… И ты мне обещала, дала слово.

Лагорский переменил разговор. Стал спрашивать сына, любит ли он удить рыбу.

– Да у нас там пруд далеко… – отвечал мальчик. – Но наши гимназисты ходили ловить.

– А здесь река… и очень близко от тебя. Ты вот и попробуй ловить на удочку, уди… Уженье рыбы к терпению приучает. Это хорошо… это полезно…

– У меня удочки нет.

– Я тебе куплю удочку. Приходи ко мне – и удочка будет. А как ловить – тебя научат. Я тебя познакомлю с таким человеком, который научит. Это мой приятель Тальников. Приходи…

– Но если он придет к тебе и нарвется на такую же сцену, как я нарвалась? – заметила Копровская. – Каково это для мальчика!

– На какую такую ты сцену нарвалась неприличную, на какую? – воскликнул Лагорский.

– Да как же… Он к тебе придет, а у тебя сидит твоя обожаемая… Что он будет думать об отце!

– Надежда Дмитриевна! Я еще раз прошу тебя не упоминать! – закричал Лагорский. – Иначе я беру шляпу и ухожу. Ты дала слово, ты обязана.

– Ах, отец, отец! Какой ты отец!

Лагорский морщился и торопился есть. Он вынул из кармана рубль, подал его Васе и сказал:

– А это вот тебе на гостинцы и на твои мелкие нужды. Можешь купить что-нибудь.

– У него сапоги плохи. Ему сапоги надо покупать, а ты рубль… Хорошо расщедрился! – язвительно произнесла Копровская.

– Боже мой, да ведь это я ему только на шалости… Может быть, он себе удочку купит. Здесь в табачных лавочках продаются. А на сапоги я дам, я потом дам. Получу из конторы и дам.

– Это до первого-то числа ждать? А до тех пор промочить ноги, простудиться и слечь? Ах, папенька, папенька! И петушишка, который с курами на навозной куче, и тот…

Лагорский вскочил из-за стола и бросил салфетку.

– Я ухожу, Надежда Дмитриевна… Я не могу… Я не в состоянии… Я просил… Ты дала слово… – бормотал он, отыскивая свою шляпу.

– Да уж сиди, сиди… К Малковой-то успеешь.

– Нет, нет! Я не в состоянии… Терпение мое лопнуло! Прощай, Вася… Приходи ко мне…

Лагорский стал надевать на себя пальто. Копровская немного притихла.

– Для чего ж ты это скандал-то делаешь при сыне? Выскакиваешь из-за стола и бежишь невесть куда… Полчаса-то ты можешь уделить семейству. Ведь у тебя первое свидание с сыном.

Но Лагорский был непреклонен. Тогда Копровская выставила перед ним сына.

– Проси, Вася, проси папу, чтоб он остался у нас. Проси. Авось он для тебя сжалится, – бормотала она.

Мальчик угрюмо молчал. Лагорский поцеловал его в голову и сказал:

– Прощай… Приходи ко мне… Впрочем, я пришлю за тобой дядю Тальникова, и он приведет тебя ко мне. Слушайся маму… Веди себя хорошенько. Прощай, Надежда Дмитриевна.

И, не подав даже жене руки, Лагорский выбежал в прихожую.

– Петушишка… Знаю я, куда ты побежал! – послышалось ему вслед. – А Малковой я публичный скандал сделаю. Пусть так она и знает.

– Мегера… – шептал Лагорский, спускаясь с лестницы.

Взбешенный, он вышел на улицу и, тяжело переведя дух, остановился. Мимо него бежали разносчики с корзинками за плечами, с лотками и бадьями на головах, заглядывали в палисадники дач и выкрикивали свои товары:

– Цыплята, куры биты! Огурчики зелены, цветна капуста! – выводил тенористый голос.

– Окуни, ерши, судаки живые! Невска лососина! – кричал баритон.

– Раки, крупны раки! – надсажался мальчишка.

