Текст книги "Меж трех огней. Роман из актерской жизни"

Глава XLVI

В сущности, Лагорскому никуда не нужно было идти. Ушел он из дома только для того, чтобы прекратить сцены нытья, попреков и брани со стороны жены. Выйдя на улицу и расставшись с женой и сыном, он даже стал соображать, куда ему направиться. Он посмотрел на часы. Часовая стрелка приближалась к полудню.

«Пойду завтракать в наш театральный ресторан. Там с кем-нибудь встречусь. Теперь надо хлопотать о бенефисе», – решил он и пошел к саду «Сан-Суси».

– Лагорский! Лагорский! – раздался сзади него звучный контральто с примесью некоторой картавости.

Он узнал этот голос, остановился и обернулся. Его догоняла и махала ему зонтиком Настина.

– Куда вы так спешите? Погодите. Надо поговорить, – продолжала она, подбегая к нему, протянула руку, сказала «здравствуйте» и спросила: – Когда же, наконец, вы едете на гастроли?

Лагорский передернул плечом и поморщился.

– Не надо, друг мой Настенька, об этом оглашать, – произнес он. – Ведь если я сообщил вам об этом вскользь, то сообщил только мои предположения, поведал по секрету, а вы кричите об этом на всех перекрестках. Это может мне повредить. С новыми директорами я еще не прервал моих отношений, я играю по-прежнему, дней через десять должен взять бенефис.

Настина несколько опешила.

– Когда же это я на всех перекрестках? – проговорила она. – Я только с вами. Да вот встретилась с Тальниковым, так с ним говорила. А Тальников – ведь это ваш приятель, вы ему все поверяете.

– Неправда. Жене моей вы говорили о моих гастролях и говорили при других.

– Так ведь это жена ваша, а не кто другой. А кто же тут был посторонний? Да никого из вашей труппы не было. Я говорила за кулисами с нашей актрисой Мазуревич, предлагала ей передать мою комнату, когда поеду с вами. А больше тут никого не было. Да… Наш помощник режиссера был. Но он такой, что в одно ухо впустит, в другое выпустит.

Лагорский и Настина шли рядом, Настина спросила его:

– Но все-таки же вы едете?

– Надо взять сначала бенефис, – уклончиво отвечал он. – Я ставлю «Лира». Тут хлопот будет полон рот.

– Ой-ой-ой, какая пьеса! Это, кажется, с чертями, с ведьмами.

– То «Макбет».

– Но все-таки вы едете? – опять задала она вопрос. – Я к тому спрашиваю, что к какому времени мне готовиться уехать с вами?

Лагорский строго посмотрел на нее и сказал:

– Об этом, Настенька, надо еще подумать и сообразить. И я вас покорнейше прошу до поры до времени не болтать. Этим вы только себе вредите. Ну, с какой стати вы об этом сказали моей жене!

Настина покраснела.

– А что ж такое? Боюсь я разве ее! Да плевать мне на нее! – воскликнула она.

– А через это скандал. Жена сейчас приходила ко мне, и вышел скандал. Не умеете вы язык держать за зубами и этим только вредите себе.

– Постой!.. Да ведь с женой своей ты уж вконец разошелся.

– Разошелся, но меня связывает с ней сын. И наконец, хотя я с ней и разошелся, не следовало тебе ее дразнить и хвастаться перед ней, что ты едешь со мной на гастроли, потому это еще ничего не известно.

Они оба перешли на «ты».

Настина вспыхнула.

– Как? Да разве ты меня не берешь? – воскликнула она.

– Ничего не известно, – повторил Лагорский. – Об этом надо списываться. Ведь это будет зависеть от антрепренера. Ведь у тебя репертуарных ролей нет. Тебя можно только, как говорится, пристегнуть, выговорить у антрепренера малую толику, чтоб дорога-то только бы окупилась.

– Да мне ничего не надо. Я на дорогу меховое пальто заложу, только бы ехать с тобой. И играть мне не надо. Мне только бы с тобой быть. А о пристегивании меня ты не беспокойся.

– Нельзя, Настенька, – стоял на своем Лагорский. – Об этом надо подумать да и подумать, потом списаться. А ты до поры до времени молчи.