– Яйца свежи! Селедки голландски! – визжала баба с корзинкой и ведром в руках. Звенел колоколом проезжавший мимо вагон конно-железной дороги.

Лагорский не знал, куда ему идти, и соображал. Он выскочил у жены из-за стола в половине завтрака, успев съесть только кусочек колбасы и две кильки, не дождавшись жареного мяса. Ему хотелось и есть, и пить. Он присел на первую попавшуюся за воротами дач скамейку, стал скручивать папироску и рассуждать, идти ли ему в ресторанчик на берег и там поесть или отправиться в ресторан сада «Сан-Суси» и спросить себе завтрак. Вдруг сквозь убогую акацию, растущую около придорожной канавки, он увидел на той стороне улицы Малкову. Она, прикрывшись от солнца красным зонтиком, шла в противоположную от своей дачи сторону. Лагорский не окликал ее.

– В театр идет… У ней сегодня репетиция, – пробормотал он себе под нос, зажег свернутую папироску, затянулся, пыхнул дымком, и вдруг в голове его мелькнула мысль: «А что, не воспользоваться ли мне сейчас случаем, что ее дома нет, и не отправиться ли к ее соседке Настиной? Настенька, наверное, дома. Жена проговорилась давеча, что в „Карфагене“ сегодня репетиции нет. Все-таки, я отдохну у ней от этих разных дрязг, нытья и попреков. Настенька эта всегда производила на меня успокаивающее действие. У ней и поем чего-нибудь, и кофею напьюсь. Она, наверное, примет меня с распростертыми объятиями и угостит чем-нибудь. Она сплетница, у ней язык с двумя дырками, насплетничала моей жене, что я бываю у Малковой, но ведь это прямо из ревности к Малковой, зачем вот я у нее самой не был ни разу… А теперь-то уж она сплетничать не будет. О ком ей сплетничать? Придется на саму себя сплетничать, – рассуждал он. – Я явлюсь к ней под предлогом упрека за сплетни и начну с упреков, что она жене моей черт знает что наговорила… Так и начну… так лучше будет. Ну, разуверю ее, что с Малковой у меня чисто товарищеские отношения теперь и ничего больше. Ну, наболтаю черта в ступе, а все-таки посижу у нее и развлекусь, отойду… А то ведь жена довела меня до белого каления. Пойду… – решил он, поднимаясь со скамейки. – Надо пользоваться случаем, что Малковой дома нет. А когда Малкова дома, то к Настеньке и не проникнешь. Малкова то и дело торчит на балконе и сейчас увидит, что я подхожу к их дачам. Как сыч караулит. Надо пользоваться случаем, надо… Она миленькая, веселенькая, игривенькая, и даже когда сердится, плачет и ругается, то и тогда не производит неприятного впечатления», – закончил Лагорский, улыбаясь.

И, попыхивая папироской, он ускорил шаг, направляясь к даче Настиной.

Глава XXXVI

Лагорский застал Настину на верхнем балконе в ситцевой голубой блузе без пояса, с распущенными по плечам волосами, зачесанными со лба круглой гребенкой, как у девочки. Она стояла около перил, грызла кедровые орехи, бросала скорлупу вниз и, слегка прищуря глаза, смотрела на улицу. Завидя Лагорского, она, как и всегда, немного картавя, воскликнула:

– Боже! Кого я вижу! Лагорский!.. И главное, гуляет один, на свободе, без присмотра своих дам… Как это вас, голубчик, выпустили! Как это случилось? – спрашивала она, весело улыбаясь.

Сказано это было так мило, что Лагорский нисколько на нее не рассердился, а только погрозил ей пальцем и тоже с улыбкой произнес:

– Не язвить!

– Зачем язвить? Я только радуюсь. За вас радуюсь, голубчик мой, что вы на свободе, – отвечала Настина и спросила: – Куда идете? Прогуливаетесь?

– К вам иду.