– Как? Так ты не наверное меня возьмешь с собой? – удивилась Настина. – Ну, скажите на милость… Ну что же это такое! А я уж и с нашим директором Артаевым уговорилась. Он отпускает меня.

– Здравствуйте! Ты уж и перед Артаевым огласила! А он скажет театральным писакам… А те, чтобы подкузьмить театр «Сан-Суси», в угоду Артаеву, бухнут об этом в газеты, – досадливо говорил Лагорский.

– Нет, нет, я о гастролях Артаеву ни слова, – отвечала Настина, – ни единого слова… А я сказала ему, что у меня умер брат в провинции и мне необходимо нужно ехать из Петербурга, чтоб получить наследство после брата. Ну, он подумал-подумал – и согласился.

– Ах, зачем ты это! Зачем! – мог только выговорить Лагорский, сжимая кулаки и морщась. – Ах Настенька, Настенька! – покачал он головой.

Она взяла его под руку, заглянула ему в глаза полными слез глазами и тихо произнесла:

– Не покидай меня, Васиканчик! Возьми с собой.

Они подходили к саду «Сан-Суси». У входа Лагорский увидал Малкову, разговаривающую с Колотухиным, остановился, высвободил от Настиной свою руку и сказал:

– Ну, иди, голубушка. Поездка ведь еще не скоро. Об этом успеем еще поговорить. Ты ведь к себе в «Карфаген» на репетицию? Иди. А я к себе в «Сан-Суси»… Но мне еще нужно зайти табаку купить…

И Лагорский свернул в табачную лавку, хотя табаку у него был полный порттабак.

Настина посмотрела ему вслед и крикнула:

– Малковой испугался? Понимаю… Я вижу ее… Вон где она стоит!

Лагорский умышленно долго пробыл в табачной лавочке. Купив книжку бумажек для свертывания папирос, он медленно вышел из лавочки и, когда только уверился, что Настина удалилась, направился ко входу в сад «Сан-Суси», где еще стояла Малкова и разговаривала с Колотухиным. Они рассматривали рукописный анонс, прилепленный на стену у входа. Колотухин кивнул Лагорскому на анонс и, улыбаясь, произнес:

– Каков мальчик-то? Завтра печатная афиша о его бенефисе выйдет, а он, не дождавшись ее, уже сегодня рукописную выпустил.

Лагорский, поздоровавшись с Малковой и Колотухиным, подошел к анонсу и прочел его. На листе бумаги черными и красными чернилами каллиграфическим почерком было выведено: «9 июня бенефис известного артиста Алексея Кузьмича Чеченцева. Представлена будет драма „Уриель Акоста“. Бенефициант исполнит заглавную роль. Билеты на бенефис продаются в кассе театра».

– И сбор есть уже… – прибавил Колотухин. – Сколько сбора-то? – спросил он кассира, выглядывавшего из окна кассы.

– Рубль с четвертью.

– Далеко пойдет этот известный артист Алексей Кузьмич, – иронически заметила Малкова.

– Дальше острова Сахалина не пойдет… – язвительно пробормотал Лагорский.

– А вы посмотрите, тут еще лучше, – сказал Колотухин, достал из кармана свернутую газету и показал Лагорскому отчеркнутое красным карандашом место, прибавив: – Читайте.

Лагорский прочитал вслух:

– «В садовых театрах начинаются бенефисы. В театре „Сан-Суси“ 9 июня бенефис известного артиста А. К. Чеченцева, стяжавшего себе громкую славу по побережью Дона, где он играл в течение трех зимних сезонов, где он приобрел себе много поклонников и поклонниц, в особенности последних. Пойдет драма Гуцкова „Уриель Акоста“ с бенефициантом в заглавной роли. Роль эта лучшая в репертуаре талантливого артиста».

– И стоила эта заметка талантливому артисту: дюжину устриц, телячью котлету, порцию спаржи и бутылку шабли… – объявил Колотухин. – Затем Чеченцев поцеловал писаку в плечо.

– Да ведь не заплатит Павлушину ни за устриц, ни за спаржу, ни за вино, – сказала Малкова. – Все это взято у Павлушина в долг, а Павлушин в Чеченцеве за его кафешантанные способности души не чает.