– Ну-у? Как это вас надоумило? Какая такая счастливая блоха укусила? Очень рада, если это так. Милости просим… Идите, идите скорей… Проходите, пока вашей наблюдательницы дома нет. Она только сейчас вышла. Идите вот по этому переулочку. Лестница ко мне сзади, со двора.

Лагорский прошел по переулку, вышел на грязный дворик и стал взбираться по узенькой лесенке в мезонин.

На верхней площадке уже ждала его Настина, причем виднелись из-под юбки ее ножки в голубых чулках и черных франтовских лакированных туфельках с черными бантиками.

– Здравствуйте… – сказал Лагорский, поднявшись к ней.

Настина взяла его за обе руки и, продолжая улыбаться, спросила:

– Можно, Лагорский, вас поцеловать по старой памяти? Здесь никто не видит. Наблюдателей нет.

– Целуйте, голубушка, целуйте. Очень рад. Я сам вас поцелую.

Он наклонился. Она, как девочка, привскокнула, обвила его руками за шею и сочными губками чмокнула в бритое лицо.

Он поймал ее руки и чмокнул их и сверху, и снизу в ладони.

– В орехах… – пробормотала она. – С утра обозлилась на кедровые орехи и грызу их.

– Да, да… Ты ведь их любишь… Я помню… – проговорил Лагорский, и сам не зная как переходя на «ты».

– Ты еще все бранил меня за них в Симбирске. Не забыл? – в свою очередь перешла на «ты» и Настина.

– Ах, Настенька! Ах, дружочек! Я очень и очень часто вспоминаю о тебе, о нашем счастливом житье-бытье в Симбирске! – вздохнул Лагорский.

Она повела его к себе в комнату.

Комната у ней всего была одна, небольшая, с выходом на балкон, очень опрятная, хотя и совсем плохо меблированная. Лагорский помнил, что Настина и в Симбирске, когда жила с ним, отличалась всегда чистотою и аккуратностью, прибирала и за ним, следила, чтобы он не разбрасывал окурки папирос, не раскладывал принадлежностей своего костюма по стульям. Не терпела она даже, когда старые туфли его высовывались из-под кровати, валялись на столе носовой платок и перчатки. И посейчас комната ее с далеко не свежими обоями и посеревшим от времени бумажным потолком с желтыми протоками имела привлекательный вид. У стены стояла кровать, покрытая голубым атласным, стеганым в елку, одеялом с подушками в наволочках с широкими прошивками, сквозь которые сквозил голубой коленкор. Над кроватью висели пришпиленные к стене булавками два русских вышитых полотенца. Перед одним из окон стоял столик, задрапированный кисеей на голубом подбое, и на нем стояло складное зеркало и лежали туалетные принадлежности. Как блондинка, Настина очень хорошо знала, что голубой цвет ей к лицу, и поэтому он виднелся у ней во всем. Даже убогий мягкий стул – и тот был прикрыт и по спинке, и по сиденью каким-то ажурным белым вязаньем на голубом подбое. Второй столик, помещающийся у стены, и тот был покрыт голубой дешевенькой бумажной скатертью; корзинки, сундуки, где помещалось белье, платье и хозяйство Настиной, – и на них были наброшены куски голубого шерстяного плюша в виде ковриков. Не покрыты ничем были только три буковых стула.

– Как ты мило устроилась! – невольно вырвалось у Лагорского восклицание. – Вся голубенькая. Сама голубенькая и комнатка голубенькая!

– Ты знаешь, ведь это мой любимый цвет, – отвечала Настина. – Драпировок еще на моих двух оконцах нет, только вот эти занавесочки на шнурочках до половины окна. Приладить некогда… Все репетиции да спектакли… А выберу свободное времечко, так и голубенькие ситцевые драпировочки на окна повешу. Я купила уж ситчику. Ну, садись, так гостем будешь, – прибавила она и спросила: – Чем тебя угощать?