– Ловкий мальчик! – еще раз воскликнул Колотухин.

Глава XLVII

В саду Лагорский нашел Павлушина и Вилейчика. Они сидели на веранде и пили чай. В их компании был режиссер Утюгов с портфелем, Чеченцев, облаченный совсем в белую фланелевую пиджачную парочку, и молодой мясник, поставщик дичи и мяса для ресторана Павлушина, знакомый и Лагорскому. Чеченцев читал им монолог из «Акосты».

Завидя подходившего к ним Лагорского, Павлушин и Вилейчик встали ему навстречу. Павлушин, взяв его за обе руки, заговорил:

– Ну, вот спасибо, спасибо, что играете в бенефисе Чеченцева. А то афишка была бы как карноухая.

– Мы это ценим, очень ценим такого честного поступка, – прибавил Вилейчик, потрясая в свою очередь Лагорского за руку. – А то до нас уж дошли разного глупого слухи, что вы уезжаете куда-то на провинция.

«Пронюхали, – подумал Лагорский и прибавил мысленно: – Впрочем, я и сам неосторожно болтал по уборным про эти гастроли».

– Покуда никуда не еду, – отвечал он им.

– Да ведь у нас вам будет хорошо, право, хорошо, – сказал Вилейчик. – Жалованья поменьше – можете второго бенефис взять в конце сезон. А то что это – ехать! Я не знаю, зачем и мамзель Жданкович от нас уходит. Без бенефис уходит, к Артаеву в «Карфаген» уходит. А мы хотели ей большущий корзинка с цветы поднести.

– Ах, она уж объявила вам, что не хочет служить? – спросил Лагорский.

– Сегодня утром прислала письмо. И без бенефис, без бенефис!

– В «Карфагене» бенефис возьмет.

– Это все от Артаева интрига. Большого он интриган! – покачал головой Вилейчик.

– Когда-нибудь подавится, – вздохнул Павлушин. – Чайку с нами? – предложил он Лагорскому. – Мы перед завтраком пораспариваемся. А потом можно будет селяночки рыбной похлебать.

– Пожалуй, стакашек выпью… – согласился Лагорский, присаживаясь. – Я пришел о бенефисе потолковать.

– Пожалуйста, пожалуйста, господин Лагорский, – заговорили оба директора. – Нам чем больше бенефисов, тем лучше. На бенефис публика лучше клюет.

– Я, как сказал, «Лира» ставлю.

– Катайте, что хотите. Мы с Иваном Петровичем решили так, что чем страшнее, тем лучше, – кивнул Вилейчик на Павлушина и махнул рукой. – Наш режиссер говорит, что декорации можно из старого набрать.

– Как из старого? – запротестовал было Лагорский, но Утюгов подмигивал ему, чтобы он не возражал, и сказал:

– Все обставим прилично. Будьте покойны. Декоратор у нас есть. Кое-что припишем, кое-что подмалюем.

– Спасибо, товарищ, за участие в бенефисе, – обратился к Лагорскому до сих пор молчавший Чеченцев и протянул ему руку. – Я ценю это! Буду у вас, чтобы поблагодарить вас еще раз.

– «Лира» я ставлю семнадцатого числа и вечером в день бенефиса Чеченцева прошу выпустить мою афишу, – заявил Лагорский.

– Девятого бенефис и семнадцатого бенефис… Ох, трудно! Такая постановочная пьеса.

– Ничего. Жарьте, голубчик, жарьте, Бог труды любит, – ободрял его Павлушин. – А мы в день их бенефиса в обыденное меню ботвинью с лососиной пустим. Земляника к тому времени поспеет. Крюшоны дешевенькие из нашего русского шампанского по три рубля можно пустить.

– Вы все со своей жратвенной точки зрения! – огрызнулся на Павлушина Лагорский, но Утюгов опять стал ему мигать, чтобы он был сдержаннее.

Лагорский сократился, а Павлушин отвечал:

– Да ведь публика это любит-с. Искусство искусством, а тоже и насчет утробы… Ведь вот музыкальные-то обеды уж начали давать барышок легонький. Конечно, тут Дарья Семеновна со своими певицами помогает, тирольки тоже свое дело делают – ну и Алексей Кузьмич… Он тоже, дай ему бог здоровья…

Павлушин поклонился Чеченцеву.

Чеченцев с достоинством произнес:

– Я в нужде всегда готов помочь товарищам.

– Кому мы Корделию-то в «Лире» играть дадим, если Жданкович уходит? – спросил Утюгова Лагорский.

– А Щуровская-то? Что ж, она актриска ничего себе… Молоденькая, белокуренькая, жиденькая.

– Да ведь она ступить не умеет.

– Зато слушается, не артачится, не фордыбачит. Выдрессируем.

– Жарьте, жарьте, господа… – одобрительно произнес Вилейчик. – Главного актер хорош – и все хорошо будет. А одного какая-нибудь роль плохо – тьфу!

– Ну как же… Тут дело в ансамбле… – возразил Лагорский. – Плохая Корделия и мне мешать будет.

– Выдрессируем, Василий Севастьяныч, вышколим… – утешал его Утюгов. – Актриска она покладистая… К себе ее пригласите… Помимо репетиции рольку с ней пройдете – и будет чудесно.

– Вот разве так… – согласился Лагорский.

– Конечно… А это и ей-то будет лестно. Это доставит ей возможность выдвинуться. Актриска она неопытная, но с огоньком, и заметно из разговоров, что кое-что читала.

– Я пригляделся к Щуровской. Из нее может выйти недурная Корделия, если заняться с нею, – авторитетно заметил Чеченцев. – У меня был случай. Я раз из ничтожества сделал актрису, из выходной штучки. Право… И теперь в провинции по двести рублей получает. Мордочка смазливенькая, бойка – ну и пошла.

Лагорский презрительно скосил на Чеченцева глаза и хотел его оборвать, но Утюгов дернул его за рукав и перебил:

– Да неужели, Василий Севастьяныч, вы не знаете эту Щуровскую? – спросил он. – Она мордочкой в грязь не ударит. И глазки есть, и все…

– Знаю. А то и не говорил бы…

– Вы, Лагорский, влюбите ее в себя – вот из нее и выйдет актриса, – улыбнулся Чеченцев. – Я заметил, что талант часто вместе с любовью приходит. Тогда она будет верить вам. Тогда вы на ее способности можете внушением действовать.

– Бросьте вздор говорить!.. – остановил его Лагорский, морщась. – Все вы с шуточками и с какими-то циническими шуточками, когда дело зайдет о женщинах.

– Ах, боже мой! Да что ж мне унывать-то? Что ж мне нос-то вешать на квинту? И наконец, тут шутка.

Лагорский задумался.

– Феофан Прокофьич… Вы вот что… Вы дайте ей… этой Щуровской прочесть «Лира»-то, – сказал он Утюгову. – Может быть, она не имеет и понятия о пьесе. А прочтет – я с ней переговорю, расскажу ей, что это за тип – Корделия.

– Хорошо, хорошо. Можно. Сегодня же дам. Пусть почитает.

Павлушин слушал и тяжело вздохнул.

– Эх, господа, господа! Вы все попусту, мне кажется, толкуете. Был бы бенефис, была бы хорошая пьеса да глазастая афиша, а остальное – пустяки. Поставьте на афишке: «Роль Корделии исполнит известная провинциальная актриса Щуровская» – публика и бросится, и будет хорошо и вам, и буфету.

– Нет, так нельзя… Что вы… – запротестовал режиссер. – Но она и без этого сыграет хорошо.

– Вы все с точки зрения буфета… – снова произнес Лагорский.

– А то что же?.. Для меня это главное… – отвечал Павлушин. – А на афише чем больше знаменитостей, тем лучше. Солите налево и направо.

– А что скажет публика? Что она скажет? – спросил режиссер.

– Да ничего не скажет. Ну, выругается. А все-таки придет в буфет и выпьет. Бросьте… Что об этом говорить! Я так рассуждаю, что быть бы здоровому да попасть в царство небесное, – шутил Павлушин и прибавил: – А мы вот что сейчас сделаем… Компания у нас приятная… Мы сейчас закажем селяночки из соленой рыбки с томатиками, выпьем стомах ради и поедим. Повар, шельмец, у меня хорошо рыбную селянку делает.