– Да чем хочешь. Ни от чего не откажусь, – сказал Лагорский. – Должен тебе сказать, что я не завтракал. Вари кофе и дай что-нибудь закусить. Ну, хоть колбасы с булкой и маслом, что ли.

– Сейчас, сейчас… Я сама не завтракала. У меня у хозяев на плите уж заварен кофе в кофейнике и сосиски варятся… – засуетилась Настина. – Сейчас все принесу. Ведь я все сама. Я не как Малкова. Живу без горничной.

И она бросилась вон из комнаты.

Минут через десять на столе появились кофе в белом металлическом кофейнике, булки, сосиски, тоже в металлической полоскательной чашке, прикрытой блюдечком, масло на тарелочке, колбаса.

Чашки и тарелки с ножами и вилками Настина начала доставать из плетеной корзинки, тотчас же перетирала их чистым полотенцем и клала на стол.

Лагорский любовался.

– Какой у тебя порядок… – сказал он. – И импровизованный шкап для посуды.

– Корзинка-то? Да ведь так было и в Симбирске, когда мы вместе жили, – отвечала она.

– Кофейник-то все тот же?

– Тот же. Ведь это твой подарок. Ах, боже мой! Ведь у меня пирожки с говядиной есть. Не хочешь ли? Только черствые. Вчера в «Карфагене» купила себе на ужин да не ела. Зуб заболел.

– Давай, давай и пирожки.

Лагорский был голоден и ел за обе щеки. Настина тоже ела с аппетитом, время от времени любовно, с восторгом посматривала на него, наконец вскочила, растопырила руки и захватила его голову в свои объятия, воскликнув:

– Ах, как я рада, что ты зашел ко мне! Ты не поверишь, как я рада!

Лагорский, сбиравшийся при свидании с ней высказать ей упреки, что она насплетничала на него жене, так и не сказал ей ничего. Он любовался ею. Целовал два раза ее открытую шейку.

– А если бы ты знал, как я тебя к Малковой ревную! Боже мой, как ревную! Когда ты у нее сидишь, я вся как полоумная… Даже жжет меня что-то. Посмотри, я с досады хороший шелковый платок изгрызла. Ну, что тебе, Лагорский, в этой Малковой? Брось ее… Пожилая баба… Ведь она совсем пожилая, а только красится. Ну, твоя жена, – законная жена, о ней я уж ничего не говорю, она тебе Богом дана, я не особенно ревную к ней… А Малкова – я на нее смотреть не могу. Так и хочется выцарапать ей глаза.

Лагорский отмалчивался. Наконец, он сказал:

– Я переехал от жены. Нет возможности с ней жить. Ревнива… Поедом меня ест. Два раза без обеда меня оставляла.

– Слышала я, что ты один теперь живешь. Немало уж мне Копровская на тебя плакалась. И все я сбиралась к тебе прийти, несколько раз собиралась, но всегда как-то так случалось, что иду мимо твоей дачи и непременно вместе с твоей женой. Да и совестно было как-то перед ней. С ней дружу, а сама тебя от нее отбиваю. Я жалею ее. Это не Малкова. К твоей жене сын приехал. Я видела его у нас в театре на репетиции. Хороший мальчик. Ты, Лагорский, хоть и переехал от жены, а его не оставляй. Грех бросать детей.

– Да нет же, нет, – отвечал Лагорский. – Я и жену не покинул бы, но нет никакой возможности!

– А уж теперь ты мой, снова мой, как в Симбирске мой. Теперь уж если ты сам ко мне зашел, ты весь мой, и никому я тебя не отдам. Ну, еще жене – пожалуй… К ней ходи… Она законная жена. А Малковой тебя не дам… Нет, нет!

Настина привскокнула и снова обвила руками шею Лагорского.

– Пусти! Задушишь! – восклицал он, а сам целовал ее голенькую ручку повыше локтя, подняв широкий рукав ее блузы.