Павлушин постучал крышечкой о чайник и подозвал к себе слугу.

Глава XLVIII

Начались репетиции «Уриеля Акосты». Ввиду сложности постановки «Короля Лира» Лагорский потребовал, чтобы и первая репетиция «Лира» была назначена еще за два дня до представления «Акосты». Зная его резкий и сварливый характер и все-таки ухаживая за ним, как за премьером труппы, ему не смели в этом отказать, вследствие чего репетицию «Акосты» пришлось сократить на одну. Две таких больших пьесы, как «Акоста» и «Лир», нельзя было репетировать в один день при ежедневных спектаклях по вечерам. Назначение репетиции «Лира» до бенефиса Чеченцева рассердило Чеченцева, который, зная о происходящей подписке среди обеденной публики ему на подарок, очень стал заноситься этим и, как говорится, сильно поднял нос против Лагорского, которому такой подписки не составлялось. Чеченцев крупно поговорил с Лагорским. Лагорский, давно уж имевший зуб против Чеченцева, вспылил и назвал его в глаза кафешантанным героем. Чеченцев вследствие этого на первую репетицию «Лира» не явился, а Лагорский на следующий день не явился на репетицию «Акосты». Вечером, во время спектакля, произошла крупная ссора между Чеченцевым и Лагорским. Лагорский, как говорится, подложил Чеченцеву свинью. Во время представления нарочно ушел за кулисы раньше времени и тем испортил у Чеченцева лучшую сцену. Чеченцев не стерпел и назвал Лагорского подлецом. За кулисами в антракте произошел скандал между ними. Дело чуть не дошло до драки. Павлушин и Вилейчик, уведомленные об этом режиссером Утюговым, испугались за предстоящие бенефисы Чеченцева и Лагорского, представляющие и им выгоды, и бросились их мирить после спектакля. Чеченцев взял свое слово назад, но примирение не вполне удалось. Актеры продолжали смотреть друг на друга зверем.

Роль Корделии в «Лире», вследствие перехода актрисы Жданкович в труппу театра «Карфаген», была отдана Щуровской, приглашенной на самые маленькие роли и не игравшей до сих пор ответственных ролей. Это была очень молоденькая, худенькая, стройная блондинка, бледная, с большими серыми глазами навыкат, немного близорукая, недурненькая, но очень бедно одетая. Раньше Лагорский не обращал на нее никакого внимания и даже не разговаривал с нею. Перед репетицией, за кулисами, она робко подошла к нему и сказала:

– Как я вам благодарна, господин Лагорский, что вы выдвигаете меня вперед. Мне ужасно хочется сыграть эту роль, это моя давнишняя мечта, но не скрою от вас, я все-таки боюсь за себя, думаю, будеть ли мне это под силу.

– А вот посмотрим, – отвечал Лагорский. – Кое-что я вам покажу, кое-что прочитаю. Разок-другой мы можем пройти вашу роль и помимо репетиции.

– О, пожалуйста! Указывайте, приказывайте, я вся в вашем распоряжении… Буду прислушиваться к каждому вашему слову. Вы такой талант! Вы так опытны…

Лагорский поклонился.

– Вы читали «Лира»-то? Знаете эту трагедию? – спросил он.

– О да… Читала. Я всего Шекспира прочла. Я кончившая курс гимназистка. С медалью кончила… – для чего-то ввернула она это в свою речь.

– Ну вот и отлично. Вы как-нибудь зайдите ко мне после репетиции, и я пройду с вами те места, где вы будете слабы. Могу вам даже начитать. Мы займемся… Или я к вам зайду, – прибавил Лагорский.

– Зачем же вам беспокоиться! Я сама к вам зайду. Скажите только, когда.

– А это уж после бенефиса Чеченцева. Я вам сообщу, когда я буду свободен.

«Миленькая, – подумал про нее Лагорский, когда она отошла от него. – И главное, на все согласна. По фигурке-то она к Корделии подходит, а вот как будет читать и играть?»

К нему приблизилась Малкова и язвительно спросила:

– К себе зовешь? Вот у тебя будет новая ставленница в таланты. Первая – Настина, а вторая – Щуровская.

Лагорский улыбнулся и сказал Малковой:

– А ты, голубушка, ни на шаг без ревности. Это удивительно!

– Я не ревную. Тебя ревновать, так только надсадишь себя и изведешься. А я предупреждаю: смотри не увлекись. Ты влюбчив. А ведь не все Малковы. Другая насядет, свесит ноги, поедет, и уж от нее не отвертишься.

– Сколько в тебе злобы-то! – покачал головой Лагорский.

Началась репетиция «Лира». Актеры и актрисы не знали ролей. Некоторые читали по тетрадкам. Чеченцев, как уж было сказано, вовсе не явился на репетицию. Лагорский, игравший Лира уже несколько раз, очень сердился на беспорядок.

– Господина Чеченцева прошу оштрафовать, – заявил он режиссеру.

– Позвольте… Но как его оштрафуешь? Контрактов нет. Контракты нарушены. Теперь каждый служит, как он хочет, – спокойно отвечал Утюгов.

– А! Вы ему в руку играете? Директорский любимец? Хорошо. В таком случае и я не являюсь завтра на репетицию. Невестке на отместку.

И Лагорский на самом деле не явился на следующий день на репетицию «Акосты».

Щуровская пришла с чуть не назубок выученной ролью, но очень робела, читала тихо, смущенно. Лагорский командовал и кричал ей:

– Громче! Громче! Смелее! Не робейте! Чего бояться? Здесь волков нет. И пожалуйста, не опускайте голову. Зачем вы все голову вниз опускаете?

Щуровская возвышала голос, поднимала голову, но забывала, и опять говорила чуть не шепотом и опускала голову. На глазах ее блестели слезы от волнения. Эти слезы в нежной сцене с отцом пришлись кстати, и Лагорскому понравились.

– Вот так… Хорошо… – одобрительно шепнул он ей. – Но ласки, ласки побольше. Ласки и нежности.

Щуровская просияла.

– Учите, голубчик, учите. Каждого слова вашего буду слушаться, каждое ваше замечание будет для меня священно, – раболепно говорила она Лагорскому в антракте между сценами. – Вы талант, и я должна слушаться.

– Тон местами верен, но не следует робеть и надо говорить громко.

– Постараюсь. Ведь это только первая репетиция. И потом, ужасно я боюсь, что все на меня с таким недоверием смотрят. Я в гимназии на экзаменах так не робела.

– А вот этого-то и не следует. Кроме того, голубушка, играть надо. Вы не играете, – учил Лагорский. – Ну да я вам покажу. Приходите ко мне, и я вам покажу, – прибавил он, косясь на Малкову. – Мы займемся, основательно займемся.

– Никакого толку не будет из этой актрисенки, – презрительно сказала Малкова Лагорскому после репетиций. – Это какая-то разварная корюшка, а вовсе не актриса.

– Ну уж ты наскажешь! Выдрессируем как-нибудь. Она робеет, неопытна, но у ней все-таки есть небольшой огонек, – отвечал Лагорский. – Внешность ее подходит к Корделии. Она мила, у ней кроткое лицо.

– Вот внешность-то тебя и подкупает, – подмигнула ему Малкова. – Помяни мое слово – осрамит она тебя в этой роли.

– Не осрамит. Сам я всегда выдвинуться сумею. Вспомни знаменитого трагика Росси. С какими плохими актрисами он играл! – гордо произнес Лагорский. – И наконец… Конечно, это только между нами… Я как только возьму бенефис, сейчас же и удеру на гастроли. Повторять спектакля я уж не буду, – прибавил он.

– Ах, так ты не отложил своего намерения? – удивилась Малкова.

– Напротив, я уж имею предложение из провинции.

– А обо мне не писал? Я ведь просила тебя.

– Друг мой, два гастролера никогда не бывают в труппе в одно и то же время. Это не под силу театру. Сколь ни горько мне, но придется с тобой скоро расстаться. Но надо сделать это так, чтобы расстаться только на время, только на время. А затем похлопочем, чтобы зимний сезон служить вместе, в одной труппе. Только ты о моих гастролях, пожалуйста, теперь никому ни слова, – прибавил Лагорский